Русская революционная критика XIX века была, как писалось в советских учебниках, "явлением прогрессивным". От себя добавлю ложку дегтя: она, эта самая революционная критика, очень любила всяческого рода обобщения, что легко объяснимо: молодость вообще склонна сводить несводимое и связывать несвязуемое, повинуясь одному только чувству гневного разлада с действительностью.
С подачи соратников Белинского появились в русской литературе "лишние люди", которые ныне известны каждому школяру. Чацкий, Онегин, Печорин, Обломов etc. Самые ушлые школьные учителя присовокупляют к этому списку и Гамлета с Дон Кихотом: так проще преподносить литературу, которая оказывается движением от одних "лишних" людей к другим. На самом же деле никаких "лишних людей" (в "революционно-демократическом" понимании этого словосочетания) не было и нет - то есть люди-то были, но лишними они не являлись. Белинскому и его соратникам трагически не хватило ума и образования (всего остального у них было в избытке), чтобы понять, что Печорин и Обломов суть непримиримые антагонисты. Фактически даже лень у этих персонажей очень индивидуальна: обо всем остальном - и говорить и нечего. Но обаяние и сила революционного пафоса были столь привлекательны и просты, что так уж и повелось в критике обобщать необобщаемое.
А уж после того, как за литературу взялся Ленин с его классовой прямотой, об индивидуальности явлений и человеков можно было забыть окончательно. Даже Фауста сделали предшественником Розы Люксембург: от наших онегиных-обломовых вообще не осталось камня на камне.
В действительности лишними людьми - без всяких кавычек и недомолвок - были герои чеховского рассказа "В овраге", раскритикованного народолюбивым Львом Толстым за жестокость и несоответствие светлым идеалам крестьянской простоты. Нищая поденщица Липа и была настоящим лишним человеком, только вот просвещенных критиков она не интересовала, как не интересовала вообще никого. Потому и была лишней. Даже такая несложная диалектика критикам не давалась: то ли авторитет графа Толстого не давал развернуться полету мысли, то ли писать сочувственно о "быдле" было моветоном уже в те стародавние времена. А Липа - перечтите Чехова, перечите - самое настоящее "быдло" как его понимают либералы и прочие "мыслящие субъекты":
" В соседней комнате Липа играла со своим ребенком. Она подбрасывала его на руках и говорила в восхищении:
- Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужи-ик, вместе на поденку пойдем! На поденку пойдем!
- Ну-у! - обиделась Варвара. - Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у нас купец будет!..
Липа запела тихо, но немного погодя забылась и опять:
- Вырастешь болышой-ой, большой, мужи-ик будешь, вместе на поденку пойдем!".
Эх, надо бы было Липе процитировать Сен-Симона или высказаться на предмет уездных училищ и женского вопроса - сразу бы стало ясно: вот оно - явленное нам прогрессивное человечество. А тут - ну о чем тут говорить? Вот и не говорили.
Уроки учеников Белинского пошли, к сожалению, впрок. Литература к "перестройке" перестала быть "рупором эпохи" и форматировением смыслов занялись журналистика с публицистикой на пару. Занялись, с совершенно революционным задором обобщая все, что плохо лежит. Так появился "постмодернизм", к которому отнесли - дабы никто не обиделся - всех: от Мамлеева с Мамоновым до Земфиры с Ренатой Литвиновой. Так появились какие-то вовсе мифические "коммунисты", нареченные "врагами всего человеческого". Можно долго множить примеры этой стилистической, прежде всего, неразборчивости, но вряд ли от этого кому-нибудь станет легче:
Сложнее всего было с обобщением странного, но стратегически важного понятия "молодежь": в почившем в бозе Советском Союзе "молодежью" были комсомольцы - с ними и "работало" государство в меру своих возможностей, на него и ориентировалось общество в извечном, но добродушном, в сущности, бурчании "отцов" на "детей", распоясались, мол, совсем. Уже тогда, разумеется, комсомольцы были комсомольцам рознь, но все различия нивелировались общей задачей консервирования реальности в рамках отдельно взятой страны, которая и была единственной точкой отсчета.
Теперь уже точек отсчета столько, что разобраться с ними не представляется возможным. А "молодежью" считают все, что угодно, в основном ограничиваясь туманными возрастными указаниями, которые, однако, не значат ровным счетом ничего. Слишком велико ценностное расслоение среди тех, "кому до 25-ти" (а уж среди "кому до 35-ти" - и подавно), чтобы можно было не вдаваться в утомительные подробности множественных различий между самыми разными суб- и контркультурами.
За неимением ничего лучшего в основу рассуждений о подрастающем поколении решили положить "креативную молодежь" (всяких умеющих более или менее связно говорить подростков, пишущих какие-нибудь стихи или участвующих в каких-то организациях), а точнее - ее малую часть, "молодежь политизированную". Так, от безысходности, на ровном месте родился миф о том, что "молодежь интересуется политикой". Этот миф был с радостью подхвачен всеми, кто имеет прямое или косвенное отношение к "молодежи". Он стал очень удобным инструментом умолчания о тех, о ком неудобно говорить и писать. О них, об "остальных", иногда проскакивают сочувственно-слезливые репортажи, посвященные малолетним зэкам. В конце репортажа обычно докладывается о проделанной работе чиновничество: все, мол, в норме, преступность уменьшается, надои растут.
Кроме разбросанных по всей стране колоний, есть еще и множество незаметных и никому не нужных рабочих окраин, которые давно поделены между местными бандитскими группировками. И жители этих окраин - самые обычные подростки - оказались сегодня никому не нужным балластом. Избавиться от балласта нельзя, что с ним делать - неизвестно, вот и забросили его в прокисший трюм огромного горящего огнями корабля, плывущего в дивный новый мир прогресса, капитализма и неуклонного развития. Обитателей трюма никто не держит взаперти, но и выходить им некуда, а главное - незачем. Их бы всех, наверное, и рады бы вытащить на свет Божий, но сами они не больно-то этого хотят. И вся беда именно в этом - в том, что "нехотящие" неинтересны. Их, таким образом, просто не существует ни в качестве субъекта, ни в качестве объекта высказывания. За них говорят другие, о них - не говорит никто.
В фильме Алексея Учителя "Космос как предчувствие" есть изумительная сцена: брутальный незнакомец Герман (Евгений Цыганов) и вечный юноша Конек (Евгений Миронов), прижатые к трамвайному стеклу, говорят друг другу о Космосе - о том, что можно вырваться, убежать, улететь. В бездонную пустоту, которая уравнивает всех со всеми, в будущее, которое обязательно лучше настоящего. И с нагловатого Германа слетает нахальная кепочка, чтобы зритель увидел, что и этот позднесоветский "мачо" - тот же ребенок, свято верующий в миф об освобождении, что каждый в душе немного Гагарин. Миф - он на то и миф, чтобы не быть правдой, но именно эта возвышенная и немного наивная сказка была в свое время катализатором странной химической реакции, в процессе которой мальчики превращались в мужчин. Теперь же катализатором стал "двор", и пацаны не зря покупают по ларькам пиво: Космоса больше нет, а здесь жить - слишком мало радости.
Отменив все советские мифы, государство не выдало пока ни одного нового, хотя уже пора бы. С нынешними пятнадцатилетними уже ничего не поделаешь: можно не тешить себя иллюзиями - они так и останутся отрезанными ломтями, лишними людьми, которых так удобно именовать "быдлом". Никто не дал им ни Космоса, ни предчувствия, и они ушли из истории, выпали в осадок дворов и легитимность бандитских понятий. Для их детей вся эта трагическая "без-идейность" и "без-идеальность" будут уже просто с молоком матери впитанной нормой.
А значит - будет еще хуже и темней. И вечная Липа будет все так же собираться "на поденку", потому что не умеет она и не может уметь ничего другого. Все то человеческое, что в ней есть, все то искреннее и настоящее - никому не будет нужно. "Быдло" же, чего тут говорить.
Неудивительно, что если вдруг они решат сказать о себе, легитимизировать свое существование, то единственным адекватным языком, на котором они смогут выразиться, будет язык телесериала "Бригада". И в самом процессе говорения будет, к сожалению, своя правда, которую так долго не хотели признавать. Как в итоге она проговорится, эта правда, покажет время. Но то, что в конечном итоге процесс говорения может вылиться в гражданскую войну, очевидно уже сейчас.