Кто создан из камня, кто создан из глины, -
А я серебрюсь и сверкаю!
Мне дело - измена, мне имя - Марина,
Я - бренная пена морская.
И потому эта улица
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама...
Проверяя пачками вступительные сочинения, начинаешь тихо сатанеть уже не от "птицы-тройки" и "верных слуг Хлестакова - Остапа и Андрия" (это как раз развлекает), но от бесчисленных "Николаев Васильевичей" и "Антонов Павловичей", кочующих из работы в работу. "Сюжет "Мертвых душ" Николаю Васильевичу был подсказан Пушкиным...", "Катерину Александр Николаевич выделяет из "темного царства" Кабаних и Диких...", "Александру Александровичу в "Двенадцати" удалось замечательно отобразить вихревую стихию России..." и так далее, и тому подобное.
Откуда вдруг эта неожиданная личная нота? Подражают задушевности школьных учителей? Насмотрелись телевизионных передач с участием Татьяны Никитичны (Толстой) и Авдотьи Андреевны (Смирновой), частенько вставляющих в свою речь рассуждения о "Федоре Михайловиче" и "Льве Николаевиче"?
Увы, все гораздо проще. "Николаи Васильевичи" во множестве заселяются в сочинения потому, что школьники и абитуриенты как огня боятся повторения одного и того же слова в соседних предложениях или (что еще страшнее) в рамках одного предложения. Следовательно, начинаем с "Пушкина", потом пишем "он", потом - "поэт" или "писатель", а потом уже спасительный "Александр Сергеевич" подворачивается. Элементарно, Ватсон!
Сходным образом "Катерину Кабанову" сменяет в типовом сочинении "Екатерина", а затем "Катя" или даже "Катенька" - совсем в духе блатного шансона или виртуозно его имитирующего Тимура Кибирова:
И сверкнул в руке у Женьки ствол - черный ствол -
и навел наган он в сердце друга.
Выстрел прогремел, а Таня с Олей - эх, сестрой! -
зарыдали в горе и испуге.
"Что же ты, братуха, не стреляй - эх, не стреляй! -
Не стреляй меня братан-братишка!" -
прошептал Володя и упал - эх, упал, -
Весь в крови молоденький мальчишка.
Куда менее простительна, на наш взгляд, привычка некоторых граждан и гражданок, считающих себя профессиональными литературоведами, с не подкупающей интимностью называть по именам, без фамилий и даже отчеств, давно и недавно умерших поэтов и прозаиков. В публикуемых статьях и книгах воли этой пагубной привычке, к счастью, почти не дается, но, делая доклады, мужчины и особенно дамы, что называется, отпускают себя.
При этом разным авторам везет в разной степени. Почти невозможно представить себе выступление, в котором будет говориться о том, как "талантливо Федор изобразил "грозу в начале мая""... Трудно вообразить докладчика, повествующего об "Анне, прекрасно ответившей эмигрантам из России стихотворением "Не с теми я, кто бросил землю..."" (но подставьте вместо "Анны" "Анну Андреевну" и воображение сразу же послушно придет на помощь).
А вот докладов про "Марину", "Иосифа" и "Веничку Ерофеева" (не персонажа - автора "Москвы-Петушков"!) любому поклоннику литературы, который опрометчиво захочет посетить соответствующую конференцию, наверняка придется выслушать не один десяток.
Вряд ли будет правильным в данном случае объяснять все наличием исторической дистанции, которая писателей, живших давно (Тютчев), не позволяет называть по имени, а живших относительно недавно (Цветаева, Бродский) - позволяет. Вон Николай Заболоцкий умер куда позже Цветаевой, в 1958 году, а в "Николая" в докладах и телевизионных выступлениях почему-то не превратился! А "Володя" (Высоцкий) стал "Владимиром Семенычем" почти сразу же после смерти (наблюдение В.Беспрозванного).
Дело здесь, думается, прежде всего, в мемуарной традиции, а также в психофизиологических свойствах личности изучаемых авторов и их адептов.
Начнем с мемуарной традиции. Как выглядит типовой мемуар, скажем, об Иосифе Бродском? Приблизительно, так:
Прилетая в Нью-Йорк, я, естественно, каждый раз звонил Иосифу. - Привет, старик! - раздавался в трубке его неповторимый голос. - Немедленно бери такси и хиляй сюда. Дорогу помнишь?
Как забыть мне набитую книгами и окурками, но все равно такую уютную квартирку Иосифа, где под ногами у гостей мельтешил кот Бемоль? Как забыть мне неповторимое "Мяу", которым встречал избранных гостей сам Иосиф? Как забыть поясной портрет Анны Андреевны, строго взиравшей на наши с Иосифом дурачества неповторимым ахматовским взглядом?
По утрам за чашкой крепчайшего турецкого кофе я частенько спрашивал Иосифа:
- Старик, почему ты не приедешь в Россию?"
- Ну, старик, - своим неповторимым голосом хмыкал Иосиф, - на Васильевский остров я приду только умирать... А если серьезно - не хочу возвращаться на Родину праздным туристом. Что было, то прошло.
Многие сейчас говорят о пресловутой холодности и надменности Иосифа. Ну, не знаю, не знаю... Помню, как он носился по университетскому кампусу, устраивая мой первый вечер стихов, а потом своим неповторимым голосом вел этот вечер.
Ах, Иосиф, Иосиф, встретимся ли мы еще на перекрестках судьбы?
При таком количестве напиханных в текст "Иосифов" исследователь неизбежно подвергается соблазну "войти в круг избранных". Будем справедливы, в отличие от мемуариста, он почти никогда не пытается оказаться со своим автором "на дружеской ноге". Наоборот: называя Цветаеву и Бродского "Марина" и "Иосиф", исследователь ни больше ни меньше сакрализует их имена, превращает поэтов почти что в двойников новозаветных Марии и Иосифа. Всякий, кто пытался хотя бы приблизиться к кругу цветаеведов и бродсковедов, вам подтвердит, что эти поэт и поэт (не вздумайте среди избранных назвать Цветаеву поэтессой, сразу же огребете!) почитаются там, как в церкви почитаются святые.
Аналогию можно осторожно продолжить: подобно тому, как всякий верующий стремится уподобиться Сыну Божьему, фанатичный адепт, например, Цветаевой пусть и не чувствует себя "Мариной", но с благоговением ощущает частичку Марины в себе. "Пепел Клааса стучит в мое сердце!".
Не потому ли (завершим вопросом) любые попытки начать о Цветаевой вполне научный, предметный разговор (как это сделано в очень хорошей книге Ирины Шевеленко "Литературный путь Цветаевой: Идеология - поэтика - идентичность автора в контексте эпохи") встречаются адептами и адептками чуть ли не как святотатство и личное оскорбление?