Джоанна Майерс: От имени Совета Карнеги (Carnegie Council) я рада приветствовать членов и гостей нашей программы "Книги на завтрак" ("Books for Breakfast Program").
Нам доставляет особое удовольствие то, что с нами сегодня судья Ричард А.Познер, который примет участие в обсуждении своей книги "Публичные интеллектуалы: История упадка" ("Public Intellectuals: A Study of Decline" by Richard Posner).
Когда я просматривала "досье" судьи Познера, готовясь к этой утренней программе, мне стало совершенно понятно, почему наш гость был охарактеризован в "The American Lawyer" как "самый блестящий судья в стране".
Поскольку я проучилась три года на юридическом факультете, могу сказать вам, что представлять судью, тем более - судью, занимающего должность Главного судьи американского Апелляционного суда Седьмого округа (Chief Judge of the U.S. Seventh Circuit Court of Appeals), окончившего Гарвардскую высшую юридическую школу первым по списку, бывшего редактора бюллетеня "Harvard Law Review", главного юридического советника судьи Уильяма Бреннана и создателя теории взаимодействия закона и экономики, - так вот, представлять такого человека - трудная задача.
Судья Познер приобрел широкую известность благодаря своей работе в антимонопольной сфере деятельности, где он настолько преуспел, что его стали называть "лучшим судьей на свете". Как многие из вас помнят, в ноябре 1999 года он был назначен посредником по обвинению компании "Microsoft" в нарушении антимонопольного законодательства.
Бывший в свое время постоянным профессором на полной ставке (full-time tenured), сегодня судья Познер - приглашенный на полставки Главный лектор в Чикагской высшей юридической школе.
Он занимает официальную должность федерального судьи, но это только его дневная работа. Судья Познер каким-то образом находит время, чтобы много писать, причем не только по юридическим вопросам: будучи автором трехсот с лишним научных статей (в которых нашла выражение его озабоченность контроверзами между экономикой и законом), он еще и рецензирует книги для "The New York Times" и "The New Republic". Он написал тридцать книг, включая "Преодоление закона" ("Overcoming Law") - работу, которую редактор "New York Times Book Review" назвал лучшей книгой 1995 года; "Проблемы морали и теории юриспруденции" ("The Problematics of Moral and Legal Theory"); "Государственное дело" ("An Affair of State") - об импичменте Клинтону; и "Границы теории юриспруденции" ("Frontiers of Legal Theory").
В своей последней работе судья Познер сосредоточивает внимание на фигуре современного американского публичного интеллектуала, особенно из академической среды. Публичные интеллектуалы - это те мыслители, которые обращаются к просвещенной публике, высказывая мнения по важным политическим и идеологическим вопросам. Хотя такая прослойка существовала на протяжении столетий, ее представителей никогда раньше не изучали систематически или, по крайней мере, с использованием экономических и научных методов, которые служат классическим "фирменным знаком" работ судьи Познера.
Он утверждает, что нынешние профессора-интеллектуалы слишком охотно откликнулись на зов СМИ, испытывающих все большую нужду в "немедленной экспертизе" (instant expertise). В результате лица, формирующие общественное мнение, начали безответственно обходиться с фактами, методикой прогнозирования и, что еще хуже, стали позволять себе, в погоне за славой, делать в высшей мере экстравагантные и безапелляционные заявления.
Как пишет сам судья Познер в последней главе, первоначальный замысел его книги возник из стремления "содействовать тому, чтобы в читательских кругах распространилось понимание проблематичности статуса публичного интеллектуала в сегодняшней Америке, и стимулировать дальнейшее изучение этого странного и интересного рынка".
Итак, ваша честь, если судить по реакции, последовавшей на публикацию этой книги, создается ощущение, что "миссия была выполнена". А я выполнила свою - представила вас слушателям.
Прошу всех присутствующих присоединиться ко мне в оказании самого теплого приема нашему выдающемуся гостю - судье Ричарду Познеру.
Судья Познер: Благодарю вас. Это большое удовольствие для меня - пообщаться с такими замечательными людьми.
Начну с дефиниции. Под "публичным интеллектуалом" я понимаю человека, который использует общие идеи, почерпнутые из истории, философии, политической науки, экономики, юриспруденции, литературы и т.д., - словом, идеи, являющиеся частью мировой культурной традиции, - для того, чтобы прокомментировать современные события, обычно в политическом или идеологическом аспекте, причем не в специальных изданиях, а в популярных масс-медиа, где он высказывается либо в форме актуальной статьи, телевизионного выступления или заявления на газетной полосе на правах рекламы, либо путем написания журнальных статей или книг, адресованных широкой аудитории.
Мою книгу критиковали, кроме всего прочего, и за то, что данное определение не включает ряд важных интеллектуальных фигур, которых естественно было бы считать "публичными", поскольку они оказывают серьезное влияние на общественное мнение, хотя и не обращаются непосредственно к публике. Примером такой фигуры может послужить гарвардский политический философ Джон Роулз, который, безусловно, является очень влиятельным политическим мыслителем, но не соответствует предлагаемому мною определению, потому что никогда не пишет для популярных изданий и не появляется на радио и телевидении.
