Европа одурманена чадом славословий. Если верить записным панегиристам, то, отнюдь не утратив своего исторического значения, нынешний Старый свет приобретает - по крайней мере, в собственных глазах - для человечества такую значимость, какой он не имел никогда (принимая во внимание его сомнительную прошлую славу). В конце своей книги "После войны", 800-страничной истории европейского континента после 1945 года, историк Тони Джадт восклицает: "На заре 21-го столетия Европа являет собой идеальный образец международных добродетелей: это сообщество, основанное на ценностях... пример для подражания, на который ориентируются как сами европейцы, так и жители других континентов" (1). По мнению Джадта, такая репутация является "вполне заслуженной". Сходное понимание характерно для идеологов английских "новых лейбористов". Марк Леонард, партийный вундеркинд, специализирующийся на внешней политике, написал манифест под названием "Почему Европа будет управлять 21-м столетием" ("Why Europe Will Run the 21'st Century") (2). "Представьте себе мир, где царят спокойствие, процветание и демократия, - завлекает он читателя. - То, что я предложил вам вообразить, - это "Новое европейское столетие". Каким образом эти смелые пророчества воплотятся в жизнь? Все очень просто. "Европа представляет собой синтез двух начал: динамизма свободы, проистекающего из либерализма, и благосостояния, проистекающего из социальной демократии. По мере того как мир становится богаче и идет дальше простого удовлетворения первичных нужд: утоления голода и охраны здоровья - европейский образ жизни будет становиться все более неотразимым". Неужели? Абсолютно так. "По мере того как Индия, Бразилия, Южная Африка и особенно Китай развиваются экономически и выражают себя политически, европейская модель будет становиться все более привлекательной формой укрепления благосостояния и социального обеспечения этих стран. Они присоединятся к Евросоюзу в построении "Нового европейского столетия".
Не отстает от вышеназванных авторов и футуролог Джереми Рифкин - американец по рождению, но по любым стандартам почетный европеец: он работал личным советником Романо Проди в бытность того президентом Еврокомиссии; Рифкин создал свой путеводитель по континенту - книгу под названием "Европейская мечта" (3). Стремясь к "гармонии, а не гегемонии", говорит он, "Евросоюз имеет полное право претендовать на моральное руководство в движении к третьей стадии развития человеческого разума. Европейцы начертали пророческую дорожную карту к новой обетованной земле, на которой восторжествует инстинкт жизни и ощущение неделимости Земли". После лирического описания этого маршрута - характерные названия остановок: "Правительство без центра", "Изобретение гражданского общества", "Второе Просвещение" - Рифкин предостерегает нас от цинизма и заключает: "Мы живем в беспокойное время. Большая часть мира погружается во тьму, оставляя значительное количество человеческих существ без надежных ориентиров. Европейская мечта - это луч света в темном царстве. Она зовет нас в новую эпоху - эпоху инклюзивности, разнообразия в качестве жизни, игры, стабильности, универсальных человеческих прав, защиты природы и мира на Земле".
Эти лозунги могут показаться преимущественно англосаксонскими, но на Континенте нет недостатка в их более прозаических эквивалентах. По мнению ведущего немецкого философа Юргена Хабермаса, Европа нашла образцовое решение двух сложнейших проблем современности: она изобрела "управление без национального государства" и системы социального обеспечения, которые "служат моделью" для всего мира. Так почему бы не решить - столь же триумфально - и третью проблему? "Если Европа решила две проблемы такой сложности, не должна ли она ответить и на третий вызов: защитить и укрепить мировой порядок на основе международного законодательства?" Ведь, как пишет его соотечественник, социолог Ульрих Бек, "европеизация означает выработку новой политики. Она знаменует собой вступление, в качестве игрока, в игру метасил, в борьбу за формирование нового мирового порядка. Ключевая фраза относительно будущего должна быть такой: "Перескочим через Америку - вернемся в Европу!" Француз Марсель Гоше, теоретик демократии и редактор "Le Débat", самого влиятельного в стране "журнала идей", выражается более сдержанно (но не менее амбициозно): "Мы имеем все основания рассчитывать на то, что формула общежития, впервые изобретенная и воплощенная в жизнь европейцами, должна в конечном итоге послужить моделью для народов всего мира. Это заложено в генетической программе развития человечества".
