Древнеирландские стихи о природе много хвалили и переводили. Восхищались исключительной чистотой их дикции. Кажется, сама свежесть и ясность первоначального мира девственных лесов, рек и птичьих трелей запечатлелась в этой поэзии. Читая, мы то и дело вздрагиваем от уколов наслаждения, которое трудно выразить словами. Может быть, фраза Вордсворта "surprised by joy" ("застигнутый радостью") ближе всего передает то сочетание неожиданности и красоты, что дарят нам, например, вот эти восемь коротких строчек, запечатлевшихся в памяти поколений:
Там, в кустах,
мелкий птах
щебетах:
юркий хвост,
быстрый взмах,
взлет и - ах! -
над Лох-Лайх
черный дрозд!
Своей лаконичностью и образностью это искусство может по праву сравниться с хокку. Лягушка Басё, плюхнувшаяся в японскую лужу в семнадцатом веке, произвела не более звучное и долгое эхо во времени, чем этот юркий ирландский дрозд, прочистивший горло на берегу Лох-Лайха(1).
Не менее сжато и выразительно стихотворение, начинающееся по-ирландски scel lem duib. Каждое слово в нем обладает яркостью и вескостью капли дождя, сверкнувшей на ветке тёрна. Прав был Флэнн О'Брайен, говоривший о "каллиграфической четкости" древнеирландской лирики. Почувствуйте, как ледяное дуновение северной зимы входят в нас вместе с этими краткими строками:
Вот вам весть:
хлад грядет;
с воем в брег
взводень бьет.
С ревом в дебрь
мчит олень;
стынет свет,
меркнет день.
Вереск рдян,
ветер дик;
в гуще туч
гусий крик.
В гнездах птиц
больше несть;
в бродах лед:
вот вам весть.
Я могу назвать лишь несколько примеров в английской поэзии, когда слова передают холод и озноб зимы столь же пронзительно: это средневековая поэма "Гавейн и Зеленый рыцарь", "Король Лир" Шекспира да "Дрозд в сумерках" Томаса Гарди. В знаменитой строке: "По терновнику ветер холодный летит" заключена настоящая дрожь голой человеческой плоти; но такая чувствительность редка у английских поэтов. Кажется, что после нормандского завоевания температура английской поэзии в целом повысилась под действием теплого фронта, пришедшего со Средиземного моря. Ирландская литература не испытала подобного влияния, и ранняя ирландская лирика с родниковой звонкостью и прозрачностью запечатлела ощущения, которые мы не найдем ни на каком другом языке. Недаром Куно Мейер, первый исследователь и переводчик многих кельтских текстов, писал: "Эти стихи занимают уникальное место в мировой литературе. Способность любить, наблюдать и описывать природу в ее мельчайших и величайших проявлениях ни одному народу не было дано так рано и так полно, как кельтам".
На полях рукописи девятого века из монастыря Сент-Голл в Швейцарии, мы находим еще один пример этого тонкого ощущения природы, увиденной сквозь омытый христианством глазной хрусталик кельтского монаха:
Рад ограде я лесной;
за листвой свищет дрозд;
над тетрадкою моей
шум ветвей и гомон гнезд.
И кукушка в клобуке
вдалеке будит лес;
Боже, что за благодать -
так писать в тени древес!
В этом стихотворении, которое обычно называют "Монах, пишущий в лесу", мы видим, как воображение автора питается из двух разных источников. С одной стороны, это - pagus, языческая стихия леса с его таинственной и неугомонной жизнью, с другой стороны - разлинованная тетрадь, христианская disciplina, религиозное чувство долга, подчиняющего себе чувственные оклики природы. Автор - монах-отшельник и одновременно переписчик книг; отшельническая традиция ранней ирландской церкви и породила такое явление, как древнеирландская лирика природы. Более того, П.Г.Генри в своей ученой и увлекательной книге "Ранняя английская и кельтская лирика" прослеживает связь между хвалебной поэзией и другой - противоположной и противонаправленной, которую мы можем назвать покаянной. Оба рода поэзии питаются опытом монашеской жизни, простой и аскетической, причем переживания аскета находят выход в покаянных стихах, а прямое соприкосновение отшельника с вечно меняющейся природой - в более жизнерадостной лирике времен года.
Оба направления поэзии представлены в живой и драматической форме в диалогах Святого Патрика, осуждающего старый героический уклад ирландской жизни, и Ойсина, необращенного естественного человека. В то время, как Патрик хвалит монашескую жизнь, молитвы и песнопения, Ойсин перечисляет шумные и полнокровные радости фениев, охоту и сражения. В Ирландии, начиная с тринадцатого века, сложился тщательно разработанный жанр поэзии места. Описание гор, долин и озер в ностальгическом и романтическом ключе, часто соединенное с жалобами изгнанника - типическая черта кельтской поэтики. Я выбрал одно стихотворение этого жанра: восхваление Ойсином горы Бен-Балбен (ее первоначальное, "настоящее", название - Бенн Гулбайн), выбрал отчасти потому, что это одно из ранних упоминаний той горы, что занимает столь доминирующее место в ландшафте Слайго и неотделима от поэзии У.Б.Йейтса, запечатлевшего ее образ в воображении современного читателя.
Бенн Гулбайн теперь не тот,
мрачен и уныл, как смерть,
а, бывало, с тех высот
дивно было посмотреть!
Скок оленей сквозь кусты,
хрип собак и крик ловитв -
много сильных знала ты,
о гора великих битв!
Цапель стон по вечерам,
гомон гнёзд на деревах,
дивно было по утрам
слушать пенье первых птах.
Видеть воев молодых,
храбрых фениев лесов,
и на привязях у них -
боевых свирепых псов.
Чуять хлад ночной росы,
что на склон горы легла,
слышать тявканье лисы,
одинокий крик орла.
Или севшего на пень
слушать песенку дрозда...
Патрик! минул век что день,
дивно было жить тогда.
Ученые могут трактовать это стихотворение как элегию, и, действительно, в нем есть некое отстранение, как бы дымка времени, отдаляющая его от объекта описания и приближающая к сегодняшнему восприятию. Но на первом этапе монастырской поэзии, что началась на шесть-семь веков раньше, отнюдь не плач по утерянному, а чистая радость, возвышающая взор и сердце, была эмоциональным содержанием стихов. Эта поэзия приближает нас к первым дням творения, к тому времени, когда Адам давал названия растеньям и зверям. В качестве примера можно привести следующие несколько строф, вложенных в уста коннахтского отшельника Марбана, жившего в седьмом веке:
Тис нетленный -
мой моленный
дом лесной;
дуб ветвистый,
многолистый -
сторож мой.
Яблок добрых,
алых, облых -
в куще рай;
мних безгрешен,
рву с орешин
урожай.
Из криницы
ток струится
(свеж, студен!);
вишней дикой,
земляникой
красен склон.
Велий заяц
вылезает
из куста;
скачут лани
по поляне -
лепота!
Бродят козы
без опаски
близ ручья;
барсучаты
полосаты
мне друзья.
А какие
всюду снеди -
сядь, пируй! -
сколько сочных
гроздий, зелий,
светлых струй!
Мед пчелиный
из дуплины
(Божья вещь!);
грибы в борах,
а в озерах
язь и лещ.
Так она и идет дальше, эта отшельническая рапсодия, полная первобытной энергии друидской рощи. Слово "друид", конечно, вызывает в жизни мир более древний, темный и густолиственный, чем мир раннего ирландского христианства, хотя некоторые ученые утверждают, что филид, этот официальный поэт исторического периода, лишь продолжал роль друида, поэта-жреца архаической эпохи. Мне очень нравится такая мысль, потому что "друид" просиходит от слова doire, дубовая роща, и таким образом поэт оказывается связанным с таинствами, происходившими в этой роще, а его воображение - с языческой стихией леса, скорее с Ойсином, чем со святым Патриком.
И здесь я обращаюсь к названию своего эссе: "Бог в дереве". Поэзия всегда глубже любого заявленного смысла. Тайная сила, связывающая слова вместе, есть некая психическая энергия, трудно уловимая, первобытная и лишь смутно осознаваемая и поэтом, и его слушателями. Скажем, в контексте монастырского миропонимания бог - податель жизни, создатель всего сущего, Бог Троицы - Отец, Сын и Святой Дух. Но есть другой бог - прячущийся в дереве, неосязаемый, но тем не менее сильный, не тот, описанный в христианских книгах, а другой - неведомый и таинственный. Иан Финлей в своем "Введении в кельтское искусство" отмечает, что лишь после завоевания галлов римлянами и превращения их страны в имперскую провинцию галльские и кельтские боги приобрели сходство с живыми мужчинами и женщинами, до того эти божества оставались окутанными в непроницаемые оболочки камней и деревьев - в обличья, присущие объектам природы. И впрямь, когда подумаешь о суеверном страхе и почитании, вплоть до недавних пор окружавших волшебный тёрн в ирландских деревнях, о паломничествах, которые и сейчас совершаются к древним святым источникам, сразу отпадут все сомнения в реальности утверждений Финлея. Я предполагаю, что ранняя ирландская поэзия природы питалась глубинной неосознанной связью с мистериями леса, с "древобожием", - как бы она не заявляла о своей приверженности новой религии Христа. В конце концов, нет никаких оснований, почему бы литературе не сохранить те же следы старых верований, которые сохранила готическая архитектура по всей Европе в форме тех украшений церковных крыш, которые историки называют "зелеными человечками" или "лиственными головками", - человеческие лица, переплетенные с листьями, желудями и ветками.
Эти зеленые человечки напомнили мне о еще одном персонаже, тесно переплетенном с лесом, жившем и спавшем на деревьях, собиравшем съедобные травы и пившем из родника: я, конечно, имею в виду Безумного Суини, героя знаменитого цикла стихотворений, - одновременно врага и заложника монастырской традиции. Согласно легенде, Суини был одним из местных ирландских вождей (королей), которого святой Ронан проклял и превратил в получеловека-полуптицу, обреченного вести кочевую, бездомную жизнью в лесу, - до тех пор, пока он не был возвращен к человеческому облику монахами церкви святого Моулинга, записавшими его историю и сочиненные им стихотворения. Одно их этих стихотворений несомненно связано с архаическим древобожием, но свою окончательную литературную форму оно обрело в более поздние времена. Это - так называемая "Песня о деревьях Ирландии", благодарный гимн щедрому обилию природы и еще одно свидетельство того, каким ореолом были окружены деревья в воображении древних кельтов.
Дуб, ты сучья распростер
дальше, выше всех;
ты, орешник, тонкокор,
крепок твой орех.
Ты, пушистая ольха,
добрым людям кров,
незлобива и мягка,
нет в тебе шипов.
У тебя, колючий тёрн,
ягоды сладки;
ты, жеруха, бедных корм,
гуще у реки.
Клевер клейкий, ты влечешь
и коров, и пчел;
земляника, ты растешь
там, где светел дол.
Яблонька, тебя трясут
все, кому не лень,
как прекрасна ты в лесу
в майский дивный день.
О шиповник, ты жесток,
крови любишь сыть,
ладишь ты свой коготок
в плоть мою вонзить.
Тис тишайший, ты могил
строгий страж ночной;
плющ курчавый, ты обвил
старый ствол лесной.
Остролист, от ветра щит,
ты прочней стены;
ясень стройный нам растит
копья для войны.
Ты, береза, всех дерев
звонче и светлей,
затмеваешь королев
прелестью своей.
Жаль тебя, осина, жаль:
как трепещешь ты,
как хотят сорваться вдаль
круглые листы!
Но грозит мне старый дуб,
машучи рукой:
чем-то я ему не люб,
чем-то не такой...
Это - единственное из многочисленных стихотворений-монологов Безумного Суини, которое целиком произрастает из растительно-природного мира как продолжение его естественного орнамента; оно одно стоит десятков сходных стихотворений, написанных с шестого по шестнадцатый век и свидетельствующих о древобожии как об источнике поэтического вдохновения.
Я привел здесь лишь малую горстку стихов. Желающие познакомиться глубже с ирландской лирикой природы могут получить много пользы и удовольствия, обратившись, например, к работам Куно Мейера, Ричарда Мерфи и Фрэнка О'Коннора или к поэтическим антологиям Джона Монтегю и Брендана Кеннелли. Я ограничился лишь немногими стихотворениями, оказавшими наиболее сильное и длительное влияние на мое воображение, и попытался сам разобраться, в чем тут дело.
Закончить я хочу коротким воспоминанием, имеющим, как мне кажется, прямое отношение к тому, о чем мы говорим, и явившимся для меня своего рода маленьким открытием или эпифанией. Я побывал - тому уже одиннадцать лет назад - в старинной монастырской молельне (оратории) на полуострове Дингл в графстве Дерри. Сложенная всухую из серого известняка, по величине она не больше обычного штабеля торфа. Внутри, в каменном полумраке, мне захотелось пригнуться от тесноты и какого-то гнетущего ощущения, опуститься на колени, как опускались поколения монахов, моля о спасении, об искуплении своих грехов. Я вдруг ощутил на своих плечах весь груз христианства с его суровым, непоблажливым отношением к себе, с пафосом самоунижения, смирения брыкливой человеческой плоти и дерзкого духа.
Но когда я покинул холодную каменную утробу молельни, снова вышел на солнце и увидел ослепительный блеск травы и моря, я ощутил такой внезапный подъем духа, такую непреодолимую жажду счастья, какие, должно быть, вновь и вновь испытывали монахи, пересекавшие этот порог за много веков до меня. Эта потребность восхваления, это ощущение мира как света, как озарения, и есть сердцевина древнеирландской поэзии природы - то, что делает ее такой уникальной частью нашего наследия.
Примечание: