Этнография и поп-механика
Московские концерты второй половины апреля
На второй уик-энд апреля в Москве случилось "галльское нашествие": к нам приехали сразу несколько ансамблей из Франции - некоторые из них выступали в рамках второго фестиваля Le Jazz, некоторые - независимо. Если вечер 7 апреля удалось полностью провести в клубе Ikra на первой части московского фестиваля, то вечер 8-го вместил в себя три концерта в разных точках города, и маршрут поэтому оказался таков: ММДМ, затем та же Ikra и под конец клуб на Брестской.
1.
Эти активные перемещения, разумеется, спровоцировали сравнительный анализ площадок, в очередной раз заставили задуматься о соответствии зала и артиста. Сразу оговорюсь. И не хочется сводить разговор о двух днях французской музыки исключительно к вопросам "акустики-сцены-зала"; однако и избежать этой темы не удается.
Программа нынешнего фестиваля Le Jazz, как отмечали критики, оказалась академичнее и "джазовее" прошлогодней, а с площадкой ситуация сложилась странная. Клуб Ikra, совсем недавно открытый рядом с театром Гоголя, - заведение вроде бы помпезное, но при этом вполне молодежное (скорее танцевально-клубное, чем концертное, если принимать такое условное деление). Зал темен и набит под завязку, сидячих мест не предполагается. Зрители не стоят - снуются туда-сюда. Бар напротив сцены работает вовсю. На сцене - квинтет Бельмондо.
На всякие досадные технические мелочи приходится волевым усилием не обращать внимания, иначе рискуешь просто ничего не услышать. Музыка, которую играет ансамбль Бельмондо (Стефан - трубач, Лионель - саксофонист и флейтист), - это джаз в своей самой спокойной ипостаси. Это вдумчивые воспоминания о традициях самых разных музыкантов - от Колтрейна до Стиви Уандера. Это вполне канонические соло каждого из музыкантов. Когда Стефан Бельмондо меняет трубу на флюгельгорн или морские раковины, публика оживляется, вытягивает шеи, стараясь разглядеть диковинный инструмент. Однако раковины добавляют звуку минимум экзотики; классический, без подвоха, джаз - скорее американский, чем европейский - не меняет окраски и никуда не исчезает. И становится ясно, что музыкантам не хватило не то что драйва или харизмы - жанра им не хватило для того, чтобы "взять зал", перекрыть гул голосов, шум кофе-машин.
В несколько большей степени жанра хватило Ришару Гальяно и его проекту "Тангария", сменившим братьев Бельмондо на сцене. Не хочется лишних повторений и презентаций - Гальяно у нас не впервые; и иной раз возникает ощущение, что на его имя у публики выработался уже определенный рефлекс. Зная о том, что традиция мюзетта узурпирована этим музыкантом, мы при первых же звуках кнопочного аккордеона закрываем глазам и настраиваемся на "французскую" волну. В этот раз Гальяно вроде бы исполнял композиции слегка приджазованные, иной раз с новоорлеанским подтекстом, чуть меньше, чем обычно, связанные с мюзеттом. Однако переливы бандонеона сделали свое дело. Зритель был врасплох захвачен собственными мгновенными псевдокиношными ассоциациями; своей же клишированной любовью к Франции. Вальс - и Сена катит свои "амурские" и "дунайские" волны. Танго - и Марлен Хуциев обнимает за талию Эдит Пиаф, и у них там то ли месяц май, то ли июльский дождь, то ли алый парус Парижа.
2.
Сумасшедший вечер 8 апреля начался с визита в ММДМ, где выступал ансамбль Bratsсh - сами себя музыканты называют ансамблем цыганским, а само название "bratsсh" значит "цыганская скрипка". И вот тут небольшое отступление.
Помнится, пару лет назад в одном телеинтервью актриса Анук Эме (настоящее имя Николь Франсуаза Сориа-Дрейфус) упомянула, что в ней намешано много кровей: французская, еврейская, совсем чуть-чуть русской... А в конце беседы интервьюер сказал: "У вас потрясающие глаза - такие черные, выразительные. Но почему же всегда грустные?" - "Не знаю, - улыбнулась Эме, - наверное, русские корни сказываются..." Приблизительно по той же причудливой филиации идей именно цыганский концепт оказывается причиной всех грустных глаз и плача всяких, даже самых интернациональных, скрипок. Цыганских корней нет ни у одного из участников Bratsсh, но один из них - гитарист Дан Гарибян - армянского происхождения. А этого достаточно для того, чтобы армянско-греко-цыганско-венгерско-еврейскими тоской да удалью наполнилась душа не только у него, но и у его коллег-музыкантов. Клезмер-чардаш-шансонетки гремят со сцены Светлановского зала в исполнении псевдоцыганского ансамбля; это размывание жанра было очень четко отрефлектировано в одной из рецензий на концерт. Однако с настойчивостью бумеранга возвращается вопрос площадки. Поменять бы местами Bratsсh и квинтет Бельмондо. Дать бы публике поплясать под непритязательный легкий фолк-сплав и вдумчиво, без суеты, послушать весомый, преисполненный собственной значимости джаз. Ан нет, несовпадение.
Дослушать Bratsсh до самого конца не удалось - нужно было успеть на концерт квинтета Жюльена Луро.
Героем этого выступления - и это отметили критики - стоило бы назвать не только самого Жюльена Луро, саксофониста, наследника лучших джаз-роковых традиций, но и пианиста Бояна Зульфикарпашича. Этого уроженца Белграда, еще в 1989 году признали лучшим джазменом Югославии, да и вообще его хочется назвать кавалером многих орденов (орден на самом деле один - Искусств и Литературы Французской Республики; остальное - премии и общее признание критиков). На фестивале была отыграна б ольшая часть программы Fire & Forget (армейская идиома для обозначения боеприпаса - с кошмарным буквальным значением). Боян Зе и Жюльен Луро при мощнейшем техническом оснащении исполняют музыку, способную озадачить любителя определений. Это все что угодно, от хард-рока до техно, но на железном несгибаемом джазовом стержне-ритме. Многие музыканты стремятся к смешению жанров, мало у кого получается такая жесткая структура. Это неистовство современного мира в самых безжалостных его проявлениях - войны, армии, - сдерживаемое рамками ритма, вневременного, антисоциального, антисовременного. Джазового или блюзового, как в последней композиции, исполненной на бис.
При всех оговоренных выше несовпадениях площадки и жанра музыка Луро оказывается почти в идеальных для себя условиях. Электроника, пластинковерчение - все это очень близко к клубной музыке, но не безмозглой, а с идеей, с историей. Не раздражают ни зеленые лучи прожекторов, все так же лупящие по глазам, ни приглушенная многоголосица. Гальяно переламывал какой-то барьер зрительской рассеянности - пусть минимальный; сыграл на стереотипной любви к Франции - пусть бессознательно. Луро просто оказался в нужном месте.
После выступления Луро пришлось срочно перебираться на Брестскую, на концерт французского композитора-изобретателя Пьера Бастьена.
Бывает такой момент в жизни, когда ты понимаешь, что домофон пищит, напоминая о Морриконе в Godfather'e, а дачный холодильник взревывет, как электрогитара в Show must go on. Кто-нибудь другой заметил, посмеялся и забыл, а Пьер Бастьен не забыл. Бывает такая обостренная чуткость к звукам окружающего мира, когда ты не можешь ни спокойно ходить по улицам, ни сидеть дома: гудки машин, скрип тормозов, гомон прохожих; хруст огурца и булькание закипающего чайника - все слагается в музыкальный гипертекст, эдакую грохочущую "Симфонию Донбасса". Из этой обостренной чуткости Пьер Бастьен вырастил целое музыкальное направление, которому еще нет названия и которое пока что - синоним имени Бастьена.
На сцене экран, на нем крупным планом - руки Бастьена; под руками - мечта детства, железный конструктор с мельчайшими деталями, из которого собран то ли часовой механизм, то ли самогонный аппарат. Во всяком случае, там что-то беспрерывно движется, молоточки ударяют по кнопочкам, пружинки сжимаются, крючки цепляются - совершенный "городок в табакерке", отлаженный и отчасти пугающий своей отлаженностью, безукоризненностью. И из всего этого рождается музыка, которой аккомпанирует на скрипке Алексей Айги, давний друг и коллега Бастьена.
Происходящую (именно происходящую!) музыку описывать надо не так прозой, как стихами. В костре трещит лапник; за стеной кто-то полощет горло; локомотив завернули в ватное одеяло и пустили с горы под откос; не желая от него отставать, скрипка Айги нервически похрипывает и вообще отрекается от своей мелодической сущности. А кто-то все полощет горло - и звук полоскания, усиленный втрое, становится чириканьем истерического воробья; и все заканчивается звуками поцелуев под колыбельный настрой. Вот и сказке конец, любимая. На экране как будто мультфильм впавшего в транс Норштейна; видеоарт на радость Голомштоку.
Метод был найден здорово. Да и вообще - пока все очень неплохо. Однако именно в методе кроется для Бастьена некоторая опасность. Изобретательский перфекционизм засасывает, как болото; придумывание новых игрушек для звукоизвлечения норовит стать самоцелью - тут речь не о конкретном музыканте, а о возможной тенденции. Игрушек тьма, и искушение велико. Задача французского музыканта-кулибинца отягощена необходимостью преодолевать это искушение, и потому она гораздо сложнее, чем у любого другого композитора. Пока Бастьен справляется, а дальше - будем слушать.