Мое определение является произвольным, поскольку не существует (по крайней мере ярко выраженных) естественных границ концепта "публичного интеллектуала", но меня интересует прежде всего коммуникативный аспект этого феномена: ведь его суть в том, что находятся люди, вступающие в непосредственный контакт с широкой публикой, прорываясь сквозь заслон "стражей порога" академии.
Для меня особенно интересен тот "подвид" этой человеческой породы, который состоит из профессоров, в полном объеме занимающихся академической работой, но при этом "подрабатывающих на стороне" в качестве публичных интеллектуалов. Многие публичные интеллектуалы не являются профессорами, а занимаются журналистикой или пишут романы. В какой-то мере я рассматриваю и их, но фокусирую внимание именно на представителях академической среды.
Я заинтересовался этой группой в связи с двумя кризисами, недавно разразившимися в Соединенных Штатах.
Первым таким кризисом был скандал Клинтон/Моника Левински с последующим расследованием, импичментом и процессом над президентом Клинтоном. Я заметил, что академики, прежде всего историки и юристы, приняли активное участие в обсуждении этого вопроса в популярных масс-медиа, часто в форме объявлений на газетной полосе на правах рекламы, петиций, публицистических статей, выступлений в телевизионных ток-шоу и т.д., рассуждая о различных аспектах импичмента, - и было очевидно, что эти люди вещают безответственно, выходя за рамки своей компетенции.
Например, 400 историков поставили свои подписи под петицией, в которой утверждалось: из истории Конституции ясно, что оснований для импичмента Клинтону нет. Но история статьи Конституции об импичменте темна и непонятна; значение такой решающей для данного вопроса формулировки, как "тяжкие преступления и судебонаказуемые поступки" (high crimes and misdemeanors), остается неясным. Кроме того, нынешняя история - это в высшей степени дифференцированная дисциплина. Из этих 400 историков большинство не были специалистами по истории Конституции, не говоря уже об истории статьи об импичменте.
Ученые-правоведы сделали ряд громких заявлений о работе большого жюри, лжесвидетельстве и пренебрежении законом. Будучи судьей, я знаю кое-что об этой области криминального права. И могу сказать: с самого начала было ясно, что многие из комментаторов-академиков говорили о том, что не входило в сферу их компетенции.
А затем случился электоральный кризис 2000 года, и снова вышли на сцену многочисленные академики-комментаторы: они заговорили об эзотерических статьях выборного законодательства и темном федеральном законе - Положении о подсчете голосов (Electoral Count Act), который определяет процедуру формирования коллегии выборщиков и голосования в конгрессе. Многие академики, высказывавшиеся по этим вопросам, не были экспертами по электоральному праву или по положениям Конституции, регламентирующим смену президентов. Тем не менее на протяжении нескольких месяцев кризиса с их стороны прозвучало невероятное количество комментариев.
После того, как я написал эту книгу, подоспели события 11 сентября, а вслед за ними хлынул поток комментариев слабо информированных академиков по поводу сложных вопросов, связанных с оборонной политикой и международными отношениями. Многие академические ученые, высказывавшие свои мнения по этим сугубо профессиональным вопросам, были в них совершенно некомпетентны.
Например, профессор Аккерман из Йельской высшей юридической школы опубликовал в ноябрьском номере "The New York Times" публицистическую статью о том, что нам делать с "Аль-Каидой". Будучи специалистом по конституционному праву, он, разумеется, не обладает профессиональными знаниями о ближневосточной политике или методах борьбы с террором.
Публичный интеллектуал, как я его определяю, т.е. человек, который использует общие идеи, обращаясь к широкой аудитории через голову других экспертов, - не такое уж новое явление. Кажется, изобретателями этого жанра были Сократ и Иеремия. Иеремия и другие ветхозаветные пророки создали специфическое поле для публичной интеллектуальной деятельности, состоявшей в предсказаниях национальных бедствий и катастроф. Сократ относится к другой, более распространенной категории публичных интеллектуалов: это "овод", назойливый критик; этот тип также имеет долгую историю.
Позднее, в римские времена, появились две "знаковые" фигуры публичных интеллектуалов, Цицерон и Сенека, чья судьба (наряду с судьбой их предшественника Сократа) иллюстрирует опасности, связанные с такого рода деятельностью. Цицерон, великий оратор и философ, был замешан в политике Римской республики и совершил несколько тактических ошибок, после которых был убит по приказу Марка Антония.
Сенеке, который был наставником Нерона, его "спичрайтером" и идеологом, пришлось в конечном итоге покончить с собой по приказу своего неблагодарного ученика. Он тоже был великим философом - Уильямом Галстоном или Сидни Блюменталем в администрации Нерона. (Галстон был помощником Клинтона по внутренней общественной политике, а Блюменталь - его старшим советником. - Примеч. пер.) Это была еще одна важная роль для публичного интеллектуала - роль, например, Артура Шлезингера-младшего в администрации Кеннеди.
