От редакции: "Русский журнал" открывает дискуссию на тему социального проекта и проектного подхода, поставив перед ее участниками вопрос о том, в какой мере "проектность" может стать сегодня способом мобилизации нации.
Возрождение интереса к этому направлению социальной инженерии, получившему широкое применение в социалистическом Советском Союзе и сошедшему на нет в постперестроечные времена, весьма знаменательно.
Обращение советского властного субъекта к проектному способу социального управления как к ведущему было более чем оправданным, органичным его исторической природе (1). Действительно, проект однозначно и с высокой степенью детализации предписывает будущее состояние определенного объекта. При этом от мечтательного прожекта проект отличает то, что проектировщик обладает полнотой ресурсов для его осуществления. Эти требования выполняются при непременном условии - единственности субъекта проектной деятельности, ценности и цели которого заложены в основание проекта и чьи властные полномочия достаточны для его реализации. (Единственность этого субъекта не исключает множественности скооперированных участников процесса проектирования.)
Именно такую моносубъектную модель управления выстроила советская социалистическая система: политически однопартийная, построенная на принципе так называемого демократического централизма (доведенного, как тогда не без основания шутили, до того, что решение об одном отдельно взятом сортире должно было приниматься на уровне политбюро ЦК КПСС), и экономически сконцентрировавшая в иерархической властной пирамиде всю собственность, назвав ее общенародной.
Моносубъектная социалистическая модель управления (близкая, кстати, мобилизационной кайзеровской модели времен Первой мировой войны) неплохо показала себя в кризисных ситуациях, в частности в Отечественной войне, позволяя сосредоточить различные ресурсы для решения той или иной задачи. Однако монопольное, неконкурентное владение материальными и человеческими ресурсами вело к их крайне неэффективному использованию, в том числе преступными методами, и истощению. Уничтожение деревни - одно из следствий этой системы.
Амбициозное стремление коммунистических лидеров доминировать на мировой арене резко ускорило этот деструктивный процесс. (Участие в глобальной конкуренции в области вооружений позволило создать единственный высокотехнологичный сектор "народного хозяйства" - паразит на отечественной ресурсной базе.) Итоговый дефицит всех и всяческих ресурсов ориентировал производственную систему на покрытие неудовлетворенного спроса, а не на создание чего-то нового. Но окончательный удар моносубъектной социалистической системе с монопольным правом на социальное проектирование, то есть на в идение и строительство будущего, нанес послевоенный переход капиталистической экономики на инновационную модель развития (а не диссиденты, слушающие по ночам рок, и даже не империалистические спецслужбы).
Работающие на высоко конкурентных рынках экономические субъекты сумели поставить на службу инженерные и научные разработки, тем самым интенсифицируя процессы диверсификации и обновления товаров и услуг и переходя к активному маркетингу, который создает все новые и новые потребности и, следовательно, потребительский спрос, а не следует за ними. Западные государственные структуры сумели поддержать инновационную политику своих фирм на рынке, подстраивая под нее экономику в целом (2).
Советская социалистическая система проиграла, поскольку не выдержала конкуренции с обновленными рыночными механизмами развития, - факт до сих пор плохо осознанный. В отличие от Китая единственный, по сути дела, субъект управления - КПСС, ее верхи не стали лидерами возможной в принципе социально-экономической трансформации: геронтократы - по неспособности, молодая часть - захваченная перспективами собственного обогащения. Новые лидеры усеченной России определили страну в качестве блудного сына, возвращающегося в покинутый рыночный дом. Но, во-первых, не очень понимая, что этот дом изменился и лучшие места на мировой арене могут занять лишь страны, вступившие в инновационный клуб (сегодня войти туда стараются отдельные отечественные корпорации, становясь локомотивами, за которые может зацепиться государство). А во-вторых, отказавшись от многих обязательств: наплодив, не без личной выгоды, множество политических и экономических субъектов и продекларировав политический и экономический либерализм в качестве нового организующего начала, государственные мужи по максимуму сняли с государства, тем самым и с себя, решение разноплановых инфраструктурных проблем.
В этой ситуации социальное проектирование как одна из главных форм управления потеряла какой-либо смысл. Практический, поскольку в нем не нуждались преследующие свои цели активисты новой эпохи. Идеологический, поскольку на смену коммунистической идеологии, от которой поспешили откреститься ее прежние носители, пришел вульгарный либерализм с его дурно понятой свободой - свобода от чего-то была истолкована как свобода от чего бы то ни было (разума ли, культуры, морали). Социальное проектирование было истолковано как одна из форм властного принуждения, противное духу либерализма.
Крайне любопытна та мыслительно-языковая ниша, в которой в конце концов расположились претендующие на политическое влияние общественники новой генерации. От ролей профессиональных исследователей или консультантов, не говоря уже о роли социального проектировщика, пришлось отказываться по причине ответственности, которая с ними связана. Наиболее подходящей показалась роль эксперта - в новой трактовке фигуры, способной выражать мнение по многим вопросам, но свободной от ее обоснования и ответственности за все когда-либо сказанное. Своеобразную индульгенцию на эту деятельность выдал постмодернизм, признав равнозначными любые "личностные" точки зрения. Гильдия экспертов благополучно растет по мере роста спроса со стороны разрастающихся печатных и аудиовизуальных СМИ. Показательна самоирония одного из мэтров этой гильдии, недавно назвавшегося "странствующим экспертом".
На этом фоне крайне симптоматичной выглядит заявка государства на первые четыре, а затем и на последующую открытую серию национальных проектов. Не оценивая их качества, отмечу, что самим фактом их появления государство прокламирует, во-первых, возвращение утерянных было управленческих функций и, во-вторых, наличие достаточных средств для осуществления проектных замыслов. Скорее всего, это делается не только ради популистских электоральных целей, а из благих намерений.
Однако то, как осуществляется проектная работа - в видимой для внешнего наблюдателя части, - вызывает сомнения в ее результативности. Если советская система создала технологию социально-проектной деятельности и ее организационное оснащение (в виде Госплана, Госснаба и других директивных органов), то нечто подобное применительно к новым условиям не просматривается. Назову явные пустоты.
Без построения технологии управленческой программно-проектной деятельности мы остаемся в области проектных замыслов, которые дают огромную свободу исполнителям. При желании эти проекты с их деньгами можно превратить в очередной источник "распила". Тот же, кто остается "государственником" и принимает замысел за чистую монету, вынужден тащить "проект" на собственном теле, превращая его в средство. Похоже, что такой фигурой в случае национальных проектов является Медведев. Подобно тому, как проект "Россия" живет на теле Путина и грозит рассыпаться после его ухода.
Примечания:
1. К сожалению, здесь не место для понятийно-терминологического обсуждения вокруг слова "проект", особенно осложняемого, если мы выходим за рамки русскоязычной традиции и обращаемся к англоязычной. Замечу лишь, что социалистическое "планирование" если и не было тождественно проектированию, то теснейшим образом с ним пересекалось, лежало в одной организационной плоскости.
2. Заметим: политику, а не просто отдельные проекты; поддерживая идущие на "нижнем" уровне процессы, а не пытаясь создать их с помощью различных стимулов на пустом месте, как это делало Советское государство, "внедряющее" фрагменты инновационных механизмов в производственную систему, в которой отсутствовала экономическая конкуренция.