"Эту книгу мне когда-то в коридоре Госиздата" показал переводчик Гриша Кружков. "Хорошие стихи, - пожаловался он, - только я многих слов не понимаю". Английский я тогда знал, скорее, приблизительно, но как раз аккуратно подчеркнутые будущим лауреатом Госпремии слова были мне прекрасно знакомы. Джон Апдайк (а это был его сборник) матерился и похабничал в стихах ничуть не меньше, чем в прозе.
В новом романе Юлии Латыниной человека, из которого выбивают признательные показания, сажают в выгребную яму и палят в воздух, заставляя его нырять в нечистоты с головой. "Мочим террориста в сортире!" - весело поясняют дознаватели.
В самом начале перестройки обширное интервью знаменитому тогда "Огоньку" дал осторожно выходящий из тени Александр Розенбаум. "Однажды, в шутку, я сочинил парочку хулиганских песен, а их без моего ведома записали на магнитофон и пустили гулять по стране, - честно пояснил он успех "Мурки" и "Гопа со смыком". - А вообще-то я комсомольский поэт-патриот".
В первое издание стихотворений Ивана Баркова, предпринятое эрудитами из журнала "Звезда", включили до кучи "Луку Мудищева".
Реформаторы говорили: "эта страна" (this land) и клали "свои деньги в свои карманы" (their money in their pockets). Дейтант подкрадывался незаметно и при ближайшем рассмотрении оказался дефолтом. Но мы были не халявщиками, а партнерами.
В кино "Гоша" Куценко заговорил голосом Константина Мурзенко. В видаке заворочался Гоблин. Телевизор озвучил генерала Лебедя, премьера-тяжеловеса и ДеЦла. В Сети завелась Масяня.
Петербургский прозаик Илья Штемлер (советский Артур Хейли) выиграл у всего Брайтон-Бич конкурс на написание художественной биографии американского миллиардера, выходца из Одессы, и назвал ее по-большевистски скромно: "Сквозь тернии к звездам". Издавая дилогию (том первый - "Сквозь тернии", том второй - "К звездам") за счет автора, я деликатно внушал ему: "Вы, Илья, не старайтесь утрировать одесский акцент своего героя; вам это не нужно; просто пишите, как пишется!"
Под производственным романом (корифеем которого и слыл Штемлер), как и под многим другим, черту подвел Владимир Сорокин, но тот воскрес в новом качестве - как развернутое описание трудовой деятельности в сфере оказания сексуальных услуг.
Умерли (или, вернее, покончили с собой) два литературных метаязыка застойных времен - кавказский под Гарсиа Маркеса ("Сто лет одиночества дяди Гиви") и прибалтийский под Кортасара, но с непременной клубничкой. Алан Черчесов и Дмитрий Липскеров погоды не делают - и слава богу, что так.
"Розановым садом" не обзавелся только ленивый - и лишь у Владимира Тучкова хватило смелости признаться в сознательном подражании. Персонажи Довлатова (персонажи, стилистически высмеянные Довлатовым) принялись писать под него километрами, не переходящими в килотонны. Пародийная филология, обзаведясь собственными журналами, коллективно косит под Ролана Барта.
Полицейский детектив переплелся с бандитской сагой.
В девяностые ряд именитых прозаиков, начиная с Андрея Битова, сознательно впал в неслыханную простоту, заранее облегчая работу переводчикам на европейские языки, - и в общем-то эти писатели не прогадали. В нулевые кое-кто начал адаптировать свою прозу "для умственно отсталых", уповая уже на массовые тиражи на родине, - и тоже не остался внакладе. Литература же и литературный язык понесли в обоих случаях серьезный урон.
Столичные переводчики с иностранного в спешном порядке переквалифицировались кто во что, а те, что нет, - погнали сплошную халтуру. Старательные питерские старушки, демпингуя, не знали реалий и не умели пользоваться компьютером. В перевод призвали студентов-троечников - и они замусорили родной язык не свойственными ему пассивными конструкциями, "своей рукой в своем кармане" и полным отсутствием деепричастий.
Маститая Елена Костюкович (переводчица Умберто Эко!), долгие годы живя в Италии, забыла русский, но узнала об этом самой последней - и, даже узнав, не поверила.
Однажды я не без сожаления отверг рукопись романа "Бой за Рио-Коко" (вышедшего затем в другом издательстве). Отверг не в последнюю очередь потому, что дело там происходило в Гондурасе (в котором, кстати, к власти вновь пришли сандинисты), в остром противостоянии американских и советских спецслужб, но многострадальную эту страну автор почему-то называл ГАндурасом. "Александр Андреевич, Вы перепутали! - написал я ему. - Это у слова "гондон" два варианта написания: презерватив мы называем гОндоном, а нехорошего человека - гАндоном, а Гондурас в обоих случаях пишется через "о".
