Shoot the Widow: Adventuries of a Biographer in Search of Her Subject by Meryle Secrest. Knopf, June 2007, 256 p., $25.95.
Biography: A Brief History by Nigel Hamilton. Cambridge: Harvard University Press, 2007, 294 p., $21.95.
В наше время, когда средства записи и распространения информации об интимной жизни человека легкодоступны, недороги и просты в эксплуатации; когда газеты и журналы, телепрограммы и веб-сайты поставляют такого рода "товар" без тени смущения; когда даже рядовые граждане стараются не упустить возможности сообщить о себе граду и миру все, что только можно, - защита права профессионального биографа на вмешательство в личную жизнь своего "персонажа" представляется не слишком актуальной. Тем не менее недавно вышли в свет две книги, в которых это право отстаивается, что называется, с пеной у рта.
Мерил Сикрест (Meryle Secrest) - биограф, имеющий в своем послужном списке девять "персонажей", и все они - люди искусства: Кеннет Кларк, Леонард Бернстайн, Фрэнк Ллойд Райт, Ричард Роджерс и Сальвадор Дали и др. Ее мемуары "Охота на вдову: приключения биографа в поисках своего персонажа" (Knopf, 2007; $25.95) весьма откровенны в раскрытии коммерческой составляющей описываемого ремесла. Сикрест начинала как репортер местной газеты, работала сперва в Канаде, затем в Англии; профессия требовала от нее постоянных жертв: приходилось пренебрегать литературным качеством, чтобы успеть заполнить страницы, не сорвав deadline; такое отношение к тексту распространилось и на ее биографии. "Принятие решения о выборе персонажа для биографии - это хладнокровный бизнес, требующий учета множества факторов, как-то: потенциальные рынки, своевременность, доступность материала и всего необходимого для закругления истории, не говоря уже об интересах, пожеланиях и озабоченностях издателей", - объясняет она. Во многих ее историях (рассказывающих, как писались ее истории) фигурируют соображения о том, как выколачивать из издательств максимальные авансы и как мобилизовать легион родственников, бывших друзей, любовников, экс-любовников, сотрудников, адвокатов, дилеров, исполнительных директоров и агентов - тех самых бесчисленных "вдов", которых, как явствует из названия книги, она охотно застрелила бы, - способных как помочь биографу, так и испортить ему жизнь, предельно затруднив доступ к частной жизни персонажа.
Чего хотят эти не всегда склонные к сотрудничеству свидетели? Того же, чего хотят сами знаменитости (когда, как это случалось в практике Сикрест, они еще живы и достаточно зловредны, чтобы причинить биографу неприятности) да, в общем-то, и все в этой жизни: контролировать нарратив. Сикрест либо трогательно наивна, либо слишком хитра, чтобы выпячивать этот центральный для работы над биографией момент: если поверить ей на слово, то она каждый раз удивляется тому, что ее собеседники искажают истину в своих интересах, хотя со временем миссис Сикрест, по ее собственному признанию, стала мудрее. "Чем старше я становлюсь, тем б ольшую симпатию вызывают у меня члены семьи, которые в один прекрасный день обнаруживают, что некий незнакомец решил написать об их знаменитом родственнике, не дожидаясь их ухода в мир иной, - признается она. - Возбуждая в читателе нездоровое любопытство и доводя его до зуда, если не чесотки, автор добивается роста продаж и, соответственно, гонораров, то есть, грубо говоря, делает деньги на страданиях других людей".
Тем не менее, судя по коллизиям, которые возникали у Мерил Сикрест с "персонажами" и с их окружением, эти соображения не мешали ей каждый раз приступать к следующему проекту, не сулившему взаимопонимания с членами семей, к которым она прониклась таким сочувствием. Впрочем, не все контакты миссис Сикрест наносили ее собеседникам душевные травмы и сердечные раны. Проводя изыскания, касающиеся некоторых сторон деятельности Ричарда Роджерса, Сикрест узнала о возможных связях своего "персонажа" с организованной преступностью и вышла на контакт с человеком, которого она называет "старым бродвейским партнером" своего героя. "Если вы сошлетесь на меня, я вас, конечно, не убью, но вам не поздоровится, - объяснил он. - Я не стану заниматься этим сам, но у меня есть связи. Если понадобится, вас с вашей рукописью достанут из-под земли".
Остается непонятным, о чем думали ее персонажи, члены их семей и наследники, когда соглашались с ней сотрудничать. Мерил Сикрест - "биограф, который рассказывает все"; конечно, она не Китти Келли, с которой любит себя сравнивать, то есть не интервьюер, стремящийся высмеять или унизить своего собеседника; в отличие от Келли, предельно политизированной "мастерицы литературной стирки", Сикрест интересуется главным образом (если не исключительно) частной жизнью своих персонажей. Она сообщает, например, что Кеннет Кларк, который был очень богатым человеком, наследником состояния, сколоченного в хлопчатобумажной промышленности, тайком оплатил из своих средств издательский аванс - с тем, чтобы быть уверенным, что его биографию напишет именно Мерил Сикрест; затем он вообразил, что сможет отредактировать то, что будет сказано об алкоголизме его жены и о его собственных темных делишках. Он попытался это сделать, но так и не достиг полного взаимопонимания; Сикрест утверждает, что его сын Алан, политик правых взглядов, пользующийся влиянием в Британии, добился того, что рецензенты дружно обругали ее книгу. (Как указывает Сикрест, Алан Кларк этим не ограничился: он опубликовал в качестве альтернативы собственную книгу, ставшую бестселлером; это был его дневник, на редкость откровенный.)
"Мне кажется, что вызвать кого-то на откровенность, а затем воспользоваться полученными сведениями во вред этому человеку, - значит совершить своего рода предательство", - пишет Сикрест. Но как раз этим она и занимается, причем успешно, потому что людям нравится пускаться в откровенности. Они хотят, чтобы их история была рассказана, и каким-то образом убеждают себя, что наиболее постыдные моменты их жизни будут то ли оправданы, то ли искуплены, если попадут в руки автора, проникшегося к ним сочувствием; они тешат себя надеждой, что в этом случае читатели "поймут все как надо": оценят сложность ситуации и "войдут в положение", то есть почувствуют себя в их шкуре. Существует подход, основанный на теории, что "нет такой вещи, как плохая реклама" (если хотите убедиться, что она неверна, спросите об этом у Барри Бондса, бейсболиста, погоревшего на получившем большую огласку допинг-тесте); но это не тот случай. Для объяснения той откровенности, которую проявляют собеседники биографов типа Сикрест, лучше подходит другая теория, гласящая, что в конечном итоге любой моральный счет может быть не только сбалансирован, но и доведен до положительного сальдо. Создается ощущение, что очень многие люди верят в это - если не осознанно, то в глубине души, "про себя". Некоторым из них не повезет: они станут персонажами биографий.
По словам Сикрест, цель биографии "не в перечне фактов и событий, а в раскрытии их тайного смысла, не в фиксации, а в откровении". С этим многие согласятся: нет нужды писать (или читать) биографию знаменитого человека, если она не приоткрывает завесу над какими-то потаенными, дотоле неизвестными аспектами его личной жизни. Свойственное нам представление о биографии основывается на предпосылке, что частная жизнь имеет значение для публики, поскольку достижения того или иного человека обусловлены "историей его души", и эта предпосылка служит оправданием для "перемывания грязного белья" - как для погружения в сферу травматического, непростительного или постыдного, так и для публикации результатов подобного "расследования". Какое место будет отведено этим сведениям - будут ли они поставлены в центр повествования или займут в нем скромный уголок, - зависит от такта и мастерства биографа, но, как бы то ни было, сегодня почти невозможно представить себе биографию, в которой для объяснения достижений персонажа не использовались бы события его частной жизни. Между тем сама предпосылка, из которой мы привыкли исходить, весьма проблематична.
Прежде всего она заставляет биографов пренебрегать нормальными процедурами "получения показаний" на том основании, что подлинная правда о человеке раскрывается в материалах, наименее доступных посторонним. Письмо, обнаруженное в мусорной корзине, или запись в личном дневнике воспринимаются как более весомые доказательства, чем сведения, полученные публично от сотен друзей и коллег. Биографы впадают в профессиональный транс, сталкиваясь с историями о том, как некая знаменитость сожгла часть своей корреспонденции или запретила читать дневники из своего архива до 2050 года. Именно эти - пропавшие или засекреченные - рукописи могли бы все объяснить! При этом никто не говорит, почему мы должны воспринимать как откровение какую-нибудь запись в дневнике или личное письмо. За преувеличения и ложь, содержащиеся в таких "жанровых формах", как дневники или переписка, не предусмотрено никакое наказание. Поэтому не стоит удивляться тому, что люди постоянно лгут в письмах и используют дневники для нытья и "выпускания пара". В личных документах не так уж часто встречаются сбалансированные суждения или трезвая самооценка. Скорее, это самое подходящее место для слухов, лести и самообмана. Но главным строительным материалом для биографий служат именно дневники и письма: мы свято верим, что "истинный" характер личности проявляется в ее частной жизни, в то время как публичная ипостась человека воспринимается нами как элемент "показухи".
Сикрест полностью разделяет подобные взгляды. Она формулирует их следующим образом: в основе личности лежит противоборство, описываемое формулой "частная правда versus публичный фасад, видимость versus реальность". Она, как и многие другие биографы, верит в некие "поворотные пункты" - "судьбоносные моменты в жизни человека, когда одно решение необратимо меняет его будущее". Есть особое наслаждение в смаковании "судьбоносных" эпизодов, когда случайная встреча или внезапное откровение приводит к резкому перелому: обыденное существование превращается в "жизнь замечательного человека", описываемую в книгах, за которые платят деньги. Дело в том, что такие сюжетные повороты позволяют биографу сконструировать повествование по модели "нарратива обращения" (conversion narrative), ярким образцом которого является, например, легенда о Дике Виттингтоне [бедный мальчик, находившийся на грани отчаяния, услышал в звоне колоколов предсказание о том, что он будет мэром]; эта модель знакома читателю и наверняка доставит ему удовольствие. Людям нравится верить, что в успехе содержится элемент удачи; им приятно думать, что человек, ставший знаменитым, в каком-то смысле вытянул счастливый лотерейный билет. Вы едете на своем ослике, или на своей Honda Civic, или мало ли на чем - и чей-то голос говорит вам, что вы на пути к тому, чтобы стать апостолом Павлом или Леонардом Бернстайном.
Суть поворотного момента состоит в том, что он определяется ретроспективно. Когда Джонни Колтрейн отложил утенка, никто не знал, что он создаст "A Love Supreme". [Аллюзия к песенке из международной детской программы "Sesame Street": "You gotta put down the duckie / If you wanna play the saxophone" - Тебе придется отложить утенка, / Если ты хочешь научиться играть на саксофоне. - Примеч. пер.] Но в этом смысле все биографии ретроспективны. Хотя происходящие в жизнеописаниях события развертываются в хронологическом порядке, они построены задом наперед. Именно то, что случилось потом (достижения, сделавшие героя биографии знаменитым), определяет отбор и интерпретацию того, что произошло раньше. Это процедура, которую читатель повторяет вслед за автором. Мы знаем, чего достиг Колтрейн (или Клеопатра, или Черчилль), когда беремся за чтение; и следим за незнакомыми нам обстоятельствами их детства, любви и неудач, держа в уме это знание. По сути дела, мы помогаем биографу делать его работу, потому что читаем, имея в голове уже сложившийся образ (тот же самый, который имеется в голове биографа). Мы не осилили бы роман о вымышленных персонажах, который начинается с двадцатистраничного описания ничем не примечательных родителей героя, проживающих в Перте, Минске или Тенафли, но биографам все сходит с рук, ибо читатель продвигается вперед, имея в виду, что окружающая среда - включая водопроводную систему Перта и развитие его промышленности в XVIII веке - каким-то образом вписана в генетический код героя.
Если задуматься о той смехотворной путанице, каковой является наша жизнь, в которой (даже если у нас есть мобильный телефон с камерой) лишь малая толика того, что мы делаем, думаем и чувствуем, запечатлевается, а то, что записывается, отличается неполнотой, искажениями и носит случайный характер, - напрашивается предположение, что клочки и осколки, из которых бывает соткан биографический нарратив, подбираются, в общем-то, произвольно. Запись в дневнике Уильяма Джеймса: "Моим первым актом свободной воли станет решение поверить в свободу воли", с должным эффектом фигурирующая во всех его биографиях; сон Генри Джеймса о том, как он мчится по Лувру, фрейдистская расшифровка которого играет ключевую роль в знаменитой пятитомной биографии Джеймса, написанной Леоном Эделем; история, впервые рассказанная Диккенсом его биографу Джону Форстеру, о том, как он страдал, работая на фабрике по производству ваксы, - все эти "поворотные моменты", или ключевые эпизоды, занимают в биографической литературе свое неотъемлемое место и наделяются почти неограниченной объяснительной силой. Но что если Уильям Джеймс решил на следующий день, что свободе воли придается слишком большое значение, но не удосужился записать эту мысль? И разве не могло случиться, что Диккенс позднее изменил свое отношение к опыту, полученному на фабрике, но никому об этом не сказал? Любой биограф может мечтать лишь об одном: что ему удастся создать вымышленного персонажа, несколько напоминающего реального человека, который действительно жил и умер и чьи достижения (равно как и неблаговидные поступки) служат предметом нашего постоянного интереса. Биография - это всего лишь инструмент, стимулирующий работу нашего воображения: она помогает нам (наряду с прочими инструментами) представить себе другого человека. Это не окно и не зеркало.
