Режиссер Алвис Херманис - любимец Москвы. Каждый его приезд - событие, напоминающее об истинном масштабе ценностей. Спектакли возглавляемого им Нового рижского театра - образец высшей театральной пробы, кроме того, почти забытое искусство изучения человека. Однако в разговоре с латвийским режиссером Марина Борисова убедилась, что Херманис занимается театром не только ради высшего результата. Для него это способ разобраться в настоящем и будущем Европы.
"Русский журнал": У вас прекрасные актеры - один лучше другого. Фактически вся труппа - "звезда". Что вы делали, чтобы раскрыть актера, добиться такой выразительности?
Алвис Херманис: Если здесь и есть какая-то моя заслуга, то, наверное, в том, что каждый спектакль мы стараемся делать по законам, которые требуют разных актерских технологий. Есть художники, которые пишут всю жизнь одну картину. Другой случай - когда актеры начинают каждую работу, как беспомощные, потому что то, что они умеют, уже не помогает. Они чувствуют себя начинающими. Если сравнить с музыкой, то это как сыграть один концерт на скрипке, а следующий на арфе - надо все учить заново. Это создает особый режим. Актеры очень много работают. По сравнению с Москвой, где годами ждут роль, в нашем театре за сезон у каждого как минимум три серьезные роли. Каждый сезон. За одиннадцать лет в театре не было такого, чтобы актер был без работы. Всегда есть новые роли.
РЖ:Но ведь важно не столько количество, сколько правильное существование. У вас все кажутся выразительными, пластичными, все хорошо обучены. По аналогии с детьми, если их задатки вовремя схвачены и развиты, результат может быть выдающимся. Ваши актеры очень развиты.
А.Х.: Количество, кстати, имеет значение. По-моему, Константин Райкин говорил, что по-настоящему актер в форме, если он 25 вечеров в месяц на сцене. Наши актеры примерно так и работают: 20-25 вечеров в месяц они на сцене. Просто когда ты почти каждый день работаешь, быстро устаешь от своих штампов. Они самому надоедают.
РЖ: Неужели у ваших актеров есть штампы?
А.Х.: Штампы есть у любого актера. Актер, как и любой человек, по своей натуре ленив, природа так устроена. В природе никто не работает. Это люди придумали.
РЖ: Вы своих актеров очень хорошо чувствуете, а они - вас. Такой контакт очень важен. Но вы уже начали работать в Москве, в Цюрихе поставили "Идиота". Здесь не возникает проблем понимания?
А.Х.: В Германии, Австрии или Швейцарии, где я работаю, актеры смешаны, там почти нет ансамбля. Каждый сам по себе, он должен заботиться о выживании, есть система ротации: они очень редко задерживаются на месте и через несколько лет должны перебираться в другой город. По отношению друг к другу актеры чужие. Для них естественна ситуация, когда те, кто репетирует одну пьесу, только здороваются и ничего не знают друг о друге. Так они привыкли. Репетиция - как профессиональная сделка. Но есть, конечно, исключения, когда у режиссера своя труппа. Марталер, Касторф - у них группа единомышленников.
РЖ: Ваш метод - чувствовать человека, знать про него многое, понимать, из чего он состоит. В Западной Европе такой метод невозможен. Как же вы выстраиваете свой мир с чужими друг другу людьми, про которых вы ничего не знаете?
А.Х.: Это зависит от идеи конкретной постановки. Когда был Достоевский в Цюрихе, у каждого из восьми актеров, которые в ней участвовали, было свое понимание правды. Каждый играл в своей эстетике. В такой ситуации бессмысленно заниматься педагогикой, и я старался так составить композицию, чтобы каждый проявил себя с желанной стороны, выглядел, как он есть. Когда приезжаешь в какой-то город на один спектакль, используешь разные хитрости, чтобы создать ансамбль. Если идея зажигает эмоционально, тогда все движется. Но происходит всегда по-разному. Три года назад я делал спектакль в том же Цюрихе. Там было пятнадцать актеров, самых разных, четыре из них - мегазвезды. Я понял, что надо куда-то съездить. И отправился с ними на неделю в экспедицию в пустыню Сахара, надеясь, что это нас сблизит.
РЖ: Получилось?
А.Х.: Благодаря тому, что Швейцария не самая бедная страна, в этой поездке все было прекрасно организовано - отели-люкс, бассейны. Я-то рассчитывал, что будет почти эксперимент на выживание, что мы будет друг другу помогать. Оказалось не так. Мы, конечно, в пустыне на верблюдах тоже немного покатались. Но все кончилось, наоборот, плохо: мы не сдружились, а еще больше разошлись.
РЖ: Спектакль был связан с Африкой?
А.Х.: Совсем нет. Это была пьеса про студентов, которые живут в специальном санатории для слепых, и у меня была идея, чтобы студентов играли 60-70-летние актеры, -
я хотел сделать спектакль о поколении 1960-х. Чем больше я думаю про сегодняшнюю Европу, тем понятней мне, каким важным фактором стали события 1960-х. Кстати, наш спектакль "Звук тишины" тоже посвящен этой теме. То, что произошло в Европе в 1960-е, можно назвать революцией - это изменило европейскую парадигму, причем существенно. Многое из того, что сейчас происходит, связано с тем, что Европа пережила в 1968-м.
