Двадцать лет прошло после казни Чаушеску, а его секретная служба по-прежнему жива. Румынско-немецкая писательница Герта Мюллер первая рассказала о том, как сама постоянно сталкивается с террором Секуритате. Новости 8 октября: писательница Герта Мюллер, немка по происхождению, выросшая в Румынии, получила Нобелевскую премию по литературе за 2009 год! Представляем вашему вниманию отрывок ее нового романа «Все свое ношу с собой» («Atemschaukel»).
* * *
Для меня каждая поездка в Румынию – это еще и поездка в другое время, в котором я никогда не знала, какие события моей жизни были случайными совпадениями, а какие были подстроены. Именно поэтому в каждом своем публичном заявлении я требовала открыть доступ к секретным материалам, в чем мне неизменно отказывали под разными предлогами. Вместо этого я видела приметы того, что снова попала, скажем так, под наблюдение.
Этой весной я ездила в Бухарест по приглашению НЕК (Нового Европейского Колледжа). В первый день я сидела в холле гостиницы с журналистом и фотографом, когда мускулистый охранник попросил предъявить пропуск и попытался вырвать камеру из рук фотографа. «В гостинице фотосъемка запрещена, также как и съемка людей», - проревел он. Вечером второго дня я договорилась поужинать с другом. Мы условились по телефону, что он заедет за мной в гостиницу в шесть часов. Свернув на улицу, на которой стояла гостиница, он заметил, что его преследуют. Когда он попросил администратора позвонить мне, администратор ответила, что ему сначала придется заполнить бланк гостя. Он испугался, потому что такого не было даже при Чаушеску.
Мы с другом пошли пешком в ресторан. И он настойчиво предлагал мне перейти на другую сторону улицы. Я не придала этому значения. Но на следующий день он рассказал Андрею Плезу, директору НЕК, о бланке гостя, том человеке, который его преследовал по дороге в гостиницу, и о том, как мы ходили в ресторан. Ардрей Плезу был возмущен и послал своего секретаря отменить бронь в гостинице. Управляющий гостиницей соврал, что администратор работала у них первый день и что-то перепутала. Но секретарь узнал эту женщину, она работала администратором много лет. Управляющий ответил, что «патрон», владелец гостинцы, раньше служил в «Секуритате» и, к сожалению, остался верен своим привычкам. Затем он улыбнулся и добавил, что НЕК, конечно, может отменить бронь в его гостинице, но во всех прочих гостиницах этого уровня будет то же самое. Только мы об этом не узнаем – вот и вся разница.
Я съехала из гостиницы. После этого я не замечала, чтобы за мной кто-нибудь следил. Либо секретная служба перестала мной интересоваться, либо они работали очень профессионально, то есть незаметно.
Чтобы узнать, что к шести потребуется «хвост», им нужно было прослушивать мой телефон. Тайная полиция Чаушеску не была расформирована, просто получила другое название – СРИ (Румынская Разведывательная Служба). По их же собственной статистике 40% персонала перешло из Секуритате. В реальности этот процент, вероятно, гораздо выше. Оставшиеся 60% ушли в отставку и живут на пенсию, которая в три раза выше пенсии любого другого гражданина, а некоторые из них стали архитекторами рыночной экономики. Бывший шпион в современной Румынии может занять любой пост, кроме постов в дипломатическом корпусе.
Доступ к материалам по-румынски
Румынские интеллектуалы интересовались секретными материалами не больше, чем окружавшими их сломанными жизнями или перестановками в среде партийных бонз и начальства секретной службы. Прилюдно требуя доступа к файлам из года в год, я начала действовать на нервы даже друзьям. И это была одна из причин, по которой многие годы материалы «Секуритате» не попадали в руки Государственной Комиссии по исследованию архивов «Секуритате» (непроизносимое название CNSAS), которая была неохотно сформирована в 1999 году по настоянию ЕС, но с новой старой секретной службой. Они контролировали доступ ко всем материалам.
CNSAS должна была подавать им прошения. Иногда они получали согласие, но чаще – отказ, даже на таком основании: запрошенный файл еще в обработке. В 2004 году я приехала в Бухарест, чтобы своим присутствием подкрепить бесконечные запросы на доступ к материалам. На входе в CNSAS я, к своему изумлению, увидела трех барышень в мини-платьицах с откровенными декольте и в переливающихся чулках, словно это был какой-то стрип-бар. Между ними стоял солдат, на плече которого висел автомат, словно это была казарма. Начальник CNSAS сделал вид, что его нет на месте, хотя у нас с ним была назначена встреча.