Обозревая столетие за столетием, мы получим впечатляющий список интеллектуалов, вовлеченных в текущие дела. Среди них необходимо назвать Вольтера и Джона Стюарта Милля. Впрочем, университетский сектор был до последнего времени представлен слабо: поскольку интересующая нас интеллектуальная деятельность велась в то время преимущественно вне стен академии, для интеллектуалов-неакадемиков было вполне естественно искать выход на более широкую аудиторию, ведь они не были частью замкнутой группы специалистов. Люди наподобие Вольтера, Милля, Монтескье, Руссо и Маркса были весьма ангажированными интеллектуалами, имевшими определенную академическую (или "приравненную к ней") подготовку.
Приближаясь к нашему столетию, мы встречаем множество активных публичных интеллектуалов, в большинстве своем не связанных с университетами. Это люди типа Т.С.Элиота, Джорджа Оруэлла, Эдмунда Уилсона и Артура Кестлера. К тому же нельзя забывать и о многочисленных журналистах и писателях, занимавших активную общественную позицию и имевших своих слушателей и последователей.
Но со временем деятельность публичного интеллектуала превратилась преимущественно в побочное занятие университетских ученых и преподавателей. Главная причина такой метаморфозы состояла в том, что университетский сектор значительно расширился, особенно после Второй мировой войны; это произошло как в Америке, так и в Западной Европе, а также в азиатских странах; к тому же в это время были сняты ограничения, которые затрудняли участие женщин в этом процессе.
Барьеры рушились, академические ставки росли, университетский сектор продолжал расширяться, и по мере того, как возрастали потребности в преподавательских кадрах, все большее число одаренных людей вовлекалось в университетские круги. Получение постоянной штатной должности (tenured employment) в университете предоставляет человеку такие гарантии материального благополучия, каких не может предложить писательская или журналистская карьера.
Когда думаешь о таких людях, как один из любимых публичных интеллектуалов XX века Джордж Оруэлл, приходишь к выводу, что сегодня человек такого склада сделал бы другую карьеру. Окончив Итон, Оруэлл не пошел в университет, а стал вместо этого офицером полиции в Бирме, затем уволился со службы, чтобы через несколько лет обернуться вольным журналистом и романистом, живущим на скромные доходы от публикаций, а затем уйти добровольцем на гражданскую войну в Испании. Оруэлл был выдающейся фигурой своего времени, но сегодня он стал бы профессором, потому что это естественный путь для человека с такими интеллектуальными способностями.
Подзаголовок моей книги подразумевает, что современная история - это время упадка публичных интеллектуалов; я пришел к такому выводу именно потому, что имел возможность наблюдать эту трансформацию: интеллектуалы променяли статус независимых "фрилансеров" на профессорские должности в университетах. Природа современной академической жизни враждебна по отношению к творческой публичной интеллектуальной деятельности. Тому есть две причины: одна заключается в образе жизни современного интеллектуала, другая - в характере его работы.
Характер современной жизни практически обрекает одаренного человека на стандартную интеллектуальную карьеру, которая состоит в том, что он поступает в колледж, заканчивает аспирантуру и остается после этого в академии в качестве преподавателя, т.е. проводит свою жизнь в этом довольно специфическом, закрытом сообществе, каковым является университет. Вы живете среди людей, обладающих неординарными интеллектуальными качествами, но ни в коей мере не являющихся репрезентативным слоем населения.
Многие академики спасаются бегством: они проводят часть жизни вне университета. Эти люди прерывают свою академическую карьеру. Некоторые из самых знаменитых нынешних публичных интеллектуалов являются бывшими университетскими учеными; я имею в виду людей вроде Генри Киссинджера и Дэниэла Патрика Мойнихена. Тот факт, что они бывшие, а не действующие академики, является одной из причин их влиятельности как публичных интеллектуалов. Они имеют более обширный опыт, чем средний академический ученый.
Если вы проводите все свое время, изучая какую-то узкую область знаний, вы становитесь настоящим экспертом и можете вынести суждение со скоростью и компетентностью (привлекая все имеющиеся источники и аргументы), недоступными для "специалистов широкого профиля". В такой области, как история, сегодня очень мало специалистов, знающих историю в широком смысле слова; но много экспертов по определенным странам или векам.
Когда мне пришлось поработать в совете факультета University of Chicago, я был поражен тем, как далеко зашла специализация в современной академии. Например, один профессор-историк представил рукопись о Всемирной выставке в Брюсселе 1958 года, которая была послана на рецензию специалистам по истории всемирных выставок, и они сообщили на наш факультет, что эта работа вносит большой вклад в историю всемирных выставок. Но если вы спросите историка, специализирующегося на всемирных выставках, что он думает об "Аль-Каиде" или о Коллегии выборщиков (Electoral College), вряд ли стоит ожидать от него толкового ответа.
