Все "большие формы" этой весны перебрал "Октябрь": в мартовском номере очередной роман Анатолия Наймана - на этот раз про ваятелей ("О статуях и людях") и новая "книга" Николая Климонтовича. Книга называется "Последние назидания". Наверное, ее следовало определить как "роман воспитания", но "роман", в самом деле, распадается на несколько рассказов. Короче говоря, это книга о детстве. В апрельском номере редкая птица - "Рыба" Петра Алешковского. В "Знамени" все что угодно, но не романы (и это хорошо, кстати говоря). "Новый мир" закончил в апреле несвежие "Пилюли счастья" Светланы Шенбрунн, и в мае имеем новую повесть Валерия Попова (впрочем, уже слегка "опоздавшую": судя по редакционной ремарке, автор поторопился с книжным изданием).
Очередной роман Наймана до какого-то момента похож на остальные романы Наймана: те же игры с "ближним кругом" - где-то в массовке просматривается Каблуков, то же мерцание между поколенческой литературой и памятливым злоязычием, раздражающее "тех, кто понимает" или, скажем так, кто узнает якобы-прототипы. Но роман, надо думать, не об этом все же. Роман о ваятелях, об учениках и учителях, есть некая конструктивная и легко вычленяемая метафора (опять же как всегда у Наймана): глина, сначала мягкая и податливая, потом застывающая и неживая ( "Царство мертвых (Collected)" и "Царство мертвых (Selected)"). Но ближе к концу все вдруг разваливается и трещит по швам, как та самая неправильная и громоздкая многофигурная конструкция из проволоки и глины: остов торчит наружу, вставные истории перерастают себя самое, разговоры обращаются в вычурное пустословие, история (т.е. память) заканчивается, а настоящее время Найману упрямо не дается (так было и в "Каблукове"). Являются вдруг модные слова, проекты, Интернет, Гаагский суд, потом уж вовсе какая-то метанойя (она же экклесия). В финале не то псевдоголливудская (сценарист Каблуков не зря мелькал в массовке), не то компьютерная заставка из 2090 года, и там какая-то не то притча, не то байка, не то "все про Еву", не то про блядь и московскую кузину. К чему, зачем - непонятно.
Книга о детстве Николая Климонтовича, по его собственному определению, "третья попытка": прежде - с периодом в десять лет - были "Фотографирование и прочие игры", затем "Дорога в Рим", теперь "Последние назидания". История книжного ребенка: сентиментальные воспитательницы, гувернантка-логопед, нянька-прачка, пролетарский двор, довершает воспитание советская коммуналка. Там много забавного, трогательного и страшного, как это и бывает в детстве, когда все начинается с игры, а заканчивается смертью... едва ли не убийством перепуганной старухи. Там нет умиления, скорее отстранение, пусть не сухая, но констатация: "... Из меня вылупился советский мальчик, гордящийся тем, что его приняли в пионеры". Совершенно поразительна последняя история о вселении автомеханика Михайлова в новую квартиру. В меру пьющий, задавленный семейством и привязанный лишь к рыбкам, простой советский автомеханик Михайлов наотрез отказывается переезжать из коммуналки в отдельную квартиру. " Скорее всего, он боялся, как последней беды, остаться со своей семьей наедине, его страшило будущее: ведь он никогда не жил сам по себе, но только среди людей. ...История эта закончилась трагически: автомеханик Михайлов повесился уже через месяц жизни в своей новой однокомнатной квартире". И на этом месте автор ставит точку. Так заканчивается советский "роман воспитания".
Третий и последний роман - "Рыба" Петра Алешковского имеет подзаголовок "История одной миграции". Это в самом деле очень длинная история, в начале ее свернутый путь - с севера на юг: родители героини - геологи, волею судеб осевшие в Таджикистане. И затем на многих страницах разворачивается обратная дорога, с юга на север. Это именно дорога (иными словами, чистый роман, собственно то, что лежит в определении жанра), дома у этой героини нет. Сюжет - "перемещение" (" перемещения людей - часть божьего плана"), название предполагает христианские ассоциации, хотя рыба впервые появляется как часть узора на собранной по кусочкам фреске. Основной прием - Ich-Erz?hlung, и здесь автор, кажется, "переиграл". Или перемудрил. Все эти рассказанные от первого лица женские истории о детях, любовниках, болезнях и изменах... как ни крути, но "...я шла по улице. В бока впился корсет". Короче говоря, хоть автор убежден, что " лицедейство писателем свойственно", но читателя не оставляет мысль, что " Поэт - мужчина. Даже с бородою".