Этой весной группа исследователей наткнулась на материалы, собранные на румынско-немецких литераторов «Группы действия Банат» («Aktionsgruppe Banat»). В «Секуритате» для каждого меньшинства был свой спецотдел. Для немцев – отдел под названием «Немецкие националисты и фашисты», для венгров – «Венгерские ирредентисты», для евреев – «Еврейские националисты». И только румынским литераторам повезло оказаться под пристальным вниманием отдела «Искусства и культуры».
И вдруг мне попались материалы на меня, под именем Кристины. Три тома, 914 страниц. Начиналось досье якобы 8 марта 1983 года, но там были документы и более ранних лет. Необходимость завести досье для меня объяснялась так: «Предвзятое искажение действительности в стране, в особенности в сельском секторе» в моей книге «Надиры». Текстуальный анализ, выполненный шпионами, это подтвердил. А также тот факт, что я принадлежала к «кружку немецкоговорящих поэтов», который «известны своими вражескими работами».
Эти материалы – халтура, выполненная СРИ от имени «Секуритате». За десять лет они могли «обработать» их вдоль и поперек. И это не назовешь просто фальсификацией, материалы просто выхолостили.
Про три года на тракторном заводе «Технометал», где я трудилась переводчиком, – ни слова. Я переводила инструкции к машинам, которые импортировались из ГДР, Австрии и Швейцарии. Два года я сидела в одном кабинете с четырьмя бухгалтерами. Они рассчитывали зарплаты рабочим, а я переворачивала страницы своих толстенных технических словарей. Я ничего не смыслила в гидравлических и негидравлических прессах, рычагах и колесных базах. Когда словарь предлагал три, четыре, а иногда даже семь терминов, я шла в заводской цех и спрашивала рабочих. Они говорили, как это называется по-румынски, при этом не зная ни слова по-немецки, – они знали свои машины. На третьем году мне дали положенный по рангу кабинет. Директор компании перевел меня туда, где я стала работать вместе с двумя только что принятыми на службу переводчицами: одна переводила с французского, другая с английского. Первая была женой университетского профессора, который – еще во времена моего студенчества – по слухам стучал в «Секуритате». Вторая приходилась невесткой шишке из секретной службы, стоявшей по важности на втором месте в городе. Только у них двоих был ключ от серванта с материалами. Когда приезжали иностранные специалисты, мне надлежало покинуть кабинет. Потом, по всей видимости, я должна была сдать два экзамена на профпригодность офицеру тайной полиции Стане, чтобы доказать, что я подхожу для этой должности. После второго отказа с моей стороны, он попрощался со мной словами: «Вы еще пожалеете, мы вас утопим в реке».
Как-то утром я пришла на работу и увидела, что мои словари валяются на полу под дверью кабинета. Мое место отдали какому-то инженеру. И мне запрещено входить в кабинет. Домой я пойти не могла, меня бы сразу уволили. Но теперь у меня не было ни стола, ни стула. Два дня я демонстративно просиживала свои восемь часов со словарями на бетонных ступеньках лестницы, ведшей на первый этаж, и пыталась переводить, чтобы никто не могу сказать, что я бездельничала. Сотрудники молча проходили мимо меня. Моя подруга Дженни, она была инженер, знала о том, что со мной случилось. Каждый день по дороге домой я подробно рассказывала ей обо всем. Она пришла ко мне в обеденный перерыв и села на ступеньку. Мы перекусили вместе, как раньше – у меня в кабинете. А из громкоговорителей во дворе неизменно доносились вопли рабочих о счастье народа. Она ела и плакала из-за меня. А я нет. Я должна была выстоять.
На третий день я устроилась за столом Дженни – она выделила мне угол. И на четвертый тоже. Кабинет был огромный. А на пятый день, утром, она вызвала меня в коридор. «Мне запретили пускать тебя в кабинет. Представляешь, наши говорят, что ты доносчица». «Да ты что!» - удивилась я. «Ты же знаешь, в какой стране мы живем», - ответила она. Я забрала словари и ушла обратно на лестницу. На этот раз заплакала и я. Когда я вышла в цех, чтобы уточнить какой-то термин, рабочие свистели мне вслед и кричали: «Стукачка». Такой вот ведьмин котел. А сколько доносчиков сидело в кабинете Дженни и ходило по цехам. Они все делали по инструкции. Они получили приказ сверху нападать на меня. Предполагалось, что злословие заставит меня уволиться. В начале этой круговерти умер мой отец. Я потеряла почву под ногами. Мне приходилось убеждать себя, что я еще существую. Я начала писать свою историю. Те записки послужили основной для сборника рассказов «Низины».
То, что меня считали доносчицей из-за того, что я отказалась стать таковой, было хуже самой попытки меня завербовать и страшнее угрозы смерти. Обо мне злословили те самые люди, которых я старалась защитить, отказавшись доносить на них. Дженни и еще несколько моих коллег понимали, какие игры ведутся вокруг меня. Но те, кто не знал меня близко, не видели их. Как я могла объяснить им, что происходит, как могла доказать обратное? У меня не было ни единого шанса, и «Секуритате» это отлично понимало. Собственно потому они так со мной и поступили. Знали они также и то, что подобное вероломство принесет вреда гораздо больше, чем любой шантаж. К угрозам физической расправы можно в конце концов привыкнуть. Они – неотъемлемая часть той жизни, которой мы жили. Вы можете загнать тревогу на самое дно своей души. Но клевета убивает душу. Вы чувствуете, что вокруг – только страх.
Я уже не помню, сколько это все длилось. Тогда мне казалось – что бесконечно. А на самом деле, наверное, несколько недель. Потом меня, наконец, уволили.
В моем досье о том периоде сказано всего два слова. Пометка от руки на полях отчета о наблюдении за объектом. Много лет спустя, дома я вспомнила ту историю на заводе, когда меня пытались завербовать в доносчицы. На полях лейтенант Падурариу написал: «Все верно».
Потом начались допросы. Упреки: в том, что я не ищу работу, что зарабатываю проституцией, спекуляцией, что я «паразитирующий элемент». Упоминались фамилии, которые я в жизни не слышала. И шпионаж в пользу БНД (разведывательного управления Западной Германии), потому что я дружила с библиотекарем из Института Гёте и переводчиком из немецкого посольства. Час за часом вымышленных обвинений. Но этого им было мало. Они не присылали повесток, просто ловили меня на улице.
Я шла в парикмахерскую, когда полицейский проводил меня через узкую железную дверь в подвал общежития. За столом сидели трое в штатском. За главного был маленький, костлявый. Он потребовал показать мое удостоверение и сказал: «Ну что, шлюха, вот мы и встретились снова». Я его раньше не видела. Он утверждал, что я занималась сексом с восемью студентами-арабами за колготки и косметику. А я в жизни не была знакома ни с одним арабским студентом. Когда я ему об этом сказала, он ответил: «Надо будет, и двадцать арабов найдем, которые все подтвердят. Увидишь, суд будет роскошный». Снова и снова он швырял мое удостоверение на пол, мне приходилось нагибаться, чтобы подобрать его. Раз тридцать или сорок. Когда я стала делать это медленнее, он пнул меня в поясницу. За дверью, в которую упирался стол, слышались женские крики. Пытки или изнасилование. Я надеялась в душе, что это только аудиозапись. Потом меня заставили съесть восемь яиц, сваренных вкрутую, и зеленого лука с солью. Я запихнула это все в себя. Тогда костлявый открыл железную дверь, швырнул мое удостоверение и наподдал мне. Я упала лицом в траву за каким-то кустами. Меня вырвало. Я не спеша подняла удостоверение и пошла домой. Когда тебя просто выдергиваю на улице – это пострашнее повестки в суд. Никто не знает, куда ты делась. Ты можешь исчезнуть навсегда, или, как они обещали раньше, тебя могут выловить из реки, в виде трупа. И в заключении судмедэксперта будет стоять «самоубийство».
В досье не говорилось ни о каких допросах, вызовах в суд, и ни слова о том, как меня ловили на улице.
А вот, что записано в досье о 30 ноября 1986 года: «Уведомление о любой поездке Кристины в Бухарест или иной город страны должно быть своевременно передано в Управление I/A (внутренняя безопасность) и III/A (контрразведка)», для «поддержания постоянного контроля». Иными словами я шага не могла сделать в стране без того, чтобы меня не пасли, «чтобы предпринимать необходимые контрольные меры относительно ее взаимоотношений с дипломатами Западной Германии и гражданами Западной Германии».
Слежка видоизменялась в зависимости от их намерений. Иногда я ее не замечала совсем, иногда она бросалась в глаза, а временами становилась агрессивной и жестокой. Когда «Низины» готовились к публикации в западноберлинском издательстве «Ротбух», мы с редактором договорились встретиться в местечке Пояна Брашов в Карпатах, чтобы не привлекать внимания. Мой муж Рихард Вагнер уехал в Бухарест с рукописью. А я должна была отправиться туда на поезде на следующий день, без рукописи. На вокзале ко мне подошли двое и попытались меня увести. Я сказала им: «Я не пойду с вами, если у вас нет ордера на арест». Они конфисковали у меня билет и удостоверение, велели стоять на месте, пока они не вернуться, и исчезли. Я вышла на платформу. В те времена проводилась компания по экономии электричества. Спальный вагон стоял в темноте в конце платформы. Внутрь пускали только перед самым отправлением. Дверь еще была заперта. Те двое тоже были там, ходили взад-вперед. Они толкнули меня и бросили на землю три раза. Я испачкалась и ничего не понимала, но поднялась как ни в чем не бывало. А ожидающие пассажиры смотрели на нас, словно ничего не случилось. Потом наконец-то дверь вагона распахнулась, и я протиснулась в середину очереди. Те двое не отставали. Я прошла в купе, сняла грязное, надела пижаму, чтобы вызывать подозрение у прохожих, если они вдруг меня вытащат из вагона. Когда поезд тронулся, я зашла в туалет и спрятала за раковиной письмо в правозащитную организацию «Международная амнистия». Те двое стояли в коридоре и беседовали с проводником. В купе у меня была нижняя полка. Наверное, с нее проще стащить человека, решила я. Ко мне зашел проводник и вернул билет и удостоверение. Я спросила, откуда они у него и чего от него хотела эти люди. «Какие люди?» - удивился он. – «У нас тут полно людей».
Ночью я не сомкнула глаз. Как глупо было выбрать поезд, подумала я. Они сбросят меня ночью где-нибудь в заснеженном поле. К рассвету тревога утихла. Подстраивать самоубийство проще ночью, рассуждала я. Пока никто не проснулся, я прокралась в туалет и забрала спрятанное письмо. Потом оделась, села на край полки и принялась ждать прибытия в Бухарест. Там я вышла из поезда, как будто ничего этого не произошло. В досье об этом тоже нет ни слова.
Слежка за мной сказывалась и на других. Одного моего друга застукали за чтением «Низин» в бухарестском Институте Гёте. Его личные данные записали, на него завели досье и с того дня за ним стали следить. Об этом я узнала из его досье, в моем тот случай даже не упоминается.
Тайная полиция приходила и уходила в наше отсутствие, когда ей заблагорассудится. Иногда они нарочно оставляли нам «приветы»: окурки, картины, снятые со стены и положенные на кровать, переставленные стулья. Самая странная их выходка длилась несколько недель. Сначала хвост, потом лапы и наконец голова лисьей шкуры, лежавшей на полу, оказались отрезанными и сложенными на животе лисы. Разрезы были неразличимы. Я впервые заметила лежавший там хвост, когда наводила чистоту в квартире. И ничего такого не подумала. Прошло несколько недель, лисе отрезали заднюю лапу – только тогда я начала догадываться. Когда лисе отрезали голову, я по возвращении домой стала проверять шкуру. Случиться могло что угодно. Квартира стала проходным двором. Садясь есть, мы прикидывали, отравлена ли еда. В досье нет даже намека на этот психологический террор.
Летом 1986 года к нам в гости в Тимишоару приехала писательница Анна Джонас. В письме – которое приложено к досье – от 4 ноября 1985 года, обращенном к Румынскому Союзу писателей она и другие литераторы выражают протест против того, что мне запрещено поехать на книжную ярмарку, на день евангелической церкви и к моим издателям. Ее приезд тщательно задокументирован в моем досье. Есть там и «телекс» от 18 августа 1986 года к пограничникам с указанием «тщательно» досмотреть ее багаж при выезде из Румынии и доложить о результатах. А вот о приезде журналиста немецкой газеты «Цайт» Рольфа Михаэлиса не говорится совсем. После выхода «Низин» он хотел взять у меня интервью. Михаэлис уведомил меня телеграммой и выразил надежду, что застанет меня дома. Однако телеграмму перехватила секретная служба. И мы с Рихардом Вагнером, ни о чем не подозревая, уехали за город к его родителям на несколько дней. Битых два дня Михаэлис тщетно звонил в нашу дверь. На второй день его уже дожидались трое в коморке с мусоропроводом. Они жестоко избили его. Ему сломали большие пальцы на ногах. Мы жили на пятом этаже. Лифт не работал из-за экономии электричества. Михаэлису пришлось ковылять по лестнице вниз в кромешной тьме. В досье его телеграммы нет, зато есть целое собрание перехваченных писем с Запада.