С определенной точки зрения, расстрел в 1963 году одного из руководителей ОАС, полковника Бастьена-Тири, как и похищение агентами французских спецслужб героя Сопротивления и другого вождя ОАС, полковника Антуана Аргу, столь красочно описанное в знаменитом бестселлере "День Шакала" Фредерика Форсайта, имеет для французской истории столь же символическое значение, как и казнь последнего великого магистра Ордена Храма по приказу короля Филиппа IV Красивого.
Расправа над тамплиерами означала конец эпохи крестовых походов и заложила первый кирпич в фундамент французского национального государства. Расправа над ОАС - безусловный триумф точки зрения Шарля де Голля, которую поддержал практически весь политический спектр французского общества и крупный бизнес. Явственно речь шла о том, что французская элита выражает одобрение позиции де Голля в алжирском вопросе в частности и в колониальном вопросе в общем. По сути же дела, Франция поддержала своего президента и в другом принципиальном вопросе - величие и суверенитет страны, по этой позиции, заключался не во владении территориями и удовлетворении запросов этнических французов (в тех условиях - колонистов в Алжире).
Далеко идущие планы де Голля, лелеявшего мечты о возрождении могущества Франции и на европейском континенте, и в масштабах планеты, не удовлетворялись малым, хотя и не копировали слепо планы Наполеона. Де Голль жертвовал "малым" (Алжиром) во имя "большего". "Я думаю, что Франция, лишенная величия, перестает быть Францией" - убежденное credo Де Голля .
Бывшие колонии метрополия предполагала контролировать более тонко - экономически, а на Старом континенте - "использовать Европейское сообщество в качестве компенсации слабости Франции: став лидером и полномочным представителем шестерки, Франция сможет получить ключевое место в узком кругу (руководителей) западного мира" .
Вновь речь шла об имперских амбициях Парижа, реализуемых в новых исторических условиях, без кровопролития, усилиями дипломатии. Но "мечта Наполеона" никогда так до конца и не оставляла французскую элиту. Объединение Европы, хоть по плану де Голля, хоть по плану Шуманна, занимало и занимает во французской политической философии видное место. И на фоне ныне существующего Европейского Союза эта мечта кажется сбывшейся.
Франция выглядит великой державой или как минимум ключевым игроком в ЕС. Она определяет во многом европейские политические, экономические и социальные стандарты. Претендует на право вырабатывать внешнеполитические стратегии для всей Европы. Наблюдавшееся в последние годы резкое размежевание позиций США и их европейских партнеров по НАТО по ряду ключевых аспектов международной политики - стоит помянуть лишь Ирак - прямой результат этой политики. Как всем хорошо известно, не последнюю роль в этом сыграла Франция. Но кажется, что на этом пути французов, в конце концов, ожидает Ватерлоо...
Общественно-политическую жизнь послевоенной Франции определяет лишь кажущийся парадоксальным факт - стремление к доминированию на европейской почве и имперские амбиции сочетаются с растущей смертельной боязнью "сильной руки". Любой сильной власти. Пожалуй, в последние годы стоило бы говорить о боязни даже самого понятия "власть".
Эта боязнь, безусловно, была в числе причин, вызвавших кризис Пятой республики в мае 1968 года. Она же стала одним из поводов отставки де Голля. Сильная власть ассоциируется во французском обществе с бонапартизмом и французским национализмом.
Для влиятельнейших во Франции левых, от социалистов до троцкистов, совмещение понятий "левое" и "национальное" в плане практики было скомпрометировано фигурой Жака Дорио. Бывший коммунистический вожак и мэр Сен-Дени, после выхода из ФКП создавший "национал-большевистскую" Народную французскую партию, закончил жизнь коллаборационистом, поддержавшим гитлеровскую оккупацию.
Для французской католической правой партии, которая после войны оформилась в христианско-демократическое по сути Народно-республиканское движение (МРП) и не была напрямую связана с голлистами и персоной генерала, говорить о сильной власти долгие годы было подобно политическому самоубийству, уж очень прочно она ассоциировалась с лозунгами режима Виши. Пусть многие лидеры МРП и участвовали в Сопротивлении. Монархисты и откровенные националисты, по понятным причинам, не смогли сохранить в послевоенной Франции своего былого влияния. Хотя многие лидеры "Огненных Крестов" сидели в немецких концлагерях, а Жорж Валуа, создатель французских "Фасций", погиб от рук гитлеровцев.
Вкусы публики с 40-х гг. прошлого века определялись левой интеллигенцией, чей "освободительно-патриотический" порыв плавно перешел в антиколониальный и абстрактный "народно-освободительный", в котором речь шла уже не о французском народе, а о Кубе и Вьетнаме.
Вехой в истории долгосрочного формирования общественного мнения во Франции стал инициированный Сартром небезызвестный "Манифест 121" против войны в Алжире, который подписали практически все "идолы" французской культуры тех лет. Затем пришел черед пропаганды идей Франца Фанона и Мао Цзе-дуна, настало время для мифа Че Гевары. В 60-е годы из среды "кумиров общества" практически не раздалось ни одного голоса, который бы не осудил войну и не выступил в защиту "борьбы алжирского народа против оккупации". Взгляды и вкусы французского общества "покинули" пределы Европы. Яркий пример тому - француз Дебре, который участвует в боливийской авантюре Че Гевары, чтобы потом стать политическим советником Франсуа Миттерана.
Французы перенесли свой интерес со "скучной" европейской повседневности на яркие образы стран Третьего мира. На уровне "высокой политики" на смену "империализму", как его понимал Шарль де Голль, пришла эпоха "репрессивной толерантности", которую усиленно проталкивали как левый Миттеран, так и правый Ширак. Все, что могло ассоциироваться с европейской исторической традицией, подверглось осуждению. Результатом стало благоговейное отношение не только французов, но и, пожалуй, всех европейцев к "инокультурности".
Открытым для дискуссий остается вопрос о мере ответственности французского правительства и интеллектуальной элиты за недавний бунт арабской и африканской молодежи в Париже и других городах страны. Но тот факт, что стороны конфликта представляют его себе абсолютно по-разному, кажется бесспорным.
Долгие годы французское общество призывали к максимально толерантному отношению к "инаковости" религиозно-культурных меньшинств на территории Франции. Даже если и обсуждалось, тенденциозно или нет, значения в данном случае не имеет, наличие (или отсутствие) у этих общин проблем социального плана - соответствует ли уровень жизни арабов или африканцев европейским нормам, - этот вопрос никогда не становился в общественном сознании принципиальным. Французское общество демонстративно уважало цвет кожи своих меньшинств и предоставляло им полную свободу действий в сохранении исторически сложившихся обычаев и традиций.
Сами упомянутые меньшинства изначально интересовались совсем другими вещами. В первую очередь их интересовало обеспечение максимально высокого, по возможности, уровня жизни. Однако французы были готовы трепетно относиться к гражданским правам выходцев из своих бывших колоний и ограждать их от возможных проявлений "белого расизма", но не более того.
Проблема в том, что в Европе с геометрической прогрессией растут анклавы, где живут люди абсолютно чуждые европейской культуре. Они "исповедуют религию, исторически враждебную Христианству, традиционалистскую веру, находящуюся на подъеме и испытывающую отвращение к светской культуре, замешанной на сексе". Это результат всего хода истории Франции в XX веке, интриг политиков и утопий писателей.
Первые решили реанимировать "мечту Наполеона" и в угоду ей предпочли забыть про миллионы соотечественников, по воле предшествующих правительств Франции искавших лучшей жизни на алжирской земле. Писатели изобрели альтернативную реальность, в которую заставили переселиться своих сограждан, реальность, в которой нет места ксенофобии, volens nolens сопровождающей человеческую историю с первых шагов и являющуюся естественной человеческой эмоцией, страхом перед чужаками.
Сейчас Европейский Союз - идеальное место для передвижения крупных капиталов, не более того. Составляющие его государства на данный момент времени демонстрируют практически полную беспомощность в осуществлении краеугольной со времен Гильгамеша и Энкиду функции государства - обеспечении безопасности своих граждан (подданных).
Граждане старой Европы давно уже живут в мире абстракций. А переселенцы убеждены, что обладание конкретной территорией не может быть абстракцией. И, живя в реальном мире, они создают на территории Европейского Союза собственные бантустаны, "Еврабию", как определил этот феномен Пауль Бельен, издатель правого Интернет-ресурса www.brusselsjournal.com.
В своей статье для американского читателя он приводит примеры уже существующих в Европе "провинций Еврабии", куда фактически закрыт доступ "аборигенам". В Антверпене это, например, марокканский пригород Боржеру, где два года назад до полусмерти избили бельгийскую женщину, которая ела на улице во время Рамадана. Бельен пишет: "Впрочем, мультикультурализм... и не может существовать на одной определенной территории, где законы одной культуры не применяются на территории другой".
История Европы последних пятидесяти с лишним лет - реальное свидетельство тому, как опасно исключать из демократической системы ее правую, консервативную составляющую. Несбалансированная система, действующая в угоду небольшой группы банковского капитала, - довольно дорогая цена для граждан Франции и всего Европейского Союза, которых она не только не может защитить, но даже толком объяснить, что происходит.