РЖ: Сформулируйте, что пережила Европа в 1960-х?
А.Х.: Один из лозунгов того времени: "Не доверяй никому, кто старше тридцати". Молодые люди, в основном студенты, считали, что порядок, на котором держится общество, надо заново пересмотреть. Это не только рок-музыка, но и политика, образование, семья - они радикально изменились. Сексуальная революция полностью изменила семейный уклад, традиционный для Европы. В наши дни политики в Западной Европе - люди того поколения. Самый видный пример - президент Франции Саркози. Он прямо говорит, что революция 1968-го - движение со знаком минус, что она испортила европейский регламент жизни, что с последствиями этой революции надо сейчас бороться. Что французы теперь слишком много думают, слишком много обсуждают. Слишком много дискуссий и слишком мало работы. Это тоже камешек в тот огород. 1960?е - это было движение к большим идеалам, прекрасным идеалам.
РЖ: А что происходит в Европе сейчас, в каком она состоянии духа?
А.Х.: Чтобы было понятно мое отношение к этому, скажу, что с некоторых пор идентифицирую себя не как представителя моей нации, а, скорее, как европейца. Латыш -
на втором месте. По мышлению, восприятию чувствую себя европейцем. Не потому что Латвия стала частью Евросоюза. Не потому что я родину предал. Просто в Европе люди носят те же одежды, едят ту же еду, смотрят те же фильмы, читают одни книги, самое главное - в головах у них те же самые мысли. Нет разницы между народами, городами. В Европе она сокращается и сокращается. Если в любой точке Европы оказаться посреди города, не сразу поймешь, в какой ты стране. Все выглядит очень похоже. Это каждый понимает. Поэтому я, как европеец, воспринимаю Европу не только как географическую или политическую категорию, а как духовную. Я говорю про душу Европы. Сейчас она очень напоминает сильно больного, депрессивного поэта, немолодого, который продолжает сочинять стихи и думает, что его мысли имеют какое-то значение, кому-то интересны. Он уже начинает сомневаться в этом, но все равно продолжает что-то записывать, продолжает смотреть в это зеркало и писать историю своей же болезни. Какое-то жалкое и грустное состояние европейской души.
РЖ: В ком же сила, если не в европейцах? Кто смотрит вперед, за кем будущее?
А.Х.: Например, прошедшей зимой мы дважды были на гастролях в Латинской Америке, где я испытал огромное удивление. Мы привыкли думать, что Латинская Америка - это второстепенная территория. А там - самодостаточная планета, где не нужен английский. Они с большим потенциалом, не только экономическим. Самое главное, там везде чувствуется огромная жизнеутверждающая сила. Чувствуется, что они хотят заниматься любовью, рожать детей. Такая животная энергетика. В Европе такого нет, тут понятно, что люди делают это с трудом. В Париже французов уже не осталось. Европейская цивилизация, которая гордо началась с греческого Акрополя, наверное, подходит к концу, и сейчас настанут другие времена. По законам природы: появятся какие-то другие силы.
РЖ: А в Москве, в России вы чувствуете силу или здесь тоже все умирает?
А.Х.: Конечно, я чувствую, что здесь энергичное место, но, может, эта энергичность немножко ложная для искусства. Такая бурная деятельность - в Москве делаются дела.
РЖ: У вас нет ощущения, что здесь людьми движет настоящий интерес - имею в виду не материальную выгоду, а нечто духовное, например театр?
А.Х.: Это причина, почему я делаю здесь спектакль. Хочу подключиться к этой розетке, чувствую, что могу что-то почерпнуть на человеческом уровне. Люди отличаются от роботов тем, что у них есть уникальная возможность делать ошибки. У русских людей эта способность как-то особенно развита. Я смотрю на это позитивно. Человек не робот, тем более в искусстве. Мы только пытаемся не делать ошибки. В Швейцарии, например, исключены любые ошибки. Они просто невозможны. И вся жизнь построена так, чтобы ничего, не дай бог, не случилось. Это самая главная задача швейцарского общества. Чтобы ничего не могло вообще случиться непредвиденного. Наверное, это очень хорошее место для маленьких детей, пенсионеров, но не для художников. Уже три зимы я езжу туда, как в такой реабилитационный центр, санаторий. Беру с собой книги - почитать, подумать. Но это, конечно, неестественное место для занятий театром. Но у них тоже есть свои позитивные стороны. Они привыкли ко всему относиться серьезно, заниматься театром серьезно. Думаю, если бы Станиславский жил сейчас, он бы работал в Германии. В Москве в театре все-таки от идей столетней давности мало что осталось. Сейчас, скорее, бульварный театр, за редкими исключениями, конечно. Это огромное несчастье для московского и петербургского театра, это убивает театр. Просто надо подождать. Пыль сядет, и я уверен, что актеры поделятся на разные профессии: одни будут работать на телевидении в сериалах, другие - на сцене.
РЖ: Сериалы убивают публику или актера?
А.Х.: У актеров они просто ампутируют какие-то существенные качества. Сам актер может не замечать. Он один день работает на телевидении, быстро говорит только что заученный текст, а на следующий день приходит в театр и начинает постепенно так же говорить текст Чехова, не понимая, что переступил грань.