Симптоматичный в начале нового века биографической прозы «Учитель цинизма» Владимира Губайловского – это рассказ о том, как физики становятся лириками, а математики, даже изначально будучи лириками, переквалифицируются в циников. Поскольку на всю эту бархатную оппозицию времен брежневской Олимпиады и гуманитарный протест с кукишем в кармане и бутылкой за пазухой, бардами и самодельными стишками, Райкиным по ТВ и Высоцким на кассетах не только у героя романа очень быстро появлялась стойкая аллергия. И начиналось бегство в альтернативную науку жизни, в которой биология скрещивается с матанализом, а вокруг – не зачеты и экзамены, а пьянки в общежитии, студенты-преферансисты, летний Коктебель и дружба с шизофреником-философом. «Я вел рассеянный образ жизни, – сообщает герой «Учителя цинизма». – Иногда ходил на лекции, чаще прогуливал и предпочитал стоять за столиком в «Тайване» и беседовать с Шуриком или с Сереженькой Шрейдером о чем-нибудь нейтральном, например об истории и поэзии». Это и не удивительно, если учесть, что дома у героя – лишь бабушка, читающая на кухне Надсона и Толстого. «Моя мама – врач. Мой папа – горный инженер. А я – бабушкин сын».
Упомянув возможные аналогии, стоит заметить, что если недавний «Математик» Александра Иличевского, как утверждает его автор, не о Перельмане, то «Учитель цинизма» не бежит своих корней, он действительно о людях 70-х – начала 80-х годов ХХ века, решивших алгеброй проверить несложную арифметику нелюбви к официозу, учебе и последующей службе. Да и, в общем-то, к советской власти в целом. Губайловский не отрицает автобиографичности своего романа, в котором герой вместо посещения лекций пишет стихи, режется в карты и попивает портвейн. Функциональный анализ? Теория простых чисел? В то бровастое время локальных войн, которые Советский союз вел по всему миру, поддерживая достижения социализма в банановых странах-попутчицах, учились иным наукам, неофициальным, и любой институт, в который, сломя голову, поступали, дабы не загреметь в армию, как правило, был школой жизни, этапом взросления, наконец, просто периодом адаптации к «взрослым» правилам выживания вне семьи и школы. Отсюда и «Учитель цинизма», а не какой-нибудь «Альтист Данилов» родом из «Факультета ненужных вещей». Поскольку почти всё из технических наук, политэкономических дисциплин и прочего сопромата, которым учили в институтах, оказалось ненужным, избыточным. «А про гуманитариев я вообще молчу, – сообщают в романе Губайловского. – Они просто упирались в безнадежно исковерканный марксистко-ленинским наукоподобием язык и не могли сделать ни шагу».
Если честно, то даже сделав шаг в будущее, «лучшая в мире система образования» срабатывала лишь для тех, у кого в институте была военная кафедра, и ныряли они в учебу не из-за боязни военкомата, а по призванию души. Ну, или по хорошему блату. У остальных же институт заполнялся дружбой со старшими товарищами, как правило, отслужившими в армии, и оттого попавшими на учебу легко, как в партию. В «Учителе цинизма» это почти созвучный другу Горацио – друг Аркадий. Он-то и учит главного героя – жизни, самостоятельности – хоть сам не выдерживает, мягко говоря, давления атмосферного столба в безвоздушном пространстве официоза: «Я не понимаю. Я многого не понимаю. Я чувствую, что мир смыкается надо мной, как болото». Метафора, конечно, и даже свободные личности были не застрахованы от душевных недугов, чем подчас оказывалось их искреннее диссидентство, но зато вылетали они в окна бытия красиво, предсказуемо, поскольку все знали, что не жильцы. А что же их ученики? «Bремя свое заморозил и крови горячей не пролил», – мог бы воскликнуть следом за Мандельштамом автор «Учителя цинизма», «заморозивший» свою молодость в романе, который он писал с 1986 года.
Как бы там ни было, но даже без чуткого руководства старших товарищей, подталкивающих главного героя романа к праздности, сам он вполне готов к борьбе с официозом методом отлынивания от своих прямых студенческих обязанностей. Хотя учиться и впрямь было некогда: «Нужно и пива попить с товарищами, и портвейна хлебнуть не забыть, и в лес на каэспэшный слет выбраться, и стишки написать». В дальнейшем, между прочим, по-прежнему ни учиться, ни читать как-то не с руки, и автора «Учителя цинизма» можно заподозрить в чрезмерном «слипании» с его героем. А как иначе объяснить незнание им советских анекдотов и диссидентской классики, которую он пересказывает по генетической памяти? Так, герой романа сообщает, что «мы относились к советской власти иронически» («мои разногласия с советской властью – стилистические» Андрея Синявского), и вместе с такими же шалопаями собирается подарить приятелю рулон туалетной бумаги («тётка, ты туалетную бумагу купила или из химчистки несешь?» Льва Лосева).
Итак, в очередной раз о том, как молоды мы были, точнее, «ох как круты — мехмат, второй курс. Близко не подходи». Собственно, близко никто и не подходит. Кроме двух-трех друзей. Один из которых скромно просит звать его «просто Ильич», а вышеупомянутый второй… В жизни слабых личностей всегда случаются попутчики, ведущие их вроде бы к звездам – ну, там, выпей, будь мужчиной – а на самом деле тянущие вниз, откуда они, собственно, вышли. Хотя в народ наш герой-студент ходит, поскольку обидно ему за него, ведь иногородних студентов сознательно оттесняют от высшей школы, завышая вступительный балл, а самому герою в общаге подушку не дают без прописки, «так и спал на свитерке, сложенном вчетверо, почти четыре года своей бесшабашной юности».
В целом же история студенческой жизни-романтики, когда, как у классика, «и спичка серная меня согреть смогла», у Губайловского вполне правдива, и на кухнях общежитий действительно круглосуточно горел вечный огонь бесплатного газа, в сессию все бегали с выпученными глазами и грелись «белой розой» (пустым кипятком). Кстати, о веселящем газе на кухне автор этих строк выдумал, на мехмате такого, может быть, не было, но в жизни советских студентов более гуманитарных вузов – обязательно, сам ночью выключал конфорки, а через пять минут они уже аккуратно горели. В «Учителе цинизма» студенческий быт еще не так ущербен и ископаем, как в последующие годы. В Литинститутской общаге, например, из посуды выдавали только ржавые чайники. Поэт из Молдавии варил в них пельмени, а вот грибы, купленные у бабушки (!) на Тверской (!) неподалеку «Академкниги» (!) жарить уже было не на чем.
Как бы там ни было, но в жизни и творчестве авторы и герои современной российской мемуаристики оказываются не очень разными лицами, сочетая в одном флаконе – то ли «нового реализма», то ли постинтеллектуализма – наработки и домашние заготовки литературно-утилитарного характера. Таким лиро-эпическим образом происходит слом канонического шаблона «великой русской литературы», а также смещение онтологических контекстов, когда в одном отдельно взятом романе вдруг разрушается оппозиция высокого и обыденного, и автор превращается в героя со всеми остановками на пути к полному жанровому релятивизму.
Владимир Губайловский. Учитель цинизма. – Новый мир. – 2012. – №7-8.