Идеология охранки

Рецензия на: Михаил Катков. Идеология охранительства / Составление, предисловие и комментарии Ю. В. Климаков. Отв. ред. О. Платонов. М.: Институт русской цивилизации. 2009. 800 с.

* * *

Печатается с сокращениями

Как для зрителя театр начинается с вешалки, для читателя книга начинается с предисловия. Предисловие Ю. В. Климакова изобилует эпитетом «великий». Эталон «величия» отсутствует в природе, и никому не возбраняется злоупотреблять этим словом. Однако со своей стороны, подобно шварцевскому министру из «Обыкновенного чуда», «восставшему» против своего короля, я бы назвал Каткова «просто выдающимся», а отнюдь не великим. Не буду придираться к технической стороне сборника, хотя обилие опечаток и грубых ошибок не очень прилично выглядит в издании «Института русской цивилизации». Издателям специальных томов по «Русской географии», «Русскому образу жизни» и «Русской науке» неплохо было бы подучиться… русской орфографии.

Охранительство, с его глашатаями и мифами, стало в России идеологическим мейнстримом. Эффект дежавю при прочтении книги ощущается непрерывно. Ранний Катков издателей сборника не интересует, не привлекает, и его литературное наследие либерального периода (1830 – 1850-х годов) почти совсем отсутствует [1]. Издателей сборника привлекает исключительно Катков-охранитель, Катков-державник, Катков-националист, короче говоря, поздний Катков 1860 – 1880-х годов. Большинство опубликованных в сборнике текстов — статьи из журнала «Русский вестник» и передовицы из газеты «Московские ведомости» 1860 – 1880-х годов. Эти издания были лицом официальной власти, проводниками и глашатаями правительственной политики и во многом формировали ее. «„Московские ведомости“ стали ежедневным чтением Его Величества [Александра II]», — скромно констатирует Катков (с. 730) в письме к Александру III.

Написанные на злобу дня лаконичные, яркие статьи представляют в совокупности энциклопедию охранительной идеологии. Составитель сборника разделяет с Катковым любовь к лозунгам и кратким броским формулировкам. Изначально передовицы в «Московских ведомостях» выходили без названий и подписи автора — и вот Ю. В. Климаков придумал для данной публикации звучные и энергичные названия, прекрасно выражающие дух и суть этих статей. Например: «Важность для России истинно-национальной политики» или «Наше варварство — в нашей иностранной интеллигенции». Думаю, сам Михаил Никифорович вполне одобрил бы подобный шаг публикатора.

Если бы статьи были расположены в хронологическом порядке, то хотя бы отчасти стала ясна идейная эволюция публициста. Удивительно смотрятся немногие статьи, словно случайно попавшие в сборник из раннего периода творчества Каткова. Они являют собой разительный контраст всему прочему и объемом, и формой, и содержанием. Они рисуют нам совершенно другого автора. Катков — гегельянец, филолог, эстетик — довольно поэтичен, терпим, созерцателен, основателен, местами даже глубок и оригинален. Читая эти статьи, не всегда знаешь, что встретишь на следующей странице. Здесь Катков еще чувствует и даже робко отстаивает свободу: в стихе, в языке, в человеке, а порой даже не боится высказывать от собственного лица смелые мысли. Всего этого никак не скажешь о его статьях охранительного периода, составляющих девять десятых сборника. Там — уже не философия, не наука и даже не литературная критика, а только идеология, политическая пропаганда: анонимная, безапелляционная, деспотическая по форме и содержанию.

Сегодня Катков интересен, прежде всего, четырьмя аспектами своей личности и творчества. Во-первых, любопытен феномен его идейной эволюции: от умеренного и просвещенного либерала, друга Станкевича и Белинского, приятеля Герцена, Тургенева, Бакунина и Кольцова — к крайнему реакционеру, идеологу контрреформ. Во-вторых, своим огромным влиянием на общественную жизнь и правительственную политику 1860 – 1880-х годов. В-третьих, Катков интересен и важен, как один из первых протототалитарных идеологов, предшественник не только Столыпина и черносотенцев, но и Муссолини, Ленина и Гитлера. В-четвертых, его идейное наследие сегодня ценится и пропагандируется многими политиками, и потому его анализ интересен и важен для понимания не только двух прошлых столетий, но и современной ситуации.