Есть реликтовый русский эмигрантов первой волны. Есть сомнительный русский эмигрантов второй. Есть чудовищный русский эмигрантов третьей (колбасной) и четвертой (предпогромной). Именно их - третью-четвертую - сейчас в основном и печатают. А в толстых журналах - практически только их, потому что у них есть пособие и на исторической родине они ищут исключительно лавров.
Есть язык литературных "негров", опознавательная черта которого - кукиш в кармане, хоть разок, но непременно показанный подлинным автором титульному. Так, в одном из романов Марининой несравненная Каменская, рассуждая о кошечках, каламбурит на тему фелинизма и феллацио. Вы можете представить себе такую шутку в устах женщины - майора милиции? Да хоть подполковника!
Есть литературный язык сексуальных меньшинств с ключевыми словами для посвященных: верхний, нижний, тема, система, и т.д. Ну и, понятно, никого сегодня не удивят ни дорожка, ни герыч, ни сами по себе наркоши - и в роли персонажей, и на правах авторов. Хотя как раз здесь издатель может угодить "под статью".
Есть особый язык гламура - и гламура для бедных, более или менее восходящий к гумилевскому: "Мы в ресторане молча пили кьянти". Бедность тут как абсолютная, так и относительная: взгляд на богатых глазами интеллигентной прислуги ("Мочалкин блюз", "Девушки Достоевского" и т.п.) или зависть "телок на миллион долларов" к "телкам на миллиард" у Оксаны Робски и иже с ней.
Есть язык страсти, который, как известно, получается по-русски либо медицинским справочником, либо матерщиной. Либо, добавлю я от себя, пародией. Среди немногих счастливых исключений - проза Эргали Гера и Сергея Болмата (пяти-десятилетней давности, но более свежих примеров привести не могу).
Есть - и набирает силу - сетевой язык: причудливое сочетание всех вышеупомянутых в произвольных пропорциях плюс всякие там имхо, преведы и смайлики. Есть романы, написанные наполовину (или только) на нем - у Сони Адлер, Дмитрия Бавильского, Виктора Пелевина. А недавний однотомник писательницы в третьем поколении (и литературной скандалистки в первом) Анны Козловой называется "Превед победителю".
Ключевых моментов, на мой взгляд, три: 1) массированное вторжение англицизмов и в особенности американизмов, включая не только лексику, но и синтаксис; 2) мат; 3) блатная музыка. Необходимо учесть, что литература во всех трех случаях идет рука об руку с кинематографом (переводным, а в последние годы, начиная с "Брата", и отечественным) и телевидением.
Американизация языка - процесс всемирный и, по-видимому, необратимый. Во всяком случае, солженицынский "Словарь языкового расширения" не фурычит.
Мат в сегодняшней прозе (и, кстати, поэзии) используется в двух качествах: как фиксация устной речи или потока сознания (мы матом не ругаемся, мы им разговариваем) и как самая живая, самая экспрессивная и наиболее открытая для словотворчества область языка. Явление это неоднозначно: одни писатели матерятся талантливо, другие нет; а матерятся все, потому что это стало модой. За мат (как и за "пропаганду наркотиков") и автор, и издатель могут угодить в тюрьму, но на практике этого, разумеется, не происходит. Разве что попадешь под раздачу.
А вот повсеместное распространение блатной музыки (очередной пример которой - в последнем предложении предыдущего абзаца), слившейся воедино уже не только с молодежным жаргоном, но и с повседневной речью - фактор целиком и полностью негативный, потому что ее употребление (и даже просто понимание) каким-то мистическим образом влечет за собой и приятие криминальной морали - закона, понятий и прочих прелестей. Разумеется, не напрямую, а исподволь и опосредованно, но от этого ничуть не менее эффективно.
Честного человека обманывают, а лоха кидают и разводят на бабки; убивать плохо, а мочить - нормально; плохо только сопли жевать или пыль глотать и т.д. Меж тем формула "человек - это стиль" реципрокна: говорящий так мало-помалу и вести себя начинает соответственно.
Другое дело, что и тут возникает пресловутый вопрос: "Что старше - яйцо или курица?" И, не исключено, всеобщее упоение блатной музыкой не столько подготавливает перемены общественной и индивидуальной морали, сколько их фиксирует.
Все это сугубо предварительные заметки; но, так или иначе, язык советской прозы умер; язык классической русской прозы забыт; а язык сегодняшней словесности выглядит, нравится нам это или нет, более или менее так. Со всеми втекающими и вытекающими.