Дальше - на контрасте. Валерий Попов не лицедействует. Постоянный герой Валерия Попова называется Валерий Попов, и постоянный прием - сложный эквилибр на грани литературы и так называемого "человеческого документа". "Преодоленная трудность", похоже, в том, что всякий раз полагаешь: это нельзя рассказать. Ан нет, глядишь - можно. Последняя новомирская повесть ("Комар живет, пока поет") - про умирающего отца; на этот раз кроме "первого лица" Валерия Попова в игру вступает еще одно "первое лицо": внутри повести находим "рукопись отца". Характерно, что "другой голос" вступает практически без подготовки, переключение происходит мгновенно. Примерно так:
" Скоро появился сын Валерий. Когда он родился, я очень обрадовался, был горд и послал ему в родильный дом письмо, начинающееся словами: "Слышишь ли ты меня, сынку?!"
- Слышу! - пробормотал я и встал". Далее следует нарочито многословная рефлексия Валерия Попова-литератора на предмет того, как именно ему следует одеться на премьеру своей пьесы в провинциальном театре. Кажется, настоящая цель - усилить "литературность" пресловутого "человеческого документа" на фоне "документа подлинного".
В "Знамени" мартовском "Повесть о Михаиле Петровиче" Анатолия Бузулукского. В начале предуведомление от автора: " Литература избаловала маленького человека", - говорится там, а "маленький человек" вовсе не таков, каким его видит Большая литература. Он не жалок, он вполне доволен собою и самодостаточен. Маленький человек Михаил Петрович - толстый, усатый и плотоядный. И он недалекий, завистливый, меркантильный. Его не нужно жалеть. Автор энтомологически холоден. Читатель, боюсь, тоже.
В "Знамени" апрельском еще две повести: одна ("Летейские воды" Александра Басманова) - узорчатая и "коллекционерская", другая ("Правитель мира" Елены Долгопят) - обыденно-жутковатая. И еще там одно "жизнеописание". Вернее, так: "Жизнеописание в рассказах с непременной моралью". Автор, разумеется, Алексей Слаповский. Название там не вполне название, это зачин - "Как Емельянов...", и каждая история-быличка из жизни Емельянова начинается с этого полусказочного зачина (вроде "Как Емельянов всех осчастливил" или "Как Емельянов настоящее искусство искал"). Каждая такая быличка обращена к широким читательским массам - к дилерам и маркетологам, к спонсорам и инвесторам, к лакерам и к лузерам. Каждая быличка, как и обещано, заканчивается непременной моралью. Все вместе удивительно похоже на картинки Владимира Любарова - иллюстратора последних книжек Слаповского в "Эксмо": немножко лубок, немножко комикс.
Если Валерий Попов балансирует на грани "литература - нелитература", "правда человеческая - правда литературная", Слаповский давно ищет в другом поле. Кажется, речь о том жанре, с которого начиналась русская массовая литература, и кажется, стоит вспомнить Чулкова-сказочника и Шкловского-теоретика. Иными словами, речь о попытках найти этот путь и понять этот путь. Напоследок там четвертый сон Веры Павловны... то есть нет, это Емельянову снится страшный сон:
Емельянов зашел после работы в книжный магазин, чтобы купить книгу любимого писателя П.Коэльо (оговариваюсь: все фамилии вымышленные, совпадения - случайны). П.Коэльо в магазине не оказалось.
- Почему? - поинтересовался Емельянов у молоденькой работницы торгового зала.
- Спроса нет, - сухо ответила она.
- А Акунин есть?
- Была одна книга, кто-то купил в прошлом месяце, - пожала плечами девушка, словно удивляясь, какие странные покупатели забредают в магазин.
- А хотя бы Дэн Браун? - спросил Емельянов.
- А это кто? - спросила девушка.
Емельянов умолк.
Он увидел несколько полок, заставленных двухтомной книгой Л.Н.Толстого "Война и мир". Над полкой висел плакат: "Лучшие продажи в декабре!". У кассы шушукались тинейджеры, подсчитывая деньги и с огорчением понимая, что из двух облюбованных книг, Белинского и Гоголя, могут купить только одну.
- Белинского берем! Культовый дядька! - убеждал один.
- Гоголя! Крутой чел, мне Машка говорила, а она сермягу сечет! - горячо отвечал другой.
Их оттеснила от кассы домохозяйка с толстым томом Юнга, перечеркнутым наклейкой: "Последний экземпляр!".