Но это не удерживает узких специалистов от высказывания мнений о различных общественных событиях. Журналисты не специализировались на импичменте, международном терроризме или электоральном законодательстве, поэтому они обращают взоры на академию в надежде найти людей, умеющих хорошо выражать свои мысли и, как считается, достаточно знающих, чтобы произвести впечатление на широкую публику. От этих специалистов требуется, чтобы они высказали мнение, не относящееся к сфере их компетенции. Поскольку это, как правило, очень умные люди, они обнаруживают тенденцию быть самоуверенными: они чувствуют, что им есть что сказать людям и по поводу вопросов, не имеющих прямого отношения к их специальности. В этом-то и таится опасность...
Собрав материалы о некоторых ловушках, подстерегающих университетских профессоров на поле публичной деятельности, я размышляю о ряде выдающихся публичных интеллектуалов, которые попадали пальцем в небо, давая прогнозы или оценки, оказавшиеся до смешного неадекватными.
Я касаюсь широкого круга тем и областей. Одно из остроумных критических замечаний, высказанных о моей книге, состояло в том, что я сам недостаточно компетентен, чтобы судить, например, об экономистах или военных историках, которых я обсуждаю в числе прочих публичных интеллектуалов.
Но необязательно знать какую-то область науки, чтобы заметить ошибки в прогнозах. Например, если биолог предсказал в 1970 году, что в 1974-м в Соединенных Штатах еду и воду будут выдавать по карточкам или что в 1980-м в мире разразится голод, то вы не обязаны быть специалистом по биологии, чтобы констатировать, что эти предсказания оказались ложными. Этим незадачливым пророком был Пол Эрлих, экологический алармист, автор "Демографической бомбы" ("The Population Bomb") и других книг.
Сходным образом обстоят дела на консервативной стороне политического спектра: некоторые из принадлежащих к этому лагерю уважаемых публичных интеллектуалов (например, Джин Киркпатрик) утверждали в 70-е и 80-е годы, что разница между коммунизмом и другими формами авторитаризма состоит в том, что если другие авторитарные формы правления могут трансформироваться, а претерпевшие их народы - стать демократическими, то коммунизм довел технологии подавления до такого совершенства, что страна, ставшая коммунистической, уже не имеет шансов вернуться назад; отсюда следовала рекомендация: сосредоточить все усилия на том, чтобы предотвратить победу коммунизма в более или менее авторитарных странах. Эти построения были опровергнуты самой жизнью уже через несколько лет. Когда коммунизм рухнул, все были несказанно удивлены.
Принимая во внимание нестабильность и сложность нашего мира, не стоит удивляться тому, что предсказания часто не сбываются. Беспокоит другое: вряд ли можно считать нормальным, что высокоуважаемые, компетентные интеллектуалы делают предсказания с большим апломбом, а когда выясняется, что они опростоволосились, эти пророки не посыпают голову пеплом публично, а просто игнорируют случившееся и продолжают делать все новые и новые прогнозы.
Мой любимый пример на эту тему - случай с известным экономистом Лестером Туровым (Lester Thurow), бывшим деканом бизнес-школы Массачусетского технологического института, который предсказывал в 80-е годы резкий упадок экономической мощи Соединенных Штатов, поскольку эта страна не сумела оценить превосходство кооперативного капитализма, практикуемого Германией и Японией, над классической рыночной экономикой. Исходя из этого, он предсказал, что XXI столетие будет веком Японии. В 90-е годы стало очевидно, что японская, а в какой-то мере и немецкая экономики стагнируют, в то время как американская развивается весьма динамично. Не моргнув глазом, Туров стал говорить, что XXI столетие будет веком Америки, Япония же стагнирует, и ей не остается ничего лучшего, как пойти на выучку к Соединенным Штатам и, если она хочет выжить, трансформировать свою капиталистическую систему, ориентируясь на американскую модель. Он продолжает писать книги, которые хорошо продаются; в этих книгах много интересного, но мы не найдем в них признания длинной истории собственных ошибок.
Этот случай отнюдь не единичен. Возьмем, к примеру, военного историка Эдварда Латвака (Edward Luttwak) из Джорджтаунского университета. Он прекрасный историк, но за ним числится очень долгая история ошибочных предсказаний, начавшаяся еще в 60-е годы, когда он написал книгу, в которой утверждалось, что Советский Союз не посмеет напасть на Западную Европу, но, поскольку ему все равно захочется совершить какую-нибудь агрессию, он вторгнется на Синайский полуостров. Разумеется, этого не произошло. Затем, когда Советский Союз напал на Афганистан, Латвак сказал: "Советский Союз действует в Афганистане вполне успешно, что свидетельствует о возросшей военной мощи СССР". Итак, он пролетел и с Афганистаном. Когда Латвак писал об этой стране, он вставал в позу самозваного эксперта по Афганистану, каковым не являлся. Но это его не смутило: в 1991 году, во время войны в Заливе, Латвак предсказал, что американская армия потерпит сокрушительное поражение, если предпримет наземную операцию. После всего этого он продолжает считаться экспертом, и с ним постоянно консультируются.
