Умер Владимир Николаевич Топоров. Пространство русской культуры сжимается трагическими скачками. После смерти Ю.М.Лотмана я думал: у нас остались Аверинцев, Гаспаров и Топоров... Но после недавней трагической смерти гениального лингвиста С.А.Старостина мне показалось, что внутри стало проясняться чувство какой-то глубокой необратимой потери. Когда скончался М.Л.Гаспаров стало ясно - уходят те, кто сдерживал своими руками напор безличной стихии в культуре, поднимал русскую науку на уровень мировой и выше этого уровня, кто был в прямом смысле "совестью народа". И новая скорбная весть о кончине профессора В.Н.Топорова только укрепила меня в этом чувстве сиротства. Мы перешли через гребень эпохи. Не круглые даты делают исторические сломы эпох, не революции или реформы. Их делают кончины людей и, прежде всего, кончины титанов. Наша прежняя эпоха получила "контрольный выстрел". Та эпоха, с той культурой. Которую мы знали, в которой жили и которой гордились, которой учились и подражали...
Имя В.Н.Топорова было одним из первых имен, произнесенных нашими профессорами на филологическом факультете МГУ, куда я поступил учиться в 80-х гг., с особым даже не пиететом, а с нажимом, как некий знак, пароль настоящей науки. Читая впоследствии его работы о Трубецком, его гениальные индологические и лингвистические статьи в научных сборниках и энциклопедиях, я всегда поражался четкости мысли, сопряженной с необычайно широким охватом горизонта. Это был Евразиец в настоящем, высоком, незаезженном смысле этого слова. Топоровское "евразийство" было именно протестом против искусственного сужения горизонта научного и культурного.
Ему досталось от чиновного, чугунного советского механизма - доктором филологических наук он стал только в 1988-м, хотя мог бы лет на пятнадцать раньше, почти сразу же он был избран и действительным членом Российской академии наук (1990). Его отношение к политической истории, прошлому и настоящему, тем не менее, отличалось удивительной взвешенностью. Испытывая неприязнь к советскому цензурно-казенному насилию над культурной свободой, он жил в четко очерченном научном пространстве и держался правил чести, невзирая на то, что и в советской науке выросло свое "племя пушкиноведов", которые наперебой зажимали трубку с кислородом. Он восхищался евразийцем Н.С.Трубецким, даже написал о нем книжку. Он признавал нравственную правоту автора "Архипелага ГУЛАГ", но, получая премию Солженицинского фонда в 98-м, профессор Топоров все же взял дистанцию по отношению к идеям и программам Александра Исаевича. Честь научного мундира - превыше всего.
Необходимо помнить, что Топоров был настоящим историком. Он сделал необычайно много и в сравнительно-историческом языкознании, и в фольклористике, и в литературоведении, и в истории религии и мифологии. Одна культура была ему особенно близка - индийская. Как Афанасий Никитин, профессор Топоров внимательно вглядывался в индоарийский культурный лик, различая в русской культуре именно эту компоненту, которая часто не видна с первого взгляда, заслоненная семитским библеизмом, варяжским германизмом и византийской античностью. Античность и индология также объединяли его с другом - Павлом Гринцером. Индоарийский мир - это колыбель компаративистики. Индоевропеистика началась с изучения санскрита. Профессор Топоров отдал много сил этой области исследований, а смежная с лингвистической мифологическая реконструкция стала еще одним делом его жизни. Одним из многих дел - Топоров был настоящим энциклопедистом. Он начал научную деятельность с переводов буддийских текстов, работы по индологии и индоевропеистике следовали одна за другой.
Его заслуга велика и в герменевтике русской культуры. Занимаясь славянскими древностями, он реконструировал древнейшие ее слои и этимологизировал к праславянским основам русские слова и понятия. В этой глубине и индийская, и русская культуры были соединены множеством культурных нитей. Лингвистика не была для Топорова математикой - это была история.
По-настоящему историчен его труд о русской святости. Святость, этимологически связанная со светом (svEnt) и с чистотой (hagios, Cmida), как нельзя лучше объединяет мифологичность и историю. В святости Топоров прозревал (именно в таком, почти пророческом ключе) избавление от диктата фатума, от тупой, безнадежной бесконечности. Он напишет позже о судьбе: "есть основания наметить и иное представление о судьбе, согласно которому она не более чем процесс суммации-интеграции неких прецедентов с постоянной оценкой промежуточных сумм по шкале соответствия определенным ценностям (да-нет, так-не так, правильно-неправильно и т.п.), позже переинтерпретированным как ценности морального характера; в этом смысле судьба не может быть сведена только к приговору: он только завершение длинного ряда "калькуляций" судьбы". Профессор Топоров видел то, что именуют судьбой, "в образе дирижера гигантского оркестра человеческих дел, слов, мыслей - всех видимых и невидимых ответов-реакций на вопросы-импульсы, исходящие от мира, от жизни, от самого человека, и, следовательно, понять самое судьбу как некое проективное пространство человеческой жизни, в котором она осмысляется, оценивается, судится".
Историко-мифологический метод дал профессору Топорову невероятное чувство интуиции, то, что Ревзин удачно назвал "тайным знанием" Топорова. В конце концов, хорошего ученого отличает от среднего или плохого интуиция.
В своей знаменитой статье о поэте В.Н.Топоров писал, что поэт следует технологии и потому выступает как делатель, кузнец, ткач... Таким кузнецом гуманитарной науки, вознесшим ее до поэтических высот был и сам Владимир Николаевич. Он был гораздо более синтетичен, чем М.Л.Гаспаров, но более аналитичен, чем С.С.Аверинцев, который восходил почти до мистических высот. В его интересе к семиотическому анализу была для него дверь в стихию синтеза, отрыв от компаративистской прагматики.
Но в Топорове был и настоящий вкус к культуре. Не как к знаку, а как к жизни, именно в ее "суммирующе-интегрирующем" аспекте. Это позволяло ему свободно менять регистр от компаративистики до истории русской литературы XIX в.
В литературоведческой книге, посвященной М.Н.Муравьеву, Топоров напишет слова, которые можно в полной мере приложить и к нему: "он был человеком поразительного многообразия знаний, интересов, талантов... он, кажется, не имел в его время равных себе по универсализму, синтетическим дарованиям, по захваченности страстью познания и раскрывающейся перед его духовным взором картиной торжествующего знания, процветающей жизни, добродетели, нравственности. Вся его жизнь была одушевленным и одушевляющим порывом к благу, к свету, которые мыслились где-то совсем близко, рукой подать" (Из ист. Рус. Лит., т. 2, с. 17).
Именно так, мне кажется, надо сказать о самом Топорове: страсть познания синтезировалась в знание, а знание - в мудрость. Эпоха мудрецов прошла, и нам в удел остается аналитика. Дай Бог, чтобы уроки Топорова и его великих соратников пошли бы нам впрок.