Много лет назад в приватной беседе со мной Дитрих Гайер, один из лучших специалистов по российской истории и отец троих взрослых сыновей, с долей раздражения заметил, что вечные рассуждения русских о вопросах "кто мы?", "откуда мы?", "куда мы идем?", "каково наше предназначение?", "где мы живем?" так же нелепы, как предположение, что он, Дитрих Гайер, мог бы патетически вопрошать себя: кто я - мужчина или женщина?
Представляется, что актуальность обозначенных Дитрихом Гайером "проклятых" русских вопросов имеет самое непосредственное отношение к осознанию людьми своей социальной принадлежности - коллективной идентичности, к устойчивости и убедительности предлагаемых ею матриц толкования действительности. Многое свидетельствует в пользу рискованного тезиса об отсутствии или рудиментарности одной из специфически модерных макромасштабных социальных идентичностей - национальной - у русского этноса. "Русская" идентичность в России была - и, видимо, остается - слишком слабой, поливариантной и фрагментарной, чтобы играть роль устойчивой объединяющей силы и "крыши" для локальных и микрогрупповых идентичностей.
Эта проблема обнаружилась в позапрошлом веке: дореволюционный официальный, государственный проект идентичности, или культурная память(1), не мог стать гармоничным, пытаясь одновременно опереться на патриархальную московскую старину и европоцентричное петербургское цивилизаторство. Сконструированный, наконец, в ХIХ в. идеологический каркас, опиравшийся на три разнородные основы - православие, самодержавие и народность, страдал нечеткостью и хрупкостью. Опора на принцип лояльности к правящей династии как основу консолидации территорий и населения в эпоху триумфа национализма не могла вызвать энтузиазма ни в российском освободительном движении, ни в нерусских национальных течениях, создававших собственную историю и опиравшихся на собственные мифы.
Поэтому калейдоскопическая пестрота мифов "сотворения" и "миссии" россиян в полиэтнической империи была неизбежной. Но и у самой русской интеллигенции идентификационные ориентиры были разнородны. Она искала корни русской истории то в крестьянской общине, то в творческой смелости государства, то в московском, то в петербургском периоде, то в почвенности и исключительности, то в сближении с Европой и необходимости учиться у нее. Интеллигентов-радикалов социалистической ориентации отличали столь же радикальные различия в отношении к "народу", простиравшиеся от преклонения перед ним до присвоения себе миссии его тотального перевоспитания. Базовые вопросы коллективной идентичности о происхождении и предназначении общности оставались для российского "образованного общества" без убедительных ответов, а потому "больными", "проклятыми" вопросами.
К тому же преобладавшая часть российского населения - крестьянство и генетически связанные с ним городские низы - оставалась к этим вопросам равнодушной, ориентируясь на локальную идентичность.
Весьма характерным и заслуживающим особого внимания в связи с этим представляется то обстоятельство, что все попытки создать в России массовое движение под национальными, "истинно русскими" паролями порождали монстра правого радикализма. Нация, по мнению М.Вебера, рождается идеей своей избранности и исключительности, что и позволило немецкому социологу увидеть в евреях прототип современной нации(2). В свойственной ему провокативно-парадоксальной манере эту идею поддержал американский историк Ю.Слезкин: "Основной религией современного мира является национализм: вера, которая отождествляет новое общество со старой общиной и позволяет недавно урбанизированным князьям и крестьянам чувствовать себя на чужбине как дома. Каждое государство должно быть племенем, каждое племя - государством. Каждая земля обетованна, каждый язык - Адамов, каждая столица - Иерусалим, и каждый народ избран (и древен). Век национализма - это когда каждая нация становится еврейской"(3).
Идентичность не может существовать без самоограничения, без выстраивания ясной границы между "своим" и "чужим". Но если идентичность этой процедурой и ограничивается, можно с уверенностью говорить о ее негативной деформации, о невыраженности ее положительного наполнения, о ее искусственной культивации и т.д. В гипертрофированном виде это явление наблюдают исследователи сталинизма. Советская идентичность 30-х годов совершенно определенно не могла существовать без изнурительного поиска врагов, избирая в качестве козлов отпущения то священников и прочих "бывших", то проституток, то крестьян, то "замаскировавшихся" врагов народа в советском аппарате, армии и самой партии, то этнические меньшинства. За выявлением и стигматизацией враждебных коллективов следовало их коллективное же преследование(4).
Конечно, были у советской идентичности и золотые времена. Я не думаю - и мой личный опыт восстает против этого тезиса, - что популярная в СССР имперская гордость за "пятую часть суши", за победу в Великой Отечественной войне и полеты в космос были исключительно притворством и стратегией приспособления "маленького человека" к государственной идеологии. Там, где действительность приобретает относительно стабильные контуры и перестает ускользать от понимания, исчезает необходимость перманентно перестраивать границы "своего" за счет конструирования все новых врагов.
Но стоит ли драматизировать ситуацию с русской идентичностью и считать ее нашей исторической экзотикой и "особым путем"? Автор теории идентичности Э.Эриксон и его последователи исходили из того, что идентичность является устойчивой системой позиционирования себя в окружающей среде и приобретается индивидом в пору перехода во взрослое состояние(5). На фоне такой интерпретации проблемы русской идентичности действительно воспринимаются удручающе, словно бы русские никак не могут выйти из этнического несовершеннолетия.
Современная социальная психология поставила тезис о раз приобретенной и неизменной идентичности под сомнение. Она настаивает на том, что идентичность - очень хрупкая система ориентиров, которая нуждается в постоянном подтверждении. Ведь люди обладают множеством ликов и идентифицируют себя не только с этническим коллективом, но и с другими группами и ролями - возрастными, половыми, профессиональными и прочими.
О наличии острых и перманентных проблем с идентичностью на Западе свидетельствует, между прочим, процветание там, особенно в США, психоаналитиков, к услугам которых регулярно прибегает масса людей, испытывающих неуверенность и сомнения в собственной состоятельности и стабильности своего самоощущения. Может быть, наши поиски национальной идентичности - соблазн в который раз пойти путем простых решений, избавиться от проблемы коллективно и одним махом? В конце концов, поднимать во хмелю тосты за Россию, требовать от людей самопожертвования во имя государства или винить чужаков в собственных бедах проще, чем проделывать каждодневную тяжелую работу по пестованию в самом себе достойного сына или безупречной дочери, мужа или жены, отца или матери, гражданина или гражданки.
Примечания:
1. О феномене культурной памяти см.: Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. - М., 2004; О функционировании культурной памяти в России ХХ в. см.: Век памяти, память века: Опыт обращения с прошлым в ХХ столетии. - Челябинск, 2004.
2. См.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1947.
3. Слезкин Ю. Эра Меркурия: Евреи в современном мире. - М., 2005. С.10.
4. См., напр.: Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России: город. - М., 2001; Она же: Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России: деревня. - М., 2001; Beyrau D. Petrograd, Oktober 1917: Die russische Revolution und Aufstieg des Kommunismus. München, 2001; Baberowski J. Der rote Terror. Die Geschichte des Stalinismus. Munchen, 2003.
5. Erikson E.H. Einsicht und Verantwortung. Stuttgart, 1964.