Найджел Хамильтон отстаивает право биографа на вторжение в частную жизнь публичных фигур еще более пламенно, чтобы не сказать экзальтированно. Хамильтон - бывший директор учреждения под названием Британский институт биографии (British Institute of Biography); он вел курсы по изучению биографии в университетах и других учебных заведениях; среди его работ - жизнеописание маршала Монтгомери (второе, отредактированное и дополненное издание вышло под заголовком "Монти в полный рост"), вызвавшая споры биография молодого Джона Ф.Кеннеди ("JFK: безрассудная молодость") и многотомная биография Билла Клинтона, два тома которой уже вышли в свет. Его взгляды, изложенные в работе "Биография: краткая история жанра" (Harvard; $21.95), сводятся к тому, что биография - под которой он подразумевает откровенную и не подвергающуюся цензуре (в том числе и внутренней) репрезентацию человеческой жизни в любой форме, включая живопись, кино, фотографию, романы, статьи в рыночных таблоидах и фильмы на канале Biography Channel, - это сугубо демократический жанр. Биография - желательно как можно более откровенная - это то, чего требуют люди, и для того, чтобы добиться доступа к такому жизнеописанию, они восстанут и свергнут любую тиранию, чтобы покончить с лицемерием. Враги биографии - цензура, законы об оскорблении чести и достоинства, защита авторского права и постмодернистская теория литературы - суть враги народа. Они воюют по ту сторону баррикад, но им не остановить победную поступь истории.
Убеждение, что история биографии есть отражение всего на свете, приводит авторов к несуразным утверждениям. Например, такому: "Не приходится удивляться тому, что после свержения британского ига в результате Американской революции 1776 года и разрушения ancien r e gime [старого режима] в ходе Французской революции 1789 года вновь созданное искусство автобиографии стало литературными форпостом воссоздания человеческой жизни"; или такому: "После 7 декабря 1941 года, когда японцы предприняли атаку на Перл-Харбор, судьба демократии решалась не на страницах критических, изощренных биографий; она зависела от того, сумеют ли литераторы откликнуться на обычные - и в то же время фантастические - истории жизни солдат, моряков и летчиков".
Не менее странно звучит утверждение Хамильтона по поводу повести Альбера Камю "Посторонний": "Изображенный с безжалостной честностью персонаж, антиромантический герой Камю - экзистенциальный, вполне заурядный, лишенный амбиций и обитающий в обезбоженном мире - принес своему автору всемирную известность, Нобелевскую премию, целый выводок прелестных любовниц и раннюю смерть в автомобильной катастрофе, постигшую его в Париже в 1960 году, когда он ехал на встречу с тремя из этих милашек". (Перед нами классический образец извращенной логики биографа. Имелось определенное количество людей, которые имели прелестных любовниц, жили в Париже и погибли в автомобильной катастрофе, но только один из них написал "Постороннего". Поэтому нет никакого резона считать, что "Посторонний" то ли объясняет успех у любовниц и невезение на дорогах, то ли объясняется ими. Тем не менее нас удовлетворит только такая биография Камю, в которой его смерть будет соответствовать облику автора "Постороннего".)
Трудно не согласиться с Хамильтоном в том, что люди любят биографии, и он правильно объясняет некоторые причины этого пристрастия. Начать с того, что мы узнаем о себе, читая о жизни других людей. Верно и то, что биографии сильных мира сего, гуманизирующие своих героев, могут играть некоторую эгалитарную социальную роль. Однако наивно полагать, что силы, подогревающие наш аппетит к "критическим, изощренным" (то есть разоблачительным) биографиям, имеют прямое отношение к демократии и ее врагам. Сикрест ближе к правде, когда утверждает, что людям присущ зуд любопытства и они любят сплетни, - это то, что пипл охотно хавает. И еще им нравится судить да рядить о жизни других людей. Они безмерно наслаждаются, перемывая косточки знаменитостям. Это не самая привлекательная из человеческих страстей, однако если уж ей предаваться, то будет лучше, если объектом вашего интереса послужит персона, которую вы никогда не встречали.
Источник: "The New Yorker"
Перевод Иосифа Фридмана