"Русский журнал": Владимир Натанович, какое философское значение имеет для нас сегодня личность А.М.Пятигорского?
Владимир Порус: Лекции А.М.Пятигорского в сегодняшней Москве - повод для трепа о "тени Мераба", вызывающей скептическую ухмылку своими претензиями вовлечь в рефлексию тех, кто уже усвоил: пока будешь рефлектировать, проворные остапы уже все поделят по понятиям. Кому же охота быть лохом? Тем более что и рефлексия-то - вся из "поразительно слепой ко всему русскому" западно-европейской мысли. Лет сорок назад еще можно было этак пудрить мозги "девочке из третьего ряда", но сегодня эта девочка пристраивает усатого внука в Академию государственного управления, какая уж там рефлексия!
Треп трепом, но Александр Моисеевич действительно человек из "раньшего" времени. Из того, какое ощущало себя слишком отягощенным историей и потому мучительно желало обрести независимость от нее. Он так и говорил полтора десятка лет назад: "Зацикленность на истории, на восстановлении того, что было позавчера, или на отвержении того, что было вчера, совершенно обессиливает мышление: Для философского мышления очень важно, я думаю, забвение каких-то вещей, а не отрицание их. Не отрицание, а как бы внутреннее очищение твоего мышления. Так же, как в конечном итоге и твоего языка. Потому что ни одна философия не вырастает в условиях проклятий или восхвалений. Ведь любая реакция такого рода является общественной по определению. А любая общественная реакция, если она уже философом интериоризирована, губит философию"1.
Значит, философ - это тот, кто сумел вырваться из плена "общественных реакций", кто берет на себя смелость мыслить, не ссылаясь на обстоятельства времени и места, а также на мнения "других", не желая признавать за этими мнениями права определять ход и содержание своей мысли. И в этом своем самоосуществлении философ должен пройти между Сциллой и Харибдой - Историей и Культурой. А пройти трудно, если вообще возможно. История вовлекает мысль в свой поток, подавляет ее сопротивление и несет с собой, а тех, кто пытается выгребать против течения, топит.
Культура действует иначе, но столь же губительно: она растворяет в себе мысль, стирая различия между прошлым и будущим, которые суть одно настоящее: "выслушайте мою нынешнюю историю человека без истории"2. Мечта Одиссея - перехитрить культуру историей, а историю - культурой. Но философ - не Одиссей, он скорее Сократ, для которого "философия <:> - это не только то, что ты думаешь, но и то, что ты есть"3, а значит, за участие твоей мысли в истории приходится платить своей жизнью.
Именно поэтому философия не безучастная рефлексия, не отстраненное созерцание (ведь для такового у философа нет ни культурной позиции, ни исторической длительности), а вовлеченность рефлектирующего сознания в реальный поток событий. Философская мысль не мусор, уносимый этим потоком, и не бесплотный дух, витающий над ним. Это действительно парадоксальная сущность: она неслиянна с действительностью и нераздельна с нею. И парадокс этот разрешается не теоретически, его разрешает или не разрешает жизнь философа. И потому на вопрос, философ ты или нет, никогда нельзя ответить самому, как нельзя честно ответить на вопрос "Ты спишь?". Ответят другие - там и потом.
А здесь и теперь надо выкручиваться. И вот ответ (ни на какую объективность я, конечно, притязать не могу) на первый вопрос, заданный мне: философский урок, несомый визитом А.М.Пятигорского в сегодняшнюю Москву, не столько в концепции политической философии (все теории стоят друг друга, говаривал Воланд), а в возможности, которую он, кажется, реализует своей биографией, - возможности искать щель между Историей и Культурой, чтобы, протиснувшись в нее, продолжить путь мысли, суверенно рефлектирующей, но чутко отзывающейся на боль злободневности.
РЖ: С чем связан сегодняшний интерес к той интеллектуальной среде, к которой принадлежал Пятигорский до эмиграции, к атмосфере тех лет?