Хочу еще раз подчеркнуть: эти люди не только не признают свои ошибки, но даже никогда о них не упоминают; создается ощущение, что никто, кроме меня, о них вообще не помнит.
Статьи публичных интеллектуалов из академической среды не представляют серьезной проблемы для нашей страны, поскольку люди не меняют своего поведения, полагаясь на предсказания или оценки академических публичных интеллектуалов. Функция, которую выполняют эти люди, на самом деле является двоякой.
Во-первых, это развлекательная функция: ведь персоны, становящиеся медиа-знаменитостями, - это, как правило, интересные люди с "хорошо подвешенным языком". Правы они или нет, знают ли они предмет, о котором говорят, - это дело десятое; главное, они развлекают людей, имеющих вкус к интеллектуальным комментариям по поводу общественно значимых событий.
И, во-вторых, они выполняют функцию солидаризации. Публичные интеллектуалы проявляют тенденцию к политической поляризации, они примыкают либо к правому, либо к левому лагерю и обосновывают позицию соответствующей стороны политического спектра. Люди, интуитивно склоняющиеся к тем или иным - либеральным или консервативным - взглядам, начинают чувствовать себя более уверенно, когда видят перед собой красноречивых, уважаемых, компетентных персон, разделяющих и убедительно излагающих их позицию. Одни читают "The National Review" и "Commentary", другие - "The New York Review of Books" или "The American Prospect", Кто-то смотрит "Fox", а кто-то "NBC"; при таком раскладе каждый может быть уверен, что он всегда найдет вразумительное обоснование точки зрения, характерной для того лагеря, к которому он принадлежит или которому сочувствует.
По большому счету, академические интеллектуалы не формируют политику и не оказывают реального влияния на развитие ситуации, что не мешает им удовлетворять некоторые важные потребности широкой аудитории.
С другой стороны, в их публичной деятельности очень много "брака", что наносит определенный ущерб "марке" университета. Гарвардская высшая юридическая школа вряд ли имеет основания гордиться тем, что ее самым именитым профессором является Алан Дершовиц. Когда он высказывается о чем-нибудь по телевидению или в журналах, его всегда представляют как профессора Гарвардской высшей юридической школы, но то, чем он занимается, относится к разряду журналистики, иногда, мягко говоря, не самого высокого пошиба. В его книге "Верховная несправедливость" ("Supreme Injustice"), посвященной электоральному кризису, судьи Верховного суда уличаются в злоупотреблении служебным положением, индивидуальной и корпоративной коррупции и т.д. - и все эти обвинения базируются на анонимных источниках. Такого рода опусы обычно проходят по разделу сенсационной журналистики, и тот факт, что их пишет профессор юриспруденции, приводит меня в смущение: с его стороны это по меньшей мере безответственно.
В конце книги я выдвигаю следующее предложение: было бы желательно обязать университетских ученых сделать так, чтобы вся их публичная интеллектуальная деятельность стала легкодоступной для каждого, кто пожелает с ней ознакомиться. Они могли бы, скажем, вывешивать на открытом для всех личном или университетском веб-сайте свои публицистические статьи, заявления, опубликованные на правах рекламы, транскрипты телевыступлений и т.п. - с тем, чтобы любой человек мог воззвать к их совести, напомнив, что они говорили на прошлой неделе. Сейчас сделать это очень трудно: попробуй найди, что говорил тот или иной человек тридцать лет назад.
Второе мое предложение, боюсь, может показаться вам шокирующим: я пишу, что было бы неплохо, если бы академики раскрыли источники и суммы всех своих "левых" доходов, потому что "в этом бизнесе" очень часто возникает конфликт интересов - ведь заработки многих профессоров по большей части складываются из оплаты внеакадемической деятельности.
В недавней дискуссии Корнела Уэста с президентом Гарвардского университета выяснилось, что Уэст произнес в прошлом году 120 речей и что его обычная такса - $15 тыс. за речь. Позволительно усомниться в том, что человек, занимающийся столь бурной деятельностью "на стороне", может уделять должное внимание своей университетской работе.
В преувеличенной активности публичных интеллектуалов есть, на мой взгляд, элемент бестактности, а также дурного вкуса, и не помешало бы пролить больше света на то, что эти люди говорят и делают. Тогда легче будет ответить на вопрос о том, насколько полезна их деятельность.
Переходим к разделу "Вопросов и ответов"
Вопрос: Кто, по вашему мнению, мог бы послужить образцом сегодняшнего публичного интеллектуала?
Судья Познер: Среди неакадемиков - Генри Киссинджер, например. Независимо от того, согласны ли вы с каким-то его конкретным суждением, он может служить образцом очень умного и опытного человека. Но, кроме того, что Киссинджеру довелось поработать государственным секретарем США и советником президента по национальной безопасности, он был также выдающимся академическим ученым, и когда он говорит, вы чувствуете, что имеете дело с человеком, обладающим видением широких исторических и стратегических перспектив; словом, он делится не только политическим опытом. Покинув государственную службу (с тех пор прошло уже много лет), он написал ряд выдающихся академических работ, получивших широкое признание.