Юность Каткова проходит в занятиях философией и филологией. Он переводит Гегеля, водит личное знакомство с Шеллингом, проповедует гегельянскую философию (в ее консервативной трактовке), одним из первых в России начинает преподавать логику и психологию. В 1850-е годы он становится редактором журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости». В эти годы он пишет обширные статьи о Пушкине, Кольцове, Тургеневе, Достоевском, поддерживает крестьянскую реформу Александра II, призывая к умеренному и осторожному прогрессу.

Рождение Каткова — глашатая реакции относится к 1863 – 1864 годам. Именно в эти годы он стал широко известен в стране и в мире как неистовый противник польского восстания, возглавивший и озвучивший патриотические настроения, давший идеологическое обеспечение русским карателям Муравьева-Вешателя, уставившим Польшу виселицами и объяснивший, что это восстание — плод происков шляхты, ксендзов и часть международного заговора против России.

Что заставило его из партии «золотой середины» перейти в партию «держать и не пущать»? Что побудило оставить слова о свободе, прогрессе, человечности, покинуть англоманию (пусть самую умеренную), либерализм (пусть самый невинный) и размышления о литературе и обратиться к вопросам идеологии, борьбы с крамолой и к воспеванию величия Империи и «русского смысла»? Возрастной консерватизм, страх перед усиливающимся революционным движением, карьерно-корыстные соображения? Как бы то ни было, факт перерождения либерально-западнического Савла в реакционно-националистического Павла налицо. Признавая, что с ерценом он «был довольно близок в молодости» и в 1859 году еще встретился в Лондоне (с. 330), Катков недоуменно отмечает, что Александр Иванович «остался все тот же, каким был во времена своей юности» (с. 331). Этого никак не скажешь о самом Михаиле Никифоровиче. Ранний и даже «средний» Катков призывает к европейскому пути развития России и к социальному прогрессу, надеется на рост самодеятельности и политической свободы, хвалит отмену крепостного права и введение судов присяжных, проповедует «просвещенный» патриотизм и общечеловеческие ценности, журит бюрократию и государственное порабощение церкви (впрочем, вполне невинно и благонамеренно, обставляя свою критику множеством оговорок). Позднему Каткову даже половинчатые преобразования эпохи Александра II кажутся чрезмерными и поспешными. Европа отныне — вредная фикция, свобода — опасная иллюзия, вокруг России и внутри нее — враги, государство — единственная истинная ценность. Слова «гуманность», «законная свобода», «либеральность», «друзья прогресса», «дело обновления и сближения народов» почти совсем исчезают из лексикона нашего публициста, сменяясь другими — «Верховная Власть», «долг присяги», «русский смысл». Восприятие оттенков и терпимость к инакомыслию исчезают без следа. Довольно типичное и поучительное зрелище: вчерашний либерал, ставший сегодняшним ретроградом (вспомним Победоносцева или Уварова). Он тем громче и яростнее протестует против «химеры» свободы, против «иллюзии» прогресса, что сам еще недавно высказывался в их пользу.

К старости Катков становится идеологом реакции: проповедником русского национализма и держимордой в литературе. Его влияние в правящих кругах так возрастает, что князь Д. Иловайский именует его «как бы регулятором для русской печати». Даже апологет Каткова Ю. В. Климаков признает у него «и чрезмерную резкость, и крайне искусственные обобщения фактов, а порой и предвзятость. (…) Известно, что по его требованию Тургенев был вынужден внести изменения в роман „Отцы и дети“, Достоевский — переработать некоторые главы „Преступления и наказания“« (с. 22), а Л. Н. Толстой и Н . С. Лесков разорвали с ним всякие отношения.

Катков связывается с крайним реакционером, министром народного просвещения, печально известным графом Дмитрием Андреевичем Толстым, стремясь перевоспитать молодежь, отвратив ее от революционных идей. Пик влияния Каткова приходится на период после 1 марта 1881 года. Влиятельная фигура при дворе, Катков в эти годы не просто транслировал идеи власти, как пропагандист режима, но генерировал смыслы и лозунги, творил мифы, направлял и вдохновлял политику правительственной реакции. Восстановление сословных перегородок в образовании, отмена автономии университетов, чрезвычайщина как постоянный метод управления страной, «второе издание крепостного права», отдавшее крестьян под контроль дворянских «земских начальников» — все это во многом плод охранительного творчества Каткова, воплотившего в жизнь лозунг Победоносцева о необходимости «подморозить Россию».