Самоудовлетворенность (если не самодовольство) - не новость для Европы. Но настроения, охватившие ее сегодня, - это нечто особенное: мы имеем дело с ничем не ограниченным нарциссизмом, при котором отражение в воде претворяет будущее планеты в образ того, кто на него смотрит. Чем объясняется такая высокая степень политического тщеславия? Спору нет, ландшафт европейского континента за последние годы сильно изменился, и его роль в мире возросла. Реальные перемены дают побочные эффекты, порождая сюрреалистические сновидения, но их следовало бы должным образом классифицировать, чтобы увидеть, какие смыслы и связи (или отсутствие таковых) в них отражаются. Десять лет назад произошли три события, о которых ранее можно было только мечтать: был создан валютный союз, окончательно согласованный в Маастрихте; свершилось объединение Германии, вновь превратившее эту страну в "региональную великую державу"; и, наконец, была осуществлена экспансия Евросоюза в Восточную Европу. Поначалу было не вполне ясно, к чему все это приведет. Насколько далеко мы продвинулись за это время в определении смысла этих событий и их возможных последствий?
По своему характеру введение единой валюты, произведенное одновременно в одиннадцати из пятнадцати стран - членов ЕС в первый день 1999 года, было самой пунктуальной и систематической из трех вышеуказанных трансформаций. Естественно было предположить, что последствия этого шага очень скоро станут явными для всех и их легко будет оценить. Тем не менее это нововведение имело успех лишь в очень ограниченном, чисто техническом смысле: замена дюжины валют на одну (Греция присоединилась к союзу в 2002 году) прошла чрезвычайно гладко, без сучка без задоринки - это был административный tour de force. Но при этом, вопреки всем ожиданиям, системный результат валютного союза, который вступил в силу в Еврозоне восемь лет назад, остается неясным. Заявленная цель введения единой валюты состояла в том, чтобы снизить расходы на финансовые операции и повысить предсказуемость доходов для бизнеса, что должно было повлечь за собой рост инвестиций, ускорение развития производства и расширение ассортимента продукции.
Но эти цели не достигнуты по сей день. Последствия Закона о единой Европе (Single European Act) 1986 года, рассматривавшегося большинством ортодоксальных экономистов как инициатива не меньшей важности, чем учреждение Единого валютного союза (ЕВС), уже подверглись достаточно резкой переоценке: хотя в официальным Отчете Чеччини (Cecchini Report) предполагалось, что благодаря этому закону ВВП сообщества повысится в диапазоне от 4,3% до 6,4%, на самом деле эффект от него составил лишь чуть больше 1%. Что же касается отдачи от Единого валютного союза, то она является на сегодняшний день еще более разочаровывающей. Вместо того чтобы взлететь до небес, экономический рост в Еврозоне поначалу снизился от среднего показателя 2,4% (за последние пять лет до вступления в силу ЕВС) до 2,1% (за первые пять лет после введения ЕВС). Даже с учетом скромного ускорения, наблюдавшегося в последние три года, темпы экономического роста остаются ниже уровня 1980-х годов. В 2000 году, окрыленный введением единой валюты, Лиссабонский саммит пообещал создать за десять лет "самую наукоемкую, конкурентоспособную и динамичную экономическую систему в мире". На самом же деле, судя по данным о темпах экономического роста в странах ЕС, они ниже, чем в США, и намного ниже, чем в Китае. Зажатая между магнетически притягательной в научном и технологическом отношении Америкой (из работающих в США ученых две пятых - около 400 000 человек - родились в Европе) и привлекательной для бизнесменов Китайской народной республикой (где зарплата рабочих в двадцать раз ниже), Европа мало чем может отчитаться за свою похвальбу.
Мало того, "объединенная Европа", несмотря на введение единой валюты, отставала по темпам роста не только от Америки. Еврозону перегнали по этому показателю те страны Евросоюза, которые решили не отказываться от собственной денежной системы: Швеция, Британия и Дания продемонстрировали за тот же период времени более высокие темпы экономического роста. Не лучше обстояло дело и с Пактом стабильности и роста (Stability and Growth Pact), призванным исключить возможность того, что нарушения финансовой дисциплины на национальном уровне подорвут стабильность общесоюзной денежной системы; однако финансовая дисциплина неоднократно и безнаказанно нарушалась Германией и Францией, ведущими странами Еврозоны, что поставило под сомнение все наследие Маастрихта. Если бы за "преступлением" последовало чреватое дефляционными последствиями "наказание" (как это случилось с Португалией, не имевшей столь сильных рычагов влияния), общий экономический рост был бы еще ниже.
Тем не менее было бы преждевременно делать вывод, что достигнут недвусмысленный консенсус по поводу валютного союза. Адвокаты ЕВС указывают на Ирландию и Испанию (успешные примеры развития внутри Еврозоны) и на наметившийся в прошлом году подъем в Германии как на признаки того, что валютный союз наконец начинает давать свои плоды. Кроме того, они могут сослаться на силу самого евро. Хотя долгосрочные процентные ставки в Еврозоне ниже, чем в США, евро, как это ни удивительно, перехватил первенство у доллара в качестве основной валюты международного фондового рынка. Одним из результатов этого процесса явилась волна поглощений, производимых сильными европейскими корпорациями как за границей, так и в Еврозоне, на что, собственно, и рассчитывали архитекторы валютного союза. Принимая во внимание нестабильность на региональном и национальном уровнях мировой экономики - в этом смысле перипетии, которые претерпела экономика Японии начиная с 1980-х годов, могут послужить ярчайшим примером "перемены участи", - не вправе ли мы заключить, что Еврозону, пережившую "семь тощих лет", ожидают в будущем, согласно библейскому "паттерну", семь тучных лет?
Очевидно, здесь многое зависит от степени сотрудничества европейской экономики с Соединенными Штатами (или ее обособления от американской экономики), которые доминируют на глобальном потребительском рынке. Посредственность результатов, достигнутых Еврозоной после 1999 года, обусловлена, в глазах либеральных экономистов, государственнической инерцией и зарегулированностью рынка труда. Преодоление этих препятствий потребует времени, но процесс пошел: он стимулируется благоприятной глобальной конъюнктурой, сказывающейся главным образом в росте потребления в США, которое было за последние пять лет очень высоким; и все это происходит на фоне глобального экономического роста, составляющего в среднем 4,5% в год - показатели, невиданные с 1960-х годов. Этот бум в значительной мере обусловлен ростом цен на жилье. Он характерен прежде всего для США, но также и для многих стран - членов Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), не в последнюю очередь - для таких некогда периферийных в экономическом отношении стран, как Испания и Ирландия, где жилищное строительство было в последнее время немаловажным фактором экономического роста. С другой стороны, в экономически развитых странах Еврозоны, где ипотечные кредиты не играют столь важной роли на финансовых рынках, эффект от роста цен на жилье проявился в смягченном виде. Но, как показывает реакция европейских банков на коллапс ипотечного рынка в США, линии реструктурированного кредитования (the lines of repackaged credit) стали сегодня настолько диффузными и запутанными по отношению к "соседним" финансовым рынкам, что Еврозона едва ли может чувствовать себя защищенной от трансатлантической рецессии.
Роль Германии в новой Европе остается не менее двусмысленной. Присоединение бывшей ГДР вернуло стране статус, которым она обладала в начале двадцатого века, - стратегически центрального государства континента как по численности населения, так и по экономической мощи. Однако долгосрочные последствия воссоединения пока еще проявились не в полном объеме. На международной арене Берлин, безусловно, стал более напористым, что позволило ему преодолеть (или просто проигнорировать) ряд послевоенных запретов и ограничений. За последние десять лет германские военно-воздушные силы люфтваффе вернулись на Балканы, немецкие Einsatztruppen [оперативные группы] воюют в Западной Азии, военно-морские патрули Deutsche Marine бороздят восточную часть Средиземного моря. Однако это были не независимые инициативы, а операции, проводившиеся на основе субконтрактов, в составе сил ООН под командованием Соединенных Штатов. Достигнутые Германией дипломатические успехи более важны, чем военные. При Шредере были установлены более тесные связи с Россией, сближение с которой стало самой заметной особенностью его внешней политики. Но заключенные договоры не были "вторым Рапалло", произведенным за счет западных соседей. При Шираке и Берлускони Франция и Италия обхаживали Путина не менее настойчиво, но у них не было на руках таких экономических козырей, какими обладал Шредер. Внутри самой Европы правившие в Берлине красно-зеленые, при всем декларируемом ими отсутствии комплексов (обусловленном сменой поколений), никогда не раскачивали лодку так сильно, как это делал их предшественник, христианский демократ, правивший в Бонне. По сути дела, после 1991 года не было акций, которые можно было бы сравнить с односторонним признанием Словении Колем, запустившим механизм дезинтеграции Югославии. Меркель предприняла успешные шаги, чтобы нейтрализовать волю французских и голландских избирателей, однако она не может выполнить эту задачу в одиночку: для этого потребовались усилия правительств в Париже и в Гааге. Поэтому угроза неформальной немецкой гегемонии в Европе (в ее классической форме) выглядит в настоящее время достаточно отдаленной.
Относительно "скромное" поведение новой, объединенной Германии, возможно, объясняется непомерными затратами на само объединение, составившими на сегодняшний день свыше триллиона долларов; такие издержки обрекли страну на годы стагнации, высокой безработицы и большого государственного долга. Франция, и сама развивавшаяся ни шатко ни валко, превосходила Германию по темпам экономического роста на протяжении декады с 1994-го по 2004 год и удвоила свой ВВП за первые пять лет нового столетия. В 2006 году Германия наконец оправилась от недуга, и ситуация изменилась: сегодня она является крупнейшим в мире экспортером, и создается впечатление, что эта страна готова снова занять то доминирующее положение в экономике Европы, какое она занимала во времена Шмидта и в первые годы правления Коля. Здесь необходимо упомянуть о жесткой монетарной политике Bundesbank'а, которая держала соседей Германии за горло. С введением евро эта форма давления исчезла. Но появился фактор, который угрожает заменить ее. Дело в том, что восстановление экономической мощи Германии во многом базировалось на настойчивом сдерживании роста заработной платы. Между 1998 и 2006 годами стоимость рабочей силы в Германии фактически снижалась - "семь тощих лет" были вдобавок ко всему семилеткой замороженной заработной платы, - в то время как она выросла примерно на 15% во Франции и в Британии и на 25-35% в Испании, Италии, Португалии и Греции. Теперь, когда такого рода девальвация запрещена, страны Средиземноморья жестоко страдают от потери конкурентоспособности, которая пророчит беду всей южной полосе Евросоюза. Возможно, Германия имеет в запасе еще более сильные меры воздействия, зависящие не столько от решений руководства страны или центрального банка, сколько от пульсирующего влияния на уровне рынка. Так что эту региональную Grossmacht [великую державу] еще рано списывать со счетов.
С момента объединения Германии прошло шестнадцать лет. Единая валюта циркулирует восемь лет. А расширение Евросоюза произошло всего три года назад, и было бы странно, если бы его последствия стали уже совершенно очевидными. На практике экспансия Европейского союза на Восток началась в 1993 году и завершилась - на данный исторический момент - только в этом году, с присоединением Румынии и Болгарии. С одной стороны, понятно, почему она стала, по-видимому, главным источником удовлетворения, звучащего в сегодняшнем громком хоре европейского самовосхваления. Все девять прежних "беглых государств" советского блока были интегрированы в Союз, что называется, без шума и пыли. Только коммунистические страны, ранее - во времена Тито и Ходжи - добившиеся относительной независимости (страны "независимого коммунизма"), медлили с присоединением, но и их ряды дрогнули: "слабым звеном" оказалась Словения. Капитализм восстанавливался быстро и гладко, без раздражающих препон и рогаток, отлагательств или унижений. В самом деле, как заметил недавно генеральный директор Комиссии ЕС по расширению (EU Commission for Enlargement): "Сегодня уровень приватизации и либерализации рынка часто выше в странах, являющихся новыми членами Союза, чем в старых странах-членах". В этой недавно освобожденной зоне уровень экономического роста также был значительно выше, чем в более крупных экономиках Запада.
Не менее впечатляющей была практически безболезненная имплантация в "организм" стран Восточной Европы политических систем, отвечающих либеральным нормам: здесь на удивление легко прижились принципы репрезентативной демократии с полным набором гражданских прав, существуют избранные парламенты, функционирует разделение властей, происходит смена правительств. Под благожелательным, но строгим надзором Комиссии, которая должна была убедиться в соблюдении требований, выдвинутых на Копенгагенском саммите 1993 года, Восточная Европа, как заблудшая овца, была возвращена "добрыми пастырями" в сообщество свободных наций. Это произошло без особого внутреннего сопротивления со стороны "пасомых". Элиты восточно-европейского региона в большинстве случаев проявляли рвение и были готовы выполнять все предъявляемые им требования. Для населения этих стран конституционные права имели меньшее значение, чем уровень жизни, который начал расти, как только было сброшено позднекоммунистическое иго, хотя лишь немногие граждане (если таковые вообще имелись) вовсе не поддались скромному обаянию таких прелестей демократии, как свобода слова, выбора профессии или передвижения (включая возможность путешествовать за границей). Когда пришла пора присоединения, оно происходило в атмосфере общего согласия, хотя былой энтузиазм уже поутих. Только в двух странах из девяти - Литве и Словении - большинство электората приняло участие в референдумах; население других государств, по большому счету, проигнорировало эти плебисциты, отчасти потому, что присоединение воспринималось политическими лидерами и элитами этих стран как дело решенное.
Тем не менее, каким бы технически грамотным или отработанным ни был механизм расширения, формальная унификация двух половин Европы - это историческое достижение высшего порядка. И не только потому, что она позволила странам Восточной Европы заново обрести общий дом, из которого злой рок - в лице тоталитарной России - насильственно вырвал их после Второй мировой войны, о чем пространно и красноречиво рассуждали такие идеологи Центральной Европы, как Кундера и ему подобные. На самом деле разделение континента имело глубокие корни; оно восходит к более давним эпохам, чем время проведения Ялтинской конференции. В своей высоко оцененной рецензентами книге американский историк Ларри Вольфф показал, что "изобретение Восточной Европы" было делом рук путешественников и мыслителей эпохи Просвещения, результатом высокомерного мифотворчества восемнадцатого века (4). Правда состоит в том, что со времен Римской империи территории, на которых расположены теперь новые члены Союза, почти всегда были более бедными и менее урбанизированными (а их население - менее грамотным), чем большинство их западных соседей: они чаще становились жертвами набегов кочевников из Азии; подвергались порабощению, от которого не были застрахованы ни немецкие земли за Эльбой, ни даже относительно продвинутая Богемия; их аннексировали то Габсбурги, то Романовы, то Гогенцоллерны, то оттоманские завоеватели. То, что им пришлось пережить во время Второй мировой войны и после нее, было в их истории не "роковым исключением", но, как ни ужасно это звучит, скорее, правилом и соответствовало общему курсу развития этих земель.
Для таких стран вступление в Союз представляет собой шанс радикально "переломить судьбу", то есть изменить этот курс и оставить позади скорбные столетия постоянно возобновлявшегося угнетения и бесконечных унижений. Какой человек, знакомый с историей континента, мог остаться равнодушным к открывающейся перспективе "корректировки судьбы", которая позволила бы покончить с застарелым неравенством народов Европы? Изначальный замысел экспансии Евросоюза на Восток - совместный продукт немецкой стратегии при Коле и заинтересованных местных элит, получивший поддержку со стороны соответствующих англо-американских публицистов, - состоял в том, чтобы как можно быстрее присоединить Польшу, Венгрию и Чешскую Республику, как самые "цивилизованные" страны региона, имеющие наибольшие заслуги в деле сопротивления коммунизму и располагающие самыми вестернизированными политическими классами, оставив за бортом (хотя и снабдив их спасательным кругом неопределенных обещаний) "менее достойные" страны. К счастью, этого возмутительного нового разделения Европы, на этот раз Восточной, удалось избежать. Заслуга предотвращения такого развития событий принадлежит, в первую очередь, Франции, которая с самого начала выступала за "регатный" подход ("regatta" approach) и настаивала на включении Румынии, что затрудняло исключение Болгарии; свою лепту внесла Швеция, отстаивавшая интересы Эстонии, что предопределило сходное отношение к Латвии и Литве; следует отдать должное и Комиссии Проди, которая в конечном итоге выступила скорее за инклюзивный, чем за селективный подход к расширению ЕС. В результате мы получили гораздо более благородную политическую конфигурацию, нежели изначально задуманная.
Каков экономический результат расширения для самого Союза? Благодаря тому, что в его восточную часть были вложены довольно скромные средства, финансовые расходы на расширение оказались значительно ниже предполагавшихся и торговый баланс оказался благоприятным для более сильных экономик Запада. Однако это несущественное изменение. Реальные барыши (или потери - это как посмотреть) лежат в другой плоскости. Основной европейский капитал имеет теперь в своем распоряжении внушительные запасы дешевой рабочей силы, удобно расположенные у самого порога, что не только позволяет резко снизить затраты на производство на предприятиях, расположенных на Востоке, но и может оказать обратное давление на заработные платы и условия труда на Западе. Яркий пример - Словакия, где зарплата в автомобильной промышленности составляет одну восьмую от соответствующей зарплаты в Германии, при том, что в этой стране скоро будет производиться больше автомобилей (в основном "фольксвагенов" и "пежо") на душу населения, чем в любой другой стране мира. Именно страх перед такой передислокацией производства (за которым неизбежно последует закрытие предприятий дома) заставил многих немецких рабочих согласиться на более длинный рабочий день при меньшей почасовой оплате. Жесткое давление не ограничивается сферой заработной платы. Бывшие коммунистические государства инициировали введение плоской налоговой шкалы для горячо приветствуемых зарубежных инвестиций; теперь они соревнуются друг с другом за самые низкие налоговые ставки: Эстония начала с 26%, Словакия предлагает 19%, Румыния пообещала 16%, а в Польше обсуждается предложение довести ставку до 15%.
Похоже на то, что роль, которую сыграют в ЕС новые восточные члены, обещает быть сходной с той ролью, которую играл новый Юг в экономике Соединенных Штатов с 1970-х годов: это была зона благоприятного для бизнеса налогового режима, слабого, а то и вовсе не существующего рабочего движения, низкой заработной платы и - соответственно - высоких инвестиций, обеспечивавших более высокие темпы экономического роста, чем в "старых" (для основного капитала) регионах Америки. Как и американский Юг, восточно-европейский регион будет, кажется, "недотягивать" до стандартов политической респектабельности, соблюдения которых ожидают от остальных членов Союза. Уже сегодня, почувствовав себя в безопасности благодаря местонахождению внутри Союза, эти страны больше не считают необходимым "хорошо себя вести"; элиты региона выказывают признаки готовности "соскочить с катушек". В Польше правящие близнецы бросают вызов всем нормам идеологической корректности, как их понимают в Страсбурге и Брюсселе. В Венгрии спецподразделения полиции охраняют от народного гнева лидера, безнаказанно похвалявшегося тем, что он обманывал избирателей. В Чешской Республике парламент на протяжении нескольких месяцев не мог сформировать правительство. В Румынии президент оскорбляет премьер-министра по телефону, позвонив на телевизионное ток-шоу. Но, как и то, что происходит иногда в Кентукки или Алабаме, такие провинциальные выходки не столько оскорбляют публику, сколько добавляют разыгрывающемуся на общесоюзной сцене представлению оттенок фольклорности и "местного колорита".
Любые аналогии имеют свои ограничения. То, что новый Юг сыграл очень важную роль в политической экономии Соединенных Штатов, в большой мере объясняется иммиграцией, привлеченной благоприятным во всех отношениях климатом региона; приток иммигрантов привел к высокому - намного превышавшему средний по Америке - уровню демографического роста в регионе. Что касается Восточной Европы, то она, при практическом отсутствии иммиграции, сильно страдает от эмиграции собственного населения; в этой связи можно упомянуть о недавней волне перекочевавших в Британию поляков, а также жителей прибалтийских республик, наводнивших (наряду с выходцами из других стран) Ирландию и Швецию. Но мобильность рабочей силы во всех направлениях остается (и останется, в силу очевидных лингвистических и культурных причин) здесь гораздо более низкой, чем в США. Местные системы социального обеспечения, унаследованные от коммунистического прошлого и еще по большей части не демонтированные, также являются потенциальными препятствиями для того, чтобы Восточная Европа "пошла по пути американского Юга". Кроме того, относительный политико-экономический вес европейского Востока, население которого составляет менее четверти всего населения Союза, не идет ни в какое сравнение со значением Юга в Соединенных Штатах, не говоря уже о политическом весе регионов США на федеральном уровне. На сегодняшний день можно констатировать: результат расширения во многом оказался именно таким, на какой всегда рассчитывали внешнеполитические ведомства и лобби работодателей в Брюсселе - внутри Союза появилась обширная зона свободной торговли и своеобразная "периферия" с избытком дешевой рабочей силы.
Интеграция европейского Востока в Союз - это главное достижение, которым сторонники новой Европы могут заслуженно гордиться. Конечно, как и в случае стандартных панегириков по поводу достижений ЕС в целом, и здесь существует зазор между идеологией и реальностью. Сообщество, превратившееся в Союз, не имеет никаких оснований хвастаться "пятьюдесятью годами мира", поскольку на самом деле эта заслуга принадлежит Вашингтону, а не Брюсселю. Когда Югославия стояла на пороге кровопролития, Союз не только не предотвратил войну, но помог ее развязать. Сходным образом публицисты, восхваляющие ЕС, часто исходят из предпосылки, что без вхождения в Союз Восточная Европа никогда не обрела бы безопасную гавань демократии; вместо этого она почти наверняка погрязла бы в новых формах тоталитаризма, если не варварства. В этом аргументе есть определенный резон, поскольку ЕС оказал содействие в стабилизации политических систем региона. Но, выдвигая это притязание, ЕС преувеличивает потенциальные опасности в угоду своему тщеславию. Евросоюз не сыграл никакой роли в свержении режимов, установленных Сталиным, и нет ни малейших признаков того, что в странах Восточной Европы, недавно присоединившихся к Союзу, существовал риск установления диктаторских режимов (от чего их якобы упасла Комиссия). Расширение Европы само по себе является слишком большим успехом, в том числе и экономическим, чтобы Евросоюз испытывал нужду в приписывании себе несуществующих заслуг - в частности, миссии политического избавления. Вошедшее в норму очковтирательство скорее принижает, чем возвышает то, что было реально достигнуто за эти годы.
Примечания:
1. Нил Ашерсон отрецензировал книгу "После войны: история Европы с 1945 года" (Postwar: A History of Europe since 1945) в LRB от 17 ноября 2005 года.
2. Fourth Estate, 170 p., February 2005, 978 0 00 719531 2.
3. The European Dream: How Europe's Vision of the Future Is Quietly Eclipsing the American Dream (Polity, 400 p., September 2004, 978 0 7456 3425 8).
4. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilisation on the Mind of the Enlightenment (1996).
Источник: "London Review of Books"
Перевод Иосифа Фридмана