Примерно то же самое можно сказать о Мойнихене.
Среди академиков можно было бы указать на таких людей, как Джеймс К.Уилсон, политолог из Калифорнийского университета, автор концепции общественного контроля за политикой, так называемой доктрины "распахнутых окон" (broken windows policing policy), изложенной в "Atlantic Monthly". Это пример академика, который вышел на контакт с широкой публикой с конкретным политическим предложением, оказавшимся очень своевременным и продуктивным.
Есть достойные публичные интеллектуалы и среди журналистов. Мне очень нравится Эндрю Салливан. Еще один интересный феномен, имеющий отношение к проблеме публичных интеллектуалов, - это появление так называемых "блогов", своего рода журналов, издаваемых одним человеком (среди них - и веб-сайт Эндрю Салливана, "блогера"). Впрочем, это ответвление публичной интеллектуальной деятельности заслуживает отдельного разговора. Сейчас хочу подчеркнуть только одно: это способ, при помощи которого интеллектуалы могут обратиться к публике прямо и непосредственно, через голову конвенциональных масс-медиа. При этом следует держать в уме, что у этого явления есть и другая, не столь лучезарная сторона: не имея "контролирующей инстанции" в виде редактора, традиций и конвенций печатного органа, издательской марки и т.п., многие блогеры вываливают на голову читателей ушаты безответственной ерунды; зато такие люди, как Салливан, могут разговаривать с читателем совершенно свободно. Словом, это палка о двух концах.
У нас не так уж мало достойных публичных интеллектуалов, большинство из которых - академики, но лишь немногие из них работают в университетах на полной ставке, и это лишний раз доказывает, что деятельность публичного интеллектуала сегодня - это преимущественно "левая" работа для академиков.
Но если мой анализ правилен, то мы вряд ли вернемся к тому уровню публичных интеллектуалов и той степени их влияния на общественную жизнь, которые были характерны для 60-70-х годов, а в некоторых аспектах и раньше.
Вопрос: Что больше всего беспокоит меня в вашем анализе (должен оговориться, что я основываюсь лишь на пяти-шести прочитанных мною рецензиях на вашу книгу), так это то, что вы уделяете слишком много внимания пиару. Если вас показывают по телевизору или ваш голос звучит на радио, значит, ваши идеи принимаются в расчет, а если нет - выходит, вы просто не существуете? Это тревожит меня потому, что я увидел список и подумал: "Не может быть, чтобы он всерьез включил в него таких людей".
Есть и другая проблема. У меня есть опасения, что как публичные, так и "обычные" интеллектуалы не уделяют достаточно внимания внутренней согласованности тех проблем, которые стоят сегодня перед нашей страной. Из мозаики не складывается картина. Например, университетские ученые недостаточно осведомлены о процессе формирования нашего военного бюджета.
Судья Познер: Я не могу комментировать последние соображения, поскольку ничего не знаю о военном бюджете и о том, как он формируется. Это сугубо технический вопрос, и с ним нужно обращаться в первую очередь к специалистам - политологам, отставникам из Пентагона или членам соответствующих комитетов конгресса, контролирующих бюджет. Сфера обороны и безопасности в целом - пример темы, в обсуждение которой публичным интеллектуалам трудно внести конструктивный вклад, потому что это технические сферы деятельности; кроме того, они часто требуют допуска к секретной информации. Тут таится искушение: поскольку все озабочены этими проблемами, а спросить не у кого, публика обращается к своим любимцам, академикам, и те охотно начинают излагать свои взгляды на то, о чем не имеют ни малейшего представления.
Что касается пиара, то уже предлагаемая мною дефиниция публичного интеллектуала говорит о том, что "отношения с общественностью" составляют глубинную суть этого явления: ведь его специфика в том и состоит, что, в отличие от ученых, довольствующихся оказанием косвенного влияния на общественное мнение (например, через сугубо научную работу или службу в правительстве), публичные интеллектуалы стремятся обращаться к публике прямо, без посредников. Что это, если не пиар?
Естественно, я старался ограничить список людьми, удовлетворяющими выдвинутому мною критерию, даже если качество их аналитических разработок оставляло желать лучшего. Например, Сидни Блюменталь, который был в Белом доме при Клинтоне, а затем "засветился" на периферии дела Левински, изначально играл роль моста между Клинтоном и Блэром и разработал идеологию "третьего пути". Блюменталь - пример интеллектуала-журналиста, привлеченного в Белый дом с целью придать интеллектуальное измерение политике. Уильям Галстон - еще один человек, упоминаемый мною в сходном контексте.
Джордж Уилл - тоже интеллектуал-журналист; возможно, он не так уж и глубок, но у него есть некоторый академический бэкграунд, и, конечно, он старается быть чем-то большим, чем репортер или обозреватель текущих событий: его статьи отмечены печатью достаточно широких смысловых перспектив.