Катков-публицист не слишком оригинален, но довольно искренен; он не бог весть какой мыслитель, но яркий журналист; он не прокладывает новые пути в философии, но ясно формулирует позицию контрреформ. Сегодня к его наследию обращаются многие, заимствуя у него мысли и лозунги. Идейный реакционер, образованный ретроград, в котором горячая любовь к начальству и публицистический напор Булгарина соединились с уваровскими попытками построения идеологических конструкций. Книга статей Каткова, призванная издателями внести вклад в дело конструирования «русской национальной идеи» (самодержавно-православно-националистической), преподносит русское охранительство в его концентрированной и рафинированной форме.

Все статьи сборника представляют собой монотонный гимн государству, самодержавию как основополагающей ценности русской жизни: «С самодержавной властью Русского Государя неразрывно соединено самое существование России» (с. 91). Отождествляя Россию с государством, а государство с фигурой самодержца, Михаил Никифорович вполне категоричен: «Патриотизм на русской почве должен проверять себя долгом верноподданного. Тот обманывает или самого себя или других, кто, выдавая себя за патриота в России, не полагает своего патриотизма прежде всего в сохранности верховных прав Русского Царя, неразрывно соединенных с государственной пользой и народным благом России» (с. 322). Споря со славянофильским антиэтатизмом, Катков безоговорочно утверждает, что «противоположность между землей и государством не выдерживает критики. Русская земля есть русское государство, и русское государство есть русская земля» (с. 95). Ничего не напоминает? Это не просто доморощенный византинизм, татарщина и старый добрый консерватизм. Это уже препарированный Гегель, гоббсовский Левиафан, современная «научная» аргументация, протототалитарная идеология, искусно использующая отдельные доводы и органической теории (государство — организм), и дарвинизма (борьба между государствами — закон природы). Это уже почти муссолиниевское определение тоталитаризма: «ничего вне государства, вопреки государству, против государства; все для государства, через государство и ради государства»; или гитлеровское: «одна страна, один народ, один фюрер». Цель — «крепче соединить народ с его Верховной властью» (с. 140), подчеркивает публицист. Если искоренить крамолу и отгородиться от Запада — заживем! Вы думаете, это карикатура на Каткова? Нет, это буквальное воспроизведение хода мысли Михаила Никифоровича. Вы думаете, это относится только к охранителям XIX века? Ну-ну.

Защита «русского дела» провозглашается Михаилом Никифоровичем высшей и священной целью. Как же определяется им «русскость»? По крови, происхождению, языку? Нет. Инакомыслящие в России для него — никак не русские люди. По политической принадлежности к российскому подданству? Тоже нет! Скажем, поляки для него — враги по определению, как и другие «племена», еще не растворившиеся до конца в «господствующей народности» и не склонившиеся перед «национальной церковью». Единственный, но тем более важный критерий «русскости» — полная покорность «Верховной Власти», строго обязательная для всех обитателей Империи. С подачи Каткова и ему подобных так понимаемая «русскость», стала главным понятием официальной идеологии и в том же смысле использовалась черносотенцами. По словам современных историков И. В. Карацубы, И. В. Курукина и Н . П. Соколова, «при Александре III слово „русский“ теряет связь с культурными и вероисповедными качествами и становится исключительно политической характеристикой настолько, что никому уже не казалось странным, что „истинно русским“ называют главного московского черносотенного публициста Грингмута, ставшего после смерти Каткова редактором „Московских ведомостей“, или ялтинского градоначальника Думбадзе, отличавшегося особой полицейской свирепостью». Очевидно, что ничто не могло быть так губительно и самоубийственно для многонациональной и поликультурной Российской империи, как эта выдвинутая Катковым и проводимая в жизнь властями идея «Россия для русских». Сочетать в одном определении «русского» этничность и лояльность, согласовать имперскую идею интеграциивсех народов вокруг одной идеологии с националистической идеей доминирования одной народности над другими — в этой роковой «квадратуре круга» бьется и доселе охранительно-патриотическая мысль.

Важной составной частью идей Каткова является проповедь гармонии между сословиями вообще и между крестьянами и помещиками, в частности. Здесь его мифотворческая фантазия заходит особенно далеко. Михаил Никифорович воспевает «единство двух коренных земских элементов» России (с. 54): дворянства и крестьянства, единство порющих и поротых, господ и рабов, образованных и необразованных, единство наездника и загнанной им лошади. И вот что видит Катков своим просветленным взором патриота: «Ничто так не радует нас, как появляющиеся признаки дружелюбных отношений и солидарности интересов между крестьянами и дворянами землевладельцами, несмотря на сословную организацию, которая еще разделяет их, несмотря на запутанные счеты, которые они еще ведут между собой» (с. 398). Венцом «дружелюбных отношений и солидарности» между крестьянами и помещиками станет 1905 год. Но до того — покосы крестьянами барских лугов, выгон скота на барские пастбища, вырубки барских лесов, бунты, поджоги, порки целых сел, тлеющее пламя взаимной ненависти. Однако Катков ничего этого не желает видеть.

Три основных элемента, составляющие катковскую охранительную идеологию: этатизм, национализм и конспирология — тесно связаны между собой, дополняя друг друга. Все это призвано мобилизовать «общество» вокруг власти.

Катков-конспиролог призывает «освободить Россию от революционного призрака» (с. 99). «Между тем злоумышленная пропаганда не дремлет» (с. 740), «по нашей оплошности закралась к нам враждебная смута» (с. 96). Откуда закралась? Ясное дело, извне! «Польские агитаторы образовали у нас домашних революционеров» (с. 187). По законам конспирологии и идеологии мир Каткова абсолютно черно-белый: есть «мы» и «они». С врагом не вступают в дискуссию, его просто уничтожают. В «недоброжелательстве» к России «все другие государства солидарны» (с. 147). А «наши консерваторы и либералы разнятся между собой в частных интересах, в отвлеченных принципах, в своей фразеологии, но они легко и дружно сливаются в одну партию против всякого русского дела и русского мнения» (с. 306). Для истинного конспиролога и идеолога ничто так не характерно, как логика «весь мир против меня»: все враги (даже если они враждуют между собой) имеют одну цель — погубить русское государство.

Мания державного величия органично сочетается с манией преследования: «Работают не один, а несколько заговоров, которые взаимно друг друга обманывают, исполняя в совокупности план им самим неведомой главной крамолы» (с. 92). Враги России всемогущи и адски изобретательны: «Студентам сверху предписывалось собираться на учредительные сходки, составлять петиции, сочинять себе конституцию, просто бунтовать» (с. 92). Разумеется, сами собой, без происков и приказов врагов, русские студенты не имеют оснований и не способны ни бунтовать, ни собираться на сходки, ни писать петиции! Идеология «охранительства» здесь окончательно оказывается просто идеологией охранки. Цензура чересчур либеральна, жалуется бедный Катков, оттого в печати господствует «наглый обман». Нужна сильная власть, способная уничтожить всякое разномыслие и в самых невинных проявлениях обнаружить крамолу.

Можно было бы посмеяться над конспирологическим бредом Каткова, свалившего в кучу всех оппонентов русского самодержавия, если бы не современные, расцветшие буйным цветом конспирологические трактовки русской истории. И, читая у Каткова о том, что «революционеры целого света сочли наше Отечество самым удобным местом для исполнения своих замыслов» (с. 143), и потому «наши так называемые революционеры — это орудие в руках наших врагов» (с. 371), невольно вспоминаешь современные попытки последователей Каткова свести всю высокую трагедию революций 1905 – 1907 и 1917 – 1921 годов к тому, что-де первая из них была устроена кучкой злодеев на японские деньги, а вторая устроена евреем Парвусом, давшим уже немецкие деньги Ленину и Троцкому. Мы хорошо помним и то, что советские диссиденты «были агентами ЦРУ», как и нынешние «несогласные». Впрочем, бывали среди них изредка и сумасшедшие… как Петр Чаадаев или Владимир Буковский.

Враг внешний (Европа) порождает врага внутреннего (поляков, студентов, интеллигентов, сектантов, либералов и революционеров). Противопоставим этому сплочение вокруг ленинского Центрального комитета… пардон, вокруг трона, утроим покорность государству и бдительность против всякого инакомыслия, выкорчуем любую крамолу — таков стандартный ответ на этот вызов державного государственника и патриотического охранителя, ставший за столетия рефлекторным, осевший в виде культурного кода в глубинах подсознания.

Если учесть масштабы вселенского заговора против России, рисуемого Катковым, то нетрудно понять, какое мужество требовалось от русского охранителя для геройской борьбы с этим заговором. Он часто сетует на то, что «русскому публицисту было бы легче, безопаснее и привольнее действовать во всяком другом, только не в русском государственном интересе: так еще странно поставлено в России ее национальное дело» (с. 704 – 705). В этом «антирусском образованном обществе» почему-то считается постыдным донос по адресу крамольников и признание в любви к самодержавию, удивляется и негодует наш публицист: «говорят, что в борьбе с нашими противниками мы неразборчивы и прибегаем даже к доносам».

Выслуживание Михаила Никифоровича Каткова перед троном и площадная брань в адрес революционеров преподносятся им как акт героизма. Какое мужество — пойти против общественного мнения… вместе с мнением всемогущей власти! Какой героизм — апеллировать к ксенофобским чувствам обывателя, рассыпая бездоказательные и безнаказанные намеки на «темные силы», стоящие за нигилистами, интеллигентами, студентами! Это мужество под стать мужеству травителей Пастернака и Бродского, эта отвага под стать холуйской отваге официальных гонителей ссыльного Сахарова и эмигранта Солженицына.

Звездный час Каткова — эпоха Александра III — позволил ему реализовать свои идеи в полном масштабе. Земства, автономные университеты, независимые суды, светские начальные школы стали мишенью ожесточенной критики как опасные нововведения, подрывавшие всевластие и неделимость самодержавия. К восшествию на престол будущего «Царя-Миротворца» из боязливого реформатора Катков стал воинствующим глашатаем тотальной полицейской опеки над обществом, воплощенной в жизнь в России в последние два десятилетия XIX столетия. Катков призывает государство уничтожить все ростки общественной автономии и самодеятельности, насадить стабильность, неизменность, национализм, сословность, унификацию и цензуру. «Толкуют о свободе печати, но не все отдают себе ясный отчет в том, что разуметь под этой свободой… (…) Может ли правительство оставлять уличное слово без контроля и отдавать малых, слабых и темных людей во власть всякому речистому шарлатану?» Конечно, нет!

Экономическая программа, проповедуемая Михаилом Никифоровичем Катковым, незатейлива: разрушение крестьянской общины, развитие частной собственности на землю,борьба с засильем иностранцев в промышленности, протекционистские меры в экономике и… бурное развитие нефтяной отрасли. Распространяя свой национализм и конспирологизм на сферу экономики, Катков обличал «алчность иностранной спекуляции, умеющей закрепостить за собой и русские богатства, и русский труд» (с. 206). Он прозорливо называл нефть «продуктом, который мог бы стать нашей монополией и много содействовал бы подъему производительных сил страны» (с. 206). Тут он как в воду глядел, высказав в 1884 году, задолго до Путина, идею превращения России в «нефтяную сверхдержаву». По убеждению Каткова, иноземцы хотят захватить нашу нефть, подчинить «русский народный труд», уничтожить наше заветное самодержавие и насадить у нас свое отвратительное самоуправление. А потому России необходима индустриализация и ограждение своей промышленности от иностранных конкурентов.

Как бы насильственна, искусственна и бесчеловечна ни была созданная Петром на крови и костях подданных Петербургская империя — с ее рекрутчиной, крепостническим рабством, захватническими войнами, чудовищными налогами, «деспотизмом, умеряемом удавкою» (по словам де Кюстина), шпицрутенами, придворным развратом и роскошью, русификацией окраин, казенной церковью и чудовищной бюрократией, — в XIX веке она уже нуждалась в своей мифологии, в хоть какой-то опоре на хоть какое-то общественное мнение, в хоть какой-то легитимации. И вот Катков, вслед за У варовым и вместе с Победоносцевым, выполняет эту важную функцию — выработки имперской идентичности, формулировки идеологии, легитимирующей режим «вовне» и «внутри» для борьбы с инакомыслием, для мобилизации вокруг трона части общества. Делалось это без утонченных изысков, но довольно эффективно. Но здесь же таилась опасность: созданные для удовлетворения ее нужд идеологические клише окончательно изолировали самодержавную власть от реальности, способствуя приятным самообманам, деградации и утере контроля над ситуацией. Это стало очевидным почти для всех — только не для самого самодержавия — в первые же годы ХХ века.

Примечания.

1. Подобно тому как современные охранители любят публиковать работы Льва Александровича Тихомирова, но, разумеется, не Тихомирова — одного из вождей и теоретиков «Народной Воли», а позднего, благонамеренного, Тихомирова — монархиста и националиста.

2. «В поэзии Пушкина найдем мы источники чистейшего патриотизма» (с. 610).

3. Ибо «территория русского государства на всем своем протяжении запечатлена характером нераздельности и единства» (с. 73).

       
Print version Распечатать