От редакции.Наверное одной из наиболее известных картин-граффити, которые украшали Берлинскую стену стал «Поцелуй» генерального секретаря КПСС Леонида Брежнева и лидера ГДР Эриха Хоннекера. Но едва ли многие в России знают, что эту картину написал русский художник Дмитрий Врубель. Врубель родился в 1960-м году в Москве. Учился на факультете графики Московского педагогического университета. В 1986 году приобрел известность в среде московского андеграунда как организатор «квартирных выставок». В 1990 году запечатлел поцелуй Брежнева и Хоннекера на Берлинской стене за странной подписью: «Господи, помоги мне выжить среди этой смертной любви!». Именно его граффити стало символом объединённого Берлина. В 2009 берлинские власти пригласили Врубеля восстановить «Поцелуй» к 20-летию падения Берлинской стены. Работы завершены. Сегодня Дмитрий Врубель на страницах «Русского Журнала» делится с читателями своим восприятием событий 1989 года, теми ощущениями, которыми сопровождалось восстановление «Поцелуя» и своими планами на будущее.
* * *
РЖ: Чем для вас был 1989 год и как вы интерпретируете события 9 ноября 1989 года, когда была разрушена Берлинская Стена?
Дмитрий Врубель: Я не разделяю время на прошлое и настоящее, я живу в своей непрерывности. Поэтому сказать, что с приходом «Перестройки» вся моя жизнь вдруг резко изменилась, я не могу. Кроме того, должен отметить, что я никогда не жил ни с советской властью, ни при советской власти. Например, в 1988-м году я участвовал в организации квартирных выставок. Устраивать подобные мероприятия еще в 1986-м году было страшно, но неожиданно стало понятно, что именно за это в тюрьму уже не угодишь.
РЖ: Каковы были ваши ощущения, когда вы впервые увидели Берлинскую стену?
Д.В.: Когда я впервые увидел Стену, она показалась мне очень маленькой. Я вдруг осознал, что никто из советских людей, кроме побывавших в Берлине, никогда ее не видел. Ее никто не фотографировал, ее изображения никогда не печатались в советских газетах. Более того, ее никто и никогда не называл Стеной, ее обозначали как заградительный вал.
РЖ:Что, по вашему мнению, испытали люди, населявшие упраздненную ГДР, 9 ноября 1989 года?
Д.В.: Для немцев ГДР события 1989 года были потрясением. Они в одночасье стали жить в другом мире. Представьте себе, Стену только разрушили, а ГДР-овцы уже рванули в посольства, чтобы получить паспорт ФРГ и остаться в Западной Германии на постоянной основе. Они не были уверены, чем все кончится, что означает падение Стены.
Сегодня нет, наверное, ни одного восточного немца, который бы с ностальгией вспоминал про Эриха Хоннекера. Я спрашивал, почему они так его ненавидят? И мне приводили две причины. Он был неинтеллигентен и неинтернационален.
РЖ: Чем страшный сон советской реальности ГДР отличался от того сна, в котором жили граждане СССР?
Д.В.: Для того, чтобы обозначить отличие нашей реальности от реальности ГДР, я приведу один пример. В 1988-м году на квартирную выставку, которую я устроил, пришли несколько художников из восточного Берлина. Они были поражены увиденным. Они восхищались тем, какая в СССР царит свобода, если можно не боясь наказания рисовать Горбачева и Сталина. Им же было запрещено рисовать генеральных секретарей. Им разрешалось заниматься экспрессионизмом, но не соц-артом.
Я недавно узнал, что разрисовывал Берлинскую стену именно в том месте, где был расположен пропускной пункт, с помощью которого жители западного Берлина могли попадать в его восточную часть. Переход для восточных немцев был в другом месте. Пограничная линия проходила даже в метро. Например, специально была построена станция метрополитена, спускаясь на которую, можно было двигаться только по ветке, идущей, например, на запад. Когда поезд проезжал под восточным Берлином, ты видел станции, входы в которые были залиты бетоном ещё в 1961 году. На полу валялись обрывки газет сорокалетней давности. То есть на эти станции сорок лет никто не заходил.
Родственникам, живущим по разные стороны Стены, можно было видеться только несколько раз в год. Когда человек покидал сектор восточного Берлина и переходил с западный сектор, у него не должно было быть ничего, произведённого в ГДР. Были на нем ботинки «Саламандра», сделанные по западногерманской лицензии, но на восточногерманских предприятиях, он вынужден был оставлять их на границе и дальше идти босиком. Доходило до комизма. Нашумела история с Иосифом Бакштейном, который вынужден был на пропускном пункте съесть батон колбасы, который захватил с собой, покидая восточный Берлин. Мне рассказали недавно еще одну историю. «Шпрингер» построил своё издательство специально рядом со Стеной, разместив на здании бегущую строку с новостями. Чтобы предотвратить растлевающее влияние западных СМИ на восточных немцев, на Лейпцигер-штрассе, улице проходящей вдоль Стены, устроили шоссе, а все квартиры с окнами на Стену были распределены среди проверенной партийной номенклатуры.