Все, кого я упомянул, имеют законные интеллектуальные амбиции, даже если они затенены другими аспектами их карьеры. Например, профессор английской литературы Камилла Палья из Temple University отличается экстравагантностью и странной манерой говорить, но она действительно очень умный человек, посвящающий много времени серьезному чтению и способный прокомментировать сложные, в том числе и эзотерические, интеллектуальные идеи. С другой стороны, она неутомима в деле саморекламы: с этой целью она чрезмерно драматизирует ситуации, о которых пишет. Она представляет собой полную противоположность "традиционному" интеллектуалу - рефлексирующему интроверту, погруженному в глубокие размышления. Тем не менее она - интеллектуал, вступающий в контакт с публикой, и, несмотря на экзотичность ее точки зрения, у нее немало последователей и даже "фанатов".
В одной из глав книги я попытался взглянуть на существующих "общественных гуру" с точки зрения статистики и составил обширный список публичных интеллектуалов с учетом того внимания, которое оказывают им СМИ, - ведь сегодня не составляет особого труда запустить компьютерную поисковую программу и подсчитать количество ссылок на ту или иную персону в газетах, журналах, на радио и телевизионных ток-шоу.
Если окинуть взором совокупность реальных медиа-знаменитостей, выступающих в роли публичных интеллектуалов, то их список покажется довольно странным в свете критериев, принятых в академии, потому что многие из самых успешных публичных интеллектуалов среди профессоров - такие, как Камилла Палья или Алан Дершовиц, - не относятся к числу ученых, имеющих высокую репутацию в интеллектуальном и академическом сообществе. Тем не менее они входят в число медиа-знаменитостей и имеют свою, достаточно широкую аудиторию.
Аналогичной фигурой была Лонни Гинье (Lonnie Guinier), номинированная президентом Клинтоном (на исходе его первого срока) на должность главы Отдела по правам граждан при Министерстве юстиции США (Civil Rights Division of the Justice Department). Разразился шквал противоречивых откликов, потому что в своих статьях, публиковавшихся в Юридическом обозрении (Law Review), Лонни Гинье пропагандировала меры, которые представлялись многим слишком радикальными, в связи с чем президент вынужден был снять ее кандидатуру. Это сделало Лонни Гинье знаменитой и стало платформой для очень успешной карьеры в качестве публичного интеллектуала: ее сразу пригласили в престижную Гарвардскую высшую юридическую школу, затем она начала писать книги и произносить речи на темы, более или менее связанные с тем, что ее особенно интересовало (расовое неравенство и отсутствие равного доступа к образованию). Инцидент с отзывом ее кандидатуры имел столь широкий резонанс, что содействовал ее публичному признанию, что, в свою очередь, помогло ей сделать карьеру в масс-медиа.
Статус медиа-знаменитости приобретается по-разному, во многом это дело случая, но, однажды приобретенный, он помогает постоянно находиться на слуху, хотя любовь публики переменчива.
Еще один пример, приходящий мне на ум, - Роберт Борк. Его неудача в попытке стать судьей Верховного суда в 1987 году так широко освещалась в прессе, что послужила прекрасной стартовой площадкой для взлета: он сделал необычайно успешную карьеру публичного интеллектуала.
Вопрос: Вы предложили такой критерий: если публичный интеллектуал хочет заслужить уважение, он должен быть всегда прав - и приводили в связи с этим одиозные примеры Турова и вышеупомянутого Эдварда Латвака.
Даже человек, который допускал грубейшие ошибки так часто, как Латвак, может приносить пользу, потому что в его карьере были, по-видимому, не только провалы, но и прозрения.
Во-вторых, я с большим удивлением услышал, что в наше время трудно получить информацию о публичных интеллектуалах. Мой опыт свидетельствует о том, что, напротив, сейчас достаточно легко получить информацию о ком угодно за несколько минут: для этого существуют поисковые системы интернета. Даже если дело касается коммерческих интересов публичных интеллектуалов, выявить их сегодня легче, чем когда бы то ни было.
Судья Познер: Мой ответ на ваш первый вопрос - о людях, которые имеют право на ошибку, - будет состоять из двух пунктов.
Во-первых, если ты конструктивный публичный интеллектуал, это еще не дает гарантии, что все твои предсказания сбудутся. Многие предсказания Джорджа Оруэлла оказались совершенно неправильными. Это были серьезные интеллектуальные промахи. Он преувеличил в "1984" эффективность промывки мозгов. Он думал, что коммунистический режим может так изменить ментальность населения, что люди будут неспособны к критике и сопротивлению. В связи с этим можно предположить, что, поскольку сами интеллектуалы "состоят в бизнесе" промывки мозгов, они склонны преувеличивать эффективность этой процедуры.
Оруэллу казалось подчас, что Вторая мировая война приведет к революции в Англии, и эта мысль грела ему душу. А иногда он думал, что она может привести к фашистскому перевороту и репрессиям.
Поэтому я согласен: если человеку есть что сказать, то неверные предсказания - это та плата, которую приходится платить за его прозрения.
