К своему 90-летию Октябрьская революция стала напоминать о себе все чаще - на сей раз общественными психозами. Школьные учителя заходились в истерике, вопрошая: "Революция или переворот?", бывшие преподаватели научного коммунизма не уставали твердить о ГУЛАГе, "говорящие головы" на телевидении уверяли, что новой революции Россия не переживет. Ну а власть попросту "отменила" Октябрьскую революцию, заблаговременно подменив грядущий юбилей празднованием вымышленного события 400-летней давности. "Жизнь творится легендами, творит легенды", - писал некогда знаток русских блаженных душ Иван Шмелев.
Происходящее закономерно. Победу Октября, названного "великим", и последующую историю существования СССР описывают как время исторического существования грандиозной утопии - крутой траектории ее взлета и падения. Катастрофичность такой исторической плотности не укладывается в обыденном сознании человека. Поэтому, выражаясь словами историка Великой Французской революции Франсуа Фюре, русские, не сумев разогнать "расколовшуюся" номенклатуру, "остановились в замешательстве перед своим прошлым" (1).
Каждое поколение вольных или невольных "наследников Октября" выбирало из него то, что могло принять, разглядеть и освоить в силу своих собственных качеств, способностей, а также давления исторической памяти и власти. Историю "Великого Октября" или "большевистского переворота" не просто писали, а пытались и пытаются психологически и нравственно "осилить". Британский историк Орландо Файджес в книге, рассчитанной на широкий круг читателей, назвал революцию "народной трагедией" (2). Известна и "силовая" интерпретация революции: ее можно оценивать с позиций синергетики системных кризисов в России (3), что подтверждается выразительной символикой 1917 года (4).
В эпоху очередной смуты всем былым попыткам профессиональных историков осмыслить "красную смуту" (5) предстояло схлынуть, а вместе с тем должны были обнажиться все накопленные за семь десятков лет предрассудки. Вовсе не случайно солженицынские рассуждения спровоцировали постсоветских обществоведов, привыкших подменять знание истории своей страны химерами чужого воображения, - это тоже отдаленное наследие революции. Что касается обычных людей, то они просто "обиделись" за некогда объявленный "великим" Октябрь.
В свое время в России прихода революции ждали, более того - пытались подстроить под него общественную мораль. Еще до 1905 года Валерий Брюсов приветствовал "грядущих гуннов", способных "оживить одряхлевшее тело" России "волной пылающей крови", а Александр Блок представил русское революционное мессианство в образе "скифов". Конечно, неизбежны были и разочарования. "В этом взрыве зоологических инстинктов я не вижу ярко выраженных элементов социальной революции", - заявлял Максим Горький, уловивший в происходящем лишь несмываемую печать "русского бунта", начисто лишенного "социалистической психологии" (6). Подобные крайности, оказывается, могут воспроизводиться до бесконечности.
В современной России между тем более популярен взгляд на революцию и весь период существования СССР как на феномен "утопии у власти", соответствующий представлению об "ошибке" или "опечатке" истории, почему-то "обидевший" Россию. Действительно, если обратиться не к планам ленинцев о "превращении войны империалистической в войну гражданскую", а к массовым лозунгам Октября 1917 года: "Мира!", "Хлеба!", "Долой помещиков и буржуазию!", "Земля - крестьянам!", "Фабрики - рабочим!", "Свободу угнетенным народам!" - то придется признать, что в них отсутствует, в отличие от революционной Франции, идея нации, противостоящей государственной тирании. Более того, выяснится, что в России реализация вожделенных идеалов и просто шкурнических интересов связывалась людьми с приходом "своей" власти. Народ, так и не поверив в свои силы и суверенные права, даже разрушая старое, предавался традиционным, а не большевистским иллюзиям.
Лично мне больше импонирует точка зрения на события 1917
года видного американского историка Уильяма Розенберга: "трагедия соперничающих невозможностей" (7) - имеется в виду нереальность осуществления ни одного из идеалов, мечтаний и замыслов политиков и по недоразумению идущих за ними масс.
Октябрь, означавший триумф большевизированной охлократии, действительно представил несколько "альтернатив" сепаратного преодоления существующего кризиса отдельными социальными слоями. Однако ни одну из них невозможно было реализовать, не ущемляя при этом кардинальных интересов других, а главное - имперской государственности. В условиях тотального передела собственности ни одна власть не могла накормить весь народ, не говоря уже об удовлетворении иных, более возвышенных его потребностей. Голодные рабочие даже в условиях реализации замыслов контроля над производством и распределением вынуждены были или разбегаться с предприятий, или отправляться в деревню для осуществления натурального продуктообмена, а то и просто с оружием в руках - для "пролетарского" грабежа. Сценарий "черного передела" также не имел перспектив: господство "общинной революции" (8) подавляло ростки передового агротехнического опыта и вело к усилению противостояния города и деревни - хлеба крестьяне не хотели давать, перегоняя его на самогон. Народы России не могли ни получить самостоятельности от большевиков, занятых созданием "всемирной федерации Советов", ни остаться в стороне от внутрироссийской гражданской войны - им приходилось воевать и с левыми, и с правыми, и с большевиками, и с белогвардейцами. Добиться изоляции Советской России от мировой бойни тоже было невозможно: с одной стороны, это противоречило идее перерастания мировой войны в мировую революцию, с другой - не соответствовало антигерманским планам союзников и патриотических сил внутри России. Нельзя забывать и о том, что революция - это всегда психопатологическое состояние общества, нагнетаемое всевозможными диссипативными осколками старой системы и социальными маргиналами.
Кризисное состояние общества не увеличивает общественного богатства, оно лишь открывает возможность его хищнического перераспределения. Революция никого не могла удовлетворить - даже тех, кто встал у власти. Как результат - победила традиционная государственность. Даже пылкие поборники большевистского режима из интеллигентов становились ненужными: элиту заменяла номенклатура.
Как ни парадоксально, самым существенным - скорее, побочным - итогом Октябрьской революции стало создание нового, якобы "государственно мыслящего" правящего слоя. Это оказалось возможным в связи с отказом от идеи мировой революции и началом "строительства социализма в одной, отдельно взятой стране". Кризис российской системы перешел в стадию воссоздания империи - разумеется, в перекрашенном виде. И это соответствовало патерналистским традициям народа, выбравшего из двух главных соблазнов российско-имперского существования - порядка и справедливости - первый, ибо на плоды собственных трудовых усилий рассчитывать теперь не приходилось.
Создание правящего слоя, независимого от народа, вполне отвечало российской традиции государственного закрепощения сословий. Однако осуществить последнее в новых условиях было непросто. Ленин умел находить кадры для партии и революции, но он оставался импровизатором, враждебным бюрократии, способной умертвить любое социальное пространство, - его гневные выпады против "совбюрократизма" и "комчванства" это подтверждают. Сталин умел подбирать кадры, однако преимущественно "под себя" - недалекого, трусоватого, думающего только о поддержании стабильности человека. Троцкий умел и то, и другое, но он выстраивал народно-хозяйственную политику под ожидание мировой революции, а отнюдь не под традиционную российскую государственность. В известном смысле сам народ, до крайности истощенный гражданской войной, голодом, невозможностью сосуществования с вечно экспериментирующей властью, сделал "исторический" выбор. Перефразируя создателя выдающегося (своего рода метаисторического) русского афоризма, можно сказать: люди хотели "как лучше", но думали и действовали "как всегда".
Решающий вклад в создание номенклатуры сделали скромные исполнители задумок будущего "вождя всех народов" - В.М.Молотов и Л.М.Каганович. Буквально номенклатура означает "список" - это был перечень управленческих должностей, назначение на которые негласно осуществляет ЦК партии по критериям, далеким от естественных качеств, которыми следовало бы обладать правящей элите и "народным избранникам". Но по каким критериям? В сущности, выбирать не приходилось: грамотных людей с партбилетом катастрофически не хватало. В этих условиях требовалось, с одной стороны, просто "пристроить" бывших революционеров, невзирая на то, что те несли в себе психологию безработных полевых командиров, с другой - вождю следовало "держать аппарат", то есть опереться на предельно преданных людей, по возможности не утративших при этом привычку что-то соображать.
Творцы номенклатуры нацелились на создание слоя "идеальных" и специализированных управленцев, сознающих цель, которой они служат, и способных "вдохновлять" массы по сценарию 1917 года - только не на разрушение, а на созидание. На деле им пришлось распределять на должности и откровенных карьеристов, и "морально неустойчивых" личностей, отнюдь не склонных довольствоваться тем, что им выдает государство. Как результат - система оказалась во власти рьяных исполнителей бестолковых приказов, бездумно преданных вышестоящему начальству. Она и выдвинула в палачи полуграмотного партийного клерка Н.Ежова, чтобы со временем уничтожить и его как "вредителя".
Теоретически создание такого слоя уже означало ближайшую "смерть" Октября. Но номенклатура была лишь частью его сумбурного наследия. Импульс революции был настолько мощным, что даже в среде дореволюционных элит возникало ощущение, что сама история задает новые коллективистские стандарты личной жизни, - она обретает смысл лишь постольку, поскольку отдается ее "прогрессивному" движению (9).
Великие революции превращают людей в заложников великих идей, созданных совсем не ими. В Англии историки столетиями утверждали либеральные представления о смысле (также революционной) британской истории (10); во Франции не только в XIX, но и в ХХ веке вообще трудно было говорить о революции, "не заняв определенную позицию по отношению к живой традиции, хранившей память об этом событии" (11).
Когда в марте 1919 года (к моменту, когда террористическая природа большевизма не оставляла сомнений) историку Французской революции Альфонсу Олару на заседании Лиги прав человека пришлось высказываться по поводу осуществленного в России переворота, он не нашел аргументов для осуждения Октября. Французская революция также была осуществлена руками меньшинства, лидеров которого вся Европа считала, как и большевиков, просто бандитами, отметил он (12).
"Совпадений" действительно немало, о параллелях между большевиками и якобинцами заговорили еще в 1917 году. И те и другие провозглашали свободу, равенство, братство и ненависть к тиранам и угнетателям. Французская революция также апеллировала ко "всему угнетенному человечеству", провозглашая борьбу за всеобщий мир, однако за этим последовала полоса завоевательных войн и рождение империи. И все же "эхо Марсельезы" оказалось более продолжительным. Обычно новые идеи овладевают массовым сознанием в связи со сменой трех поколений - во Франции так и произошло. В СССР утопия стала всенародно высмеиваться также через 70 лет после ее революционной победы.
Тем не менее не стоит хоронить "Великий Октябрь". Революции никогда не приносят сиюминутных благ народам. Но они "легитимизируют" их внутреннюю готовность к протесту, без которого невозможна ни одна здравая власть.
Примечания:
1. Фюре Ф. Прошлое одной иллюзии. М., 1998. С.12.
2. См.: Figes О . People's Tragedy: The Russian Revolution. 1891-1924. N.Y., 1998.
3. См.: Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997; Его же . Quo vadis? Кризисы в России: Пути переосмысления. М., 2007.
4. См.: Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: К изучению политической культуры российской революции 1917 года. СПб., 2001.
5. Британский исследователь Пол Дьюкс насчитал девять аналитических подходов к интерпретации русской революции. См.: Дьюкс П. Октябрь в людских умах: от Фрейда к междисциплинарному взгляду на русскую революцию // Октябрьская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1998; Его же. Девять точек зрения на Российскую революцию // Россия, 1917: взгляд сквозь годы. Архангельск, 1998.
6. Горький М. Несвоевременные мысли: заметки о революции и культуре. М., 1990. С.99.
7. Rosenberg W. Interpreting Revolutionary Russia // Critical Companion to the Russian Revolution, 1914-1921. London, 1997. P. 30.
8. Figes O. Peasants Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution. Oxford, 1989; Люкшин Д.И. Вторая русская смута: крестьянское измерение. М., 2006.
9. Hellbeck J. Revolution on my Mind: Writing a Diary under Stalin. Cambridge (Mass.), London, 2006. P.349.
10. Butterfield H. The Whig Interpretation of History. NY, 1975. P.32-33.
11. Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. С.305.