В.П.: Коротко ответить на второй вопрос трудно. Время, в котором сделали свое дело люди масштаба Мамардашвили и Пятигорского, ушло: частью - в легенды, частью - в сплетни, иногда - в злопыхательство (почитайте Галковского!), но редко - в область анализа и критики. Поэтому говорить о каком-то общем интересе к тому, как жила-была "интеллектуальная среда" того времени, невозможно. Мой собственный интерес понятен, я в этой среде жил, я из этого времени вышел, оно - часть моей жизни, часть дорогая.
Но это не ностальгия, я не хотел бы вернуться в "тогда", как оно ни дорого мне. "Атмосфера" тех лет породила способы выживания духа в условиях, несовместимых с жизнью. Это исключительный опыт, но какова его ценность? Слава богу, возраст дает надежду, что мне-то еще раз войти в ту реку не придется. Молодые же сами решат, ценен ли этот опыт для них, или же с ним надобно расставаться, как вообще человечество расстается со своим прошлым - смеясь.
Впрочем, может быть, я ошибаюсь и что-то происходит в наши дни такое, что воспоминания о былом сменяются грустными думами о настоящем. Во всяком случае, я бы советовал помнить, что страна, в которой жил А.М.Пятигорский до эмиграции, и страна, в которую он сейчас приехал уже как гость, не две разные, как иногда поспешно считают некоторые энтузиасты "исторических перемен", а одна и та же. И не дай бог быть правым Борису Стругацкому, который недавно сказал, что демократическая революция исчерпала себя и Россия вернулась в естественное для себя состояние. Но если он все же прав, тогда опыт поколения Пятигорского еще может оказаться не только исторической, но и практической ценностью.
РЖ: Что вы можете сказать о возвращении Пятигорского в Россию в ипостаси политического философа?
В.П.: Думаю, никакого особого значения политическая философия Пятигорского в нынешней России иметь не может. Хотя бы потому, что для нее не найдется места. Все места заняты политическими технологиями и политической возней. К философии отношение плевое, к политической - тем более. Когда-то именно политика вызывала общественную потребность в философии. Так было бы и сегодня, будь сегодня политика. Но политики нет, то есть нет того, что стоило бы называть политикой. Поэтому вызовы философскому мышлению бросает только наука, да и то крайне редко, когда дело в самих основаниях последней. Когда же наука "нормальна", то есть занимается своими прямыми обязанностями - решает исследовательские задачи, не сомневаясь в своих же основаниях, она не удостаивает философию ни вызовами, ни какими-то другими знаками внимания.
Философия искусства, философия любви, философия экономики прямого отношения к искусству, любви и экономике не имеют. То же самое легко сказать и о философии политики (или, если угодно, политической философии). Интересоваться проблемой политического субъекта в то время, когда само понятие субъекта уже, по сути, лишилось прописки на философской жилплощади, значит вызывать тень умершего против его воли. И еще более странно говорить о каком-либо вызове политике со стороны философии. Дело не в том, что политики философов в упор не видят, а в том, что такая философия ни на какой серьезный вызов просто не способна. Остается ей сидеть тихо, повторяя кое-как понятые или заученные идеи и идейки политиков (в "диалогах" с наукой положение то же самое!).
Теперь пойди и скажи, что политическое мышление - это совсем не то же самое, что мыслишки политиков и политиканов, что политика требует своего субъекта, а не "децентрированной" фикции в эпизодической роли такового. Сказать-то можно, и Пятигорский это делает, да кому это нужно? Кто готов променять комфортабельную нишу постмодернистской болтовни о политике, за которой усилиями расторопных пропагандистов выстраивается мифология высоких смыслов и целей, "скрытых" от профанов, но известных и понятных эзотерическому кругу избранных?
Я думаю, что с лекциями Александра Моисеевича произойдет самое плохое: их внимательно и вежливо выслушают, возможно, тиснут небольшим тиражом - и забудут.
Жаль, конечно. Но что делать, такова реальность.
Примечания:
1 Пятигорский А. М. Избранные труды. М., 1996. С. 281-82.
2 Там же. С. 363.
3 Там же. С. 304.