Я читал некоторые тома военно-исторических исследований Латвака, не связанных с прорицаниями; в них рассказывается, например, о саморазрушительной политике Римской империи. Латвак - интересная персона, он много знает, так что у него есть чему поучиться. На мой взгляд, он был бы еще более интересной и достойной фигурой, если бы сконцентрировался на истории, а не на комментариях к текущим событиям.
Латвак интересуется также и экономикой, что побудило его сделать ряд безумных предсказаний в духе Турова. Несколько лет назад он полагал, что американская экономика обречена и что не позднее 2020 года мы превратимся в страну "третьего мира". Затем он развернулся на 180 градусов и решил, что главная проблема Америки в том, что ее экономика развивается слишком стремительными темпами. Он назвал нашу систему "турбокапитализмом" и объявил, что такой динамизм крайне опасен, поскольку процесс грозит выйти из-под контроля. Но он недостаточно компетентен, чтобы обсуждать экономические проблемы.
Теперь по поводу вашего второго вопроса - о доступности. Все мы имеем сегодня меньше "прайвэси", чем раньше. Если вы готовы заняться поисками по интернету всерьез, вам действительно удастся найти нужные высказывания, их источники и свидетельства о конфликте финансовых интересов.
Проблема в том, что такого рода поиски, такое перепахивание прошлого до сих пор остается трудоемким делом, в которое приходится вкладывать большие ресурсы. Если вы в самом деле хотите установить подобные факты, а не просто подсчитать количество ссылок при помощи калькулятора, вам придется продраться сквозь 10 тыс. веб-сайтов и отделить зерна от плевел, т.е. найти нужную информацию о человеке, для чего нужно выявить и прочесть тысячи ссылок на него в прессе. Трудность усугубляется еще и тем, что у вас может не оказаться реальных стимулов заниматься такой работой, потому что эти люди не представляют опасности для благосостояния и безопасности Соединенных Штатов, и никому не захочется тратить время на расследование всех их утверждений, предсказаний и финансовых источников.
Ситуация предельно упростилась бы, если бы они облегчили для нас процесс мониторинга, сделав свою "внеурочную" деятельность в качестве публичных интеллектуалов абсолютно прозрачной и доступной для широкой публики.
Вопрос: Вы настаиваете на том, что человек должен сначала стать серьезным специалистом, а потом уже выступать в качестве публичного интеллектуала, причем только по вопросам, связанным со знакомой ему отраслью знаний; а между тем интеллектуалы, которыми вы больше всего восхищаетесь и которых вы только что упоминали, такие как Джордж Оруэлл, Сенека или Вольтер, были людьми, не обладавшими реальной компетентностью ни в одной из областей знаний, что не мешало им смело рассуждать о положении дел в своей стране, не имея ни серьезной академической подготовки, ни научного авторитета - словом, ничего из того, что вы так цените и к чему призываете.
Не кажется ли вам, что такой подход может наложить ограничения на характер общественных дискуссий и привести к тому, что американский Оруэлл XXI столетия не получит шанса появиться на экране?
Судья Познер: Нет, не кажется, потому что проблема академического специалиста состоит в том, что замкнутый образ жизни и компетенция в очень узкой сфере науки предельно затруднят ему выход на публику для обсуждения какого-то актуального события - ведь требуется невероятное стечение обстоятельств, чтобы это событие наложилось на область его компетенции.
Однако существует разряд людей, которые не ведут такую замкнутую жизнь и не вкладывают все свои интеллектуальные силы в узкую специальность; они интересуются более общими вопросами, и их компетентность носит совершенно иной характер, проистекающий из их образа жизни и, так сказать, умственного калибра этих персонажей. Чикагский университет - это анклав в южной части Чикаго. Он окружен с трех сторон трущобами, а с четвертой - озером Мичиган. Академики, живущие в Гайд-парке, имеют больше общего (и проводят больше времени) с Кембриджем, Массачусетсом, Оксфордом (Англия) или Парижем, чем с остальным Чикаго. Их среда обитания - это мир ограниченного круга коллег и знакомых. Они представляют международное сообщество одинаково мыслящих людей, а не культуру своей страны.
Если вернуться к Оруэллу, то следует отметить, что, кроме всего прочего, он был этнографом английской культуры и писал великолепные эссе об английском характере, антисемитизме, классовой системе и политике. Ему очень помогло то, что он крепко стоял на земле и был глубоко укоренен в опыте английской жизни, потому что не связал свою карьеру с профессионалами или интеллектуалами. Он работал в ресторанах, и его занятия - как журналистикой, так и художественным творчеством - заставляли его спускаться в угольные шахты.
Интеллектуалы предыдущего поколения были в большей мере частью своего общества: в каком-то смысле они представляли все его слои. У них была интуиция, недоступная современным академикам. Я не подпишусь под настолько узким определением компетентности, что она окажется принадлежностью только академических ученых: писатели и журналисты не должны остаться за шлагбаумом.
Источник:"Carnegie Council"
Перевод Иосифа Фридмана