РЖ: Именно вы являетесь автором, наверное, самого известного граффити Берлинской стены – поцелуя Леонида Брежнева и Эриха Хоннекера. Как на ваше полотно реагировали жители СССР и иностранцы?
Д.В.:Советские люди, завидев «Поцелуй» – хихикали. К примеру, солдаты из группы советских войск специально приезжали на грузовиках к Стене, чтобы от души посмеяться. Мне запомнилась реакция некоторых из советских туристов: «На х.ра ты всё это здесь нарисовал?». Они воспринимали картину как что-то не нужное, как политический мусор. Их можно было понять. Брежнев все уже давно надоел. Кроме того, он считали, что Стену не сегодня, завтра окончательно доломают. Мой творческий порыв одобряло очень мало людей. И наверное только Павел Хорошилов сразу среагировал позитивно.
Про мое граффити первой написала западная пресса. Это понятно. Она отнеслась к нему, как к приколу. Советские же СМИ отмалчивались до конца. И здесь мне вспоминается один случай. Мой друг Александр Бродовский, у которого я гостил в Берлине, как то пригласил меня в советское посольство. Все ходили туда в столовую, поскольку это было дешево. И там как раз сидел корреспондент программы «Время». Бродовский меня представляет: «Это Дима Врубель, который нарисовал на Берлинской стене...». Тот глаза в тарелку и начал быстро есть свой супчик. Такова была первая реакция советских СМИ.
РЖ: Как вы отнеслись к тому, что именно ваше граффити стали восстанавливать?
Д.В.: Я очень переживал. «Поцелуя», по сути, не существовало с 1994-го года, когда он был замазан краской. Но он был растиражирован на многочисленных сувенирах, и именно этот «Поцелуй» прописался в подсознании людей. Соответственно я вынужден был конкурировать с этим образом. Но, примерно, неделю спустя после того, как я начал рисовать, начали подходить берлинцы и они одобрили мою работу, заявив, что новый «Поцелуй» лучше прежнего.
РЖ: А как русские реагировали на восстановление этого граффити?
Д.В.: Скажу вам честно. Я рисовал где-то три недели. Мимо проходил бесконечный поток туристов. и среди них особенно выделялись два типа людей. Они недоумённо спрашивали: «А чё это?», а узнав, переспрашивали, кто изображён и почему. Как правило, к этим двум типам людей принадлежали провинциальные американцы и русские.
Что вызывает у меня недоумение, так это неизменно холодная реакция российской публики. Когда я начал восстанавливать граффити, я специально следил за отзывами на мою работу. Так вот не было ни одного отзыва из России. В одной из первых статей, которые я все-таки нашёл, говорилось, что Дмитрий Врубель решил в очередной раз опошлить российскую историю. То есть в России до сих пор очень болезненно воспринимают мою работу. И именно это мне непонятно. Ведь это вроде российского флага. Всемирно известная работа русского художника. Символ Стены. Общемировое мнение о «Поцелуе» – это икона. Очень мало художников создали культовую вещь, на фоне которой фотографируются семьями.
РЖ: Со времени падения Берлинской стены прошло 20 лет. И вот, внезапно, все советское стало выглядеть привлекательным. Как вы думаете, почему?
Д.В.: Во-первых, потому что ничего по-настоящему советского в нашей повседневной жизни уже давно нет. Художник Илья Кабаков взял весь этот советский ужас и заключил его в красивую рамочку. Он показал шкуру страшного русского медведя, рассказал, как этот медведь хотел его съесть. Но это не более, чем блеск прошлого. У немцев, безусловно, ситуация несколько иная. У них культ исторической памяти. В то же самое время торжества в честь падения Стены – это, прежде всего, туристический аттракцион.
Во-вторых, воспоминания о советском прошлом – это воспоминание о том времени, когда мы в чем-то были первыми, реально или фантазийно. Теперь никто в России не ставит задачи быть впереди планеты всей. У нас ничего не меняется, только старое потихоньку рушится. И возникает ощущение, что еще вчера был 1989 год.
РЖ: Почему складывается подобное ощущение?
Д.В.: Видите ли, современное художественное искусство в конце 1980-х годов занимало в СССР передовые позиции. Мы первыми поднимали какие-то темы, делали запрещённое цензурой, выезжали за границу. И уже за нами шли литераторы, кинодеятели. Теперь современное художественное искусство оказалось в арьергарде. Ты смотришь кино – и видишь актуальные художественные ходы. Сегодня любая Мадонна и Земфира популярнее любого Кабакова и Хирста. Конечно, можно говорить про разную целевую аудиторию, но это разговоры для бедных. Если художники хотят победить, их аудитория должна быть сравнима с аудиторией Тарантино.
РЖ: Как вы предлагаете решать эту проблему?
Д.В.:Мы хотим создать политическое искусство. Скоро откроем мастерскую в Берлине, будем работать с актуальной политической тематикой. С одной стороны – мониторы с трансляцией CNN, Евроньюс, BBC, с другой – холсты, кисти и краски.
РЖ: То есть вы считаете, что ещё существуют художественные ходы, которыми можно раздражать политическое пространство?
Д.В.: Ситуация такова, что политическое искусство во всем мире отсутствует как класс. Существует либо искусство коммерческое, либо искусство дилетантское. Либо ты Демиан Хирст, либо уличный художник. Единственное ответвление в сторону, пока очень слабенькое, но 100% трендовое – это Бэнкси, работающий в жанре граффити.
Андрей Ерофеев однажды сказал очень правильную вещь: Власть должна принадлежать художникам. Но здесь необходимо немного переформулировать. Не власть должна принадлежать художнику, а художник должен обладать определенным влиянием. Как, собственно, и было всегда. Художник должен действительно влиять на ситуацию, и то, что он нарисует, должно быть важно.
РЖ: Расскажите немного о вашей концепции политического искусства?
Д.В.: Мы работаем с анонимным материалом, с языком медиа. Фотография, которая появляется в журнале, а потом демонстрируется по телевизору – это ведь не просто картинка, которую снял фотограф. Это отобранное бильд-редакторами, редакторами отделов, главным редактором из тысяч кадров изображение. А критерий отбора – желание аудитории ее увидеть. Поэтому та фотография, которая появляется в масс-медиа, является элементом универсального языка. Она прошла определенный отбор. Было принято решение, что именно она лучше всего говорит о событии.
Соответственно, мы вынимаем из контекста образ, переводим его на другой язык, язык рисунка и живописи. Потом делаем монументальное изображение и вешаем его на улице.
«Евангельский проект», поддерживающий ту же концепцию, мы придумали ещё в 1993 году. Но тогда была неизвестна технология, с помощью которой всё это можно осуществить. Непонятно было, как без Интернета обеспечить оперативность. А теперь мы можем взять из новостной ленты фотографию, в которой завораживает подпись: «17 минут назад», и за пару часов превратить её в монументальную фреску, в объект искусства. При такой скорости, наша работа может конкурировать с фотографией в информационном пространстве.
РЖ: Как может художник стать достойным конкурентом телевидению в сфере зрелищных искусств?
Проблема художников в том, что они не чувствуют, как изменился мир искусства, что мир публичности убежал из их мастерских и выставочных залов.
В Берлине сделали проект: 10 художников выставляют свои работы на самых востребованных рекламных площадях города. Месседж такой: искусство круче рекламы. В берлинском метро можно отчётливо наблюдать конкуренцию рекламодателей и художников. В России все не так. Если мы захотим повесить нашу картинку, например, с Ахмадинеджадом на пустую стену дома в Москве, нам не разрешат, поскольку это повлияет на взаимоотношения России и Ирана. В Берлине мы говорили с чиновниками, у них есть специальная форма заявки для размещения работ в городском пространстве. А на деле, это реализуется так: видишь пустую стенку – рисуй. В худшем случае: хозяину дома не понравится. Поэтому наша задача сделать так, чтобы это легко смывалось.
РЖ: В каком направлении развивается современное искусство на Западе?
Д.В.: На Западе такое отношение к искусству: все консерваторы сидят в крупных корпорациях и банках. С одной стороны - корпорации, с другой – маленький человек. Люди, занимающиеся современным искусством – либералы. Поэтому ими приветствуется всё, что подразумевает личностное самовыражение. Как, например, наше «Говорение о себе» в контексте информационного (т.е. монопольного) давления.
РЖ: Есть ли какие-нибудь возможности для утверждения своей национальной идентичности с помощью искусства?
Д.В.: К сожалению, для нас, а с другой стороны, к счастью, национального искусства нет. Все и так знают, что я русский, у меня и так русский взгляд, и у меня не может быть взгляда, например, японского, для этого надо поменять собственную биографию. Вся проблематика, которая нам кажется национальной, - интернациональна. Это данность: мир един. В мире есть Америка, Европа, Россия. В Москве есть Хорошевский район, Южное Бутово и Тверская улица. Бессмысленно говорить, что район Юго-Запада встраивается в общемосковскую систему, поскольку он всегда был в неё встроен.
То, что мы, сидя в Москве, планируем экспансию в Германию, - круто. Я себя ощущаю человеком, который, сидя в деревне, планирует завоевать Москву. Всё правильно. Не имеет значение, откуда я стартую. Если я сижу в Нью-Йорке и не ставлю себе задачу стать номером один, я совершенно такой же, как если я сижу в Урюпинске и не ставлю себе этой задачи. Русская проблема – и не только в области современного искусства – после Гагарина, первого в космосе, никто не желает стать лучшим в мире. Или хотя бы ответить на вопрос «а почему – нет»? Как это – сказать себе, что я должен быть номером один? Это смешно. А ведь на западе художники (и не только) думают об этом.
Когда ставится эта задача, быть Первым – её не страшно не осуществить. Ну, не стал номером один – ну, понятно, это у миллионов не получилось! А когда этой задачи нет – и вспомнить будет не о чем.