Как быть с наследием национал-социализма?

От редакции. Две нижеследующие рецензии Валерия Анашвили, главного редактора журналов "Логос" и "Пушкин", опубликованные в последнем номере "Пушкин", вызвали чрезвычайно серьезную полемику в среде русской интеллектуальной общественности. Почти все обсуждающие проблему так-то уж чересчур предвзято смотярт на немецкоязычных авторов - Карла Шмитта, Эрнста Юнгера, Ганса Фрайера. НО эти реплики выглядят чрезвычайно неполными и следовательно имеют сомнительную ценность, и вот по какой причине: слово не предоставили именно тем людям, которые издают эту литературу. РЖ не может не отреагирвоать на дискуссию со своей стороны (ведь, собственно, текст Валерия Анашвили впервые в сетевом издании появился именно на РЖ). Вот почему мы предоставляем площадку тем людям, которые издают эту литературу и не считают это зазорным. Итак прочитает для начала самую первую статью, с которой и берет свое начало дискуссия.

* * *

Рецензия на: Ханс Фрайер. Революция справа. М.: Праксис. 2008. 144 с.

Ну что ж, наверное, можно двигаться и так. Шаг первый. Прежний уклад низложен. Гильдии, сословия, деревенские общности — всё сломлено, раскрошено киркой индустриального общества. Оно проникает повсюду, взломав изнутри городские стены и хлынув неудержимой волной — железными дорогами, формами мысли, телесными привычками, модным словечком «прогресс». «Времена, когда отдельные предприниматели и ремесленники, основываясь на семейном капитале и исходя из своих крепких родовых домов, вступали между собой в борьбу свободной конкуренции, ушли в прошлое… Над предприятиями, которые прежде действовали как большие личности, простираются абстрактные гигантские структуры концернов и картелей… Система готова и закончена. Она превратила… людей в рабочую силу, жизнь — в хозяйство» (с. 65 – 66). Ценности — в товар.

Шаг второй. Целью жизни перестала быть сама жизнь, торящая собой историю народа, ею теперь объявлена простая обустроенность индивида, зачисленного в тот или иной класс лишь на основании сходства достатка и поэтому пребывающего «в обществе» себе подобных. «Если человека… представлять как общественную рабочую силу и как общественный интерес, то все, что в нем является народом и государством, нейтрализуется. Все на свете есть общество — это принцип индустриальной системы:… абстрагирование жизни от себя самой; ситуация, когда человечность… поступает на службу к анонимному капиталу; рабство, — но такое рабство, которого ищут даже сами рабы и которое возможно постольку, поскольку оно гарантирует свободное преследование их общественного интереса, свободу их скромного эгоизма» (с. 66).

Шаг третий. Механическая совокупность эгоистических интересов внутри враждующих классов обрекает эти классы на жажду господства. Такое состояние общества чревато неминуемой революцией. Но революция должна свершиться не ради того, чтобы власть (права, ресурсы, справедливое распределение богатства и т. д.) перешла от одного класса к другому, потом к следующему и так до бесконечности. Это не должна быть «революция слева», тасующая классы в колоде истории и волею гнева обездоленных возносящая низшие классы туда, где только что господствовали высшие. Бессильной классовой борьбе внутри наций XIX века приходит конец.

Шаг четвертый. Индустриальное классовое национальное государство будет разрушено его главным противником — народом. Народ должен перейти «из вневременного бытия к власти над самим собой и к власти во времени» (с. 88), именно он призван совершить подлинную революцию, «революцию справа», захватывая не запасы благ, которые подлежат распределению, но «пространство для своего исторического наличного бытия» (с. 82). На месте общества обезличенных индивидов будет выстроено новое государство, государство рвущегося в будущее единого народа, объединенного почвой и чувством истории. «Государство, всегда бывшее в эпоху индустриального общества объектом борьбы, всегда лишь добычей… становится свободной сущностью» (с. 74). Шел 1931 год…

Мы в более выгодном положении, чем Ханс Фрайер, ступавший вместе со временем в мрачном сумраке еще не развеявшегося над тогдашней Европой дыма Первой мировой, неизбывного чада жутких махин-заводов, плотного марева испарений традиционных ценностей. И поэтому знаем — милостью истории, — чтó было следующим шагом. Итак, шаг пятый и последний. Это — Volk, свастика, фюрер, факельные шествия, «окончательное решение» всех вопросов, Европа в руинах, Нюрнбергский процесс.

Неприятная книжка.

* * *

Рецензия на: Эрнст Юнгер. Националистическая революция. Политические статьи 1923 – 1933 / Пер. с нем., сост., коммент. и послесловие А. Михайловского. М.: Скименъ, 2008. 368 с.

Вильгельм Райх в своей книге «Психология масс и фашизм» предположил: «Фашизм — это не чисто реакционное движение, он представляет собой сплав мятежных эмоций и реакционных социальных идей». Мятеж и традиция — точное описание того, что обрушивается на читателя «Националистической революции». Юнгер работает сериями — в голову, в корпус, в голову. В каждой фразе — жесткий удар. Отдышаться он не дает. «Пока в кабинетах интеллекта идут бесконечные совещания, пока там взвешивают и просчитывают, в дверь мощно стучит железный кулак, одним ударом готовый решить даже самые сложные проблемы. Природную силу последнего варварского народа жизнь ценит выше, чем всю работу свободного духа» (с. 122).

Лексикон Юнгера бряцает при каждом взмахе руки: очистительная война; беспощадная стихия; «почва, вспаханная огнем сражений военной техники»; «нам судьбой суждено носить оружие». Юнгер, вернувшийся героем с фронтов Первой мировой, хочет не конструировать историю, но творить ее, и единственно приемлемый для него творческий метод — не слова, которые «выглядят жалко», но «живая кровь». «Мы несем в себе стихию опасности, нас влекут приключения, и еще у нас есть сознание высшей законности, которое легко перевесит и публичную мораль, и писаный закон, и фактическое насилие» (с. 90). В ответ грустно усмехается Вальтер Беньямин: «Слово имеют мародеры по призванию, и горизонт их хотя и пылает огнем, но слишком узок». И при этом немного лукавит. Юнгер, безусловно, не прост. Его мысль эшелонирована и не прямолинейна. Его рубежи обороны: национализм, социализм, вооруженное государство и авторитарная власть. Что-то еще? У этой националистической четверицы недостает пятого колеса — расовой теории. Тут Юнгер не был заводилой: потому что антисемитизм никогда не казался ему достаточно действенным орудием в борьбе за националистическое будущее. «Еще одно заблуждение — думать, будто националист отличается тем, что уже на завтрак съедает трех евреев; антисемитизм вовсе не является его существенной особенностью» (с. 164). Обратим внимание на слово «существенной». То есть — «просто» особенностью. Не существенной. (Мы к этому еще вернемся.)

В послесловии к книге А. Михайловский предостерегает: «Противники и критики Эрнста Юнгера, считающие его идейным пособником национал-социализма, любят цитировать его „антисемитские“ высказывания, вырывая их из контекста» (с. 358). Но разве не точно таким же «вырыванием из контекста» следует считать саму публикацию Юнгера 80 лет спустя — на другом языке и в другой стране, которую история уже сводила, и еще как, с тем национализмом.

Вообще — что делать с национал-социалистическим наследием в нашу взрывоопасную эпоху дискурсивного дефицита? Как изучать это наследие? Как комментировать? Как, не опасаясь нацистских теней, колышущихся в темных углах современности, читать тексты Юнгера, Шмитта, Фрайера, других значительных мыслителей, которых можно отнести к предтечам или теоретикам нацизма? Не опасаясь? Опасаясь не их? Ведь сказано у Лаку-Лабарта и Нанси в «Нацистском мифе»: «В истории чистые возвращения или повторения встречаются довольно редко, а то и вовсе не существуют. Разумеется, ношение или начертание свастики отвратительны, но это не обязательно знаки подлинного, исполненного жизни и опасности возрождения нацизма (точнее говоря, они могут ими быть, но не обязательно). Это может объясняться просто слабоумием или бессилием».

Не все угрозы — из пыльных книг. Допустим. А что если поднятая неосторожным любопытством вековая пыль с их обложек, скопившись в затхлом воздухе нашего идеологического чулана, материализует те самые тени, придаст им недостающую зримость и весомость? Что если контекстуализация поможет сделать расизм, антисемитизм, стильно-гламурный фашизм, милитаризм вполне пристойными идеями и практиками, вхожими в приличные дома и достойными обсуждения? Почему не обсудить? Разве мы живем не в демократии? Впрочем, как раз ее-то Юнгер со Шмиттом не знали как раздавить понадежнее, какой грязью полить…

Но должны ли мы Юнгера осуждать? Снова Лаку-Лабарт и Нанси: «Осуждению подлежит единственно та мысль, которая обдуманно (или не подумав как следует, поддавшись эмоциям) встает на службу идеологии и прячется за ее спиной или же стремится воспользоваться ее могуществом». Его случай?

Кажется, это вовсе не беспокоит отечественного любителя пройтись по блошиным рынкам межвоенной Европы в поисках какого-нