Стивен Фрай. Автобиография: Моав - умывальная чаша моя. / Перевод с английского Сергея Ильина. - М.: "Фантом Пресс", 2008.
<...> "Стаутс-Хилл" был школой сельской. Вспоминая время, проведенное в этой приготовительной школе, я вижу себя под открытым небом: гуляющим, спотыкающимся и падающим, строящим шалаш, гребущим, удящим рыбу, а зимой - скользящим по крепкому льду озера, летящим на санках и скатывающим, спускаясь по склону холма, снежный ком, пока он не вырастает до размеров небольшого автофургона. Я помню, как заучивал названия птиц и полевых цветов, как лазил по деревьям, как заходил в самую в глубь леса и как поднимался на холм Бери.
Все это сопровождалось болью. Боль началась с невезения, над коим я никакой власти иметь не мог, а закончилась ощущением телесной неловкости, которое с тех пор и сопровождает меня по жизни.
Невезение сводилось по преимуществу к врожденной астме, унаследованной, я полагаю, от отца, который в детстве пролежал целый год в больнице.
Я вступил в школьный клуб покорителей древесных вершин и к удивлению моему обнаружил, что страх высоты нисколько не мешает мне быстро и уверенно забираться как можно выше. Затем, в девять лет, я обзавелся жуткой аллергией на то, что летом извергают из себя липы - на ту самую штуку, которая покрывает липким слоем крыши машин, по неразумию оставленных владельцами на липовой аллее. Результатом стали два проведенных в постели дня, в которые легкие мои сипели, точно изгрызенные мышами органные меха. В "Стаутс-Хилле" училось немало астматиков, считается, что воздух Глостершира полезен для них. Один именно по этой причине туда и поступил. Проведя там всего пять недель - пять недель с постоянно прижатым к губам ингалятором, - он уехал в Швейцарию. А в следующем триместре директор школы сообщил нам на утренней молитве о его смерти - и все повернулись, чтобы взглянуть на меня.
Позже - и особенно в закрытой школе - я научился искусно использовать мою астму для увиливания от неприятных мне занятий. Вызвать приступ ничего не стоило - довольно было сунуть голову в пыльное нутро письменного стола или в кусты, которые, как я хорошо знал, для меня опасны. Я начал отчаянно гордиться моей астмой, так же, как впоследствии возгордился моим еврейством и моей сексуальностью. Обыкновение занимать агрессивно оборонительную позицию в отношении тех качеств, которые кто-то мог счесть слабостью, стало одной из отличительнейших черт моего характера. Да, полагаю, такой и осталось.
Как-то под вечер я, катаясь с другом на качелях, сломал левую плечевую кость и до конца триместра проходил в пращевидной повязке. Два дня спустя и брат мой сломал руку точно в том же месте - вот вам истинное совпадение. Конечно, он сломал руку на поле боя, играя в регби. Я был дурнем, который мог с легкостью избежать увечья, а он - отважным солдатом. Правда, впоследствии выяснилось, что руку он сломал, когда попробовал стибрить из кухни какую-то еду прямо под носом Абеля, и тот спустил его с лестницы. В те дни подобного рода случаи предпочитали заминать. Бедный Абель никакого вреда Роджеру причинить не хотел, а травма, заработанная на регбийном поле, выглядела более чем достойно.
Где тут причина, где следствие, сказать не могу, однако на третий мой год в "Стаутс-Хилле", после начала астмы и перелома руки, я обзавелся боязнью физической активности почти в любой ее форме, обратившись в жертву острого ощущения собственной телесной неловкости. Ощущение это было связано и с сексуальностью, однако ею мы займемся несколько позже.
Если приготовительная школа расположена на природе, полна любви, вдохновленной природой и на нее же направленной, то ученик, боящийся природы, боящийся во всех ее проявлениях, естественным образом обращается в одиночку, - а если и домашняя его жизнь протекает посреди природы еще более первозданной, у него возникают серьезные проблемы. Ужас, который внушили мне дохлый крот и насекомые, пожиравшие его мертвую плоть, никогда меня не покидал. Одна только мысль о чешуйницах и вшах, червях и падальных мухах, дождевиках и прочих лопающихся грибах пугала меня до оцепенения. Зловредность смерти, смрад ее, висевший над лесами, перелесками и приозерными рощами "Стаутс-Хилла", уничтожали любое удовольствие, какое доставляли мне живость белок и барсуков, спокойное достоинство лиственниц, вязов, дубов и ольхи, нежная красота лесной герани, смолевки, колокольчика и пастушьей сумки.
Более того, само бесстрашие других мальчиков создавало новый повод для страха. То, что они никакой неправильности в мире не усматривали, делало их сильными, а меня слабым.
В то время я, полагаю, не помышлял об этом на сколько-нибудь сознательном, заслуживающем разговора уровне. В конце концов, имелись же в школе и другие мальчики из тех, кого сегодня принято называть "ботаниками". И некоторые из них были еще и поботаничнее меня. Одни носили нелепые очки со стеклами в дюйм толщиной, другие спотыкались на каждом шагу, а координацией движений отличались такой, что я рядом с ними ощущал себя просто-напросто гимнастом. Один из учеников до того боялся лошадей, что весь обливался потом, оказавшись хотя бы в двадцати футах от самого низкорослого пони.
Однако два моих недостатка я сознавал с мучительной остротой - и не стану уверять вас, будто с тех пор изжил их полностью.
На первом месте стояло неумение плавать. Рядом со школой располагалось прекрасное озеро, в котором ученикам дозволялось купаться - под присмотром кого-то из взрослых. А был еще и плавательный бассейн, белый, восхитительно овальный, такой мог бы спроектировать Гропиус (1), вода поступала в него, проходя через замысловатый гравийный фильтр, из которого вечно бил рядом с бассейном игривый фонтанчик. У самого бассейна, на обоих его концах, были устроены чашевидные углубления, заполненные густо лиловой жидкостью, в которую полагалось окунать, перед тем как войти в воду, обе ступни - что-то связанное с бородавками, я полагаю.
Если официально свидетельствовалось, что ученик сумел без посторонней помощи дважды проплыть из конца в конец бассейна, он получал звание Пловца, право носить синие плавки, плюс разрешение резвиться на глубоком конце бассейна и прыгать с трамплина. Те, кто Пловцами не стал, носили плавки красные и вынуждены были бултыхаться на мелководье, держась руками за бессмысленные, похожие на надгробия, пенопластовые плотики или, еще того хуже, надевая на костлявые конечности надувные подушки.
Я попал в пловцы лишь на последнем году учебы.
И за всю мою прошедшую с той поры жизнь ни единого раза не купил себе красных плавок.
Ночами, пока все прочие спали, я прокручивал в голове кинофильмы - кинофильмы, в которых я плавал, как Джонни Вейссмюллер (2), Эстер Виллиамс (3) и капитан Уэбб (4). Я погружался в воду, перекатывался в ней и нырял и, опустив в нее лицо, мощно продвигался вперед, легко и ритмично работая ногами. Я проплывал весь бассейн туда и обратно, один только раз за всю дистанцию поднимая голову над водой, чтобы набрать полную грудь воздуха, а другие ученики теснились вокруг, округлив от изумления и восторга рты, наблюдая за мной, восхваляя меня, подбодряя приветственными кликами...
Я мог это сделать, я знал тогда, что могу. И мне было ясно, что только это знание для успеха и требуется.
Единственная причина, по которой я не мог плавать, состояла в том, что мне сказали: ты не пловец. Однако здесь, на жестких пружинах моей кровати, пока все прочие спали, я знал, что я - выдра, морской лев, порхающий дельфин, дитя Посейдона, Ихтиандр, друг Фетиды и Тритона, что я и вода едины.
Если бы только мне позволили надеть синие плавки, я бы им всем показал.
Грубое столкновение мелких частностей, шум и спешка дня спутывали все карты, лишая меня необходимого хладнокровия.
- Переоделись, Фрай?
- Хорошо, входите в воду.
- Ну же, давайте, мальчик!
- Да никакая она не холодная, господи, ты мой...
- Ноги! Ноги, ноги, ноги! Работайте ногами!
- Лицо вниз. Это вода, она не кусается...
- Ну что за коряга...
Взрывы смеха моих однокашников, добившихся великого успеха и теперь плюхавшихся в воду на глубоком конце бассейна, обращались в далекое издевательское эхо, а во мне закипали кровь и страх.
- Но я же умел все это ночью! - хотелось мне крикнуть. - Видели бы вы меня ночью! Я плавал, как лосось... как плещущийся лосось!
Посинелый, дрожащий, я толкал перед собой пенопластовое надгробье, накрепко зажмурясь и задрав голову так, что шея отгибалась назад, и молотил по воде ногами, вверх-вниз, пыхтя и ухая от усилий и паники. Потом вставал, глотая воздух и давясь, как новорожденный, сопли струились, переплетаясь, из моего носа, хлор жег глаза и горло, однако я был уверен, что уж на это-то раз, на этот раз, проплыл по меньшей мере половину длины бассейна.
- Поздравляю, Фрай, полтора ярда.
Я торопливо пробегал по траве и заворачивался в полотенце, трясясь и задыхаясь от усталости и позора.
С каким мучительным вожделением наблюдал я за Лейнгом, безмолвно скользившим, подобно юному угрю, под водой от одного конца бассейна к другому. Он пробивал поверхность воды, не создавая ряби, не задыхаясь, а после, смеясь, точно бог, плыл на спине, на боку, "баттерфляем", возвращаясь назад, переворачиваясь и переворачиваясь на плаву, и казалось, что вода облекает его серебристой пленкой, которая блестит и подрагивает, точно зародышевый мешок гигантского насекомого.
Плотно, на манер балийца, обмотав талию полотенцем, я исполнял, в первозданной адамовой pudeur (5) , неуклюжий балет, заменяя плавки трусами, низвергнутый, абсолютно, безусловно и безнадежно, во тьму страдания, в которой ничто - ни деньги, ни объятия, ни сладости, ни сочувствие, ни дружба и ни любовь не могли предложить мне даже малейшего проблеска радости либо надежды. Жгучий узел, в который стягивались у меня под ложечкой восхищение, негодование, стыд и гнев, вот одно из тех фундаментальных ощущений детства, которые, подобно вкусу лимонного мороженого или кружочков помидора на поджаренном хлебе, несут нас по ветру памяти или ассоциаций назад, чтобы порою терзать, а порою, разумеется, тешить.
Плавание было для меня наивернейшим, какое дано человеку, приближением к полету. В нем пребывала свобода, легкость, элегантность, упоительное избавление от всего на свете. Плавать умело каждое живое существо - кроме Фрая. Крохотнейший головастик, самая строптивая кошка, примитивнейшая амеба и простейшая водяная блоха.
А я никогда не буду способен на это, никогда. Никогда не смогу соединиться с другими, хохоча, ныряя, хватаясь за них и вопя. Никогда. Разве что в воображении. <...>
Примечания:
1. Вальтер Гропиус (1883-1969) - немецкий архитектор, дизайнер и теоретик архитектуры.
2. Джонни Вейссмюллер (1904-1984) - один из лучших мировых пловцов 1920-х, прославившийся исполнением роли Тарзана.
3. Эстер Джейн Уильямс (р. 1921 или 1922) - спортсменка-пловчиха, ставшая в 1940-50 популярной кинозвездой. Умение Уильямс нырять и плавать вовсю использовалось в фильмах с ее участием.
4. Капитан Мэтью Уэбб (1848-1883) - первый человек, в одиночку переплывший Ла-Манш (1875), проведя в воде немногим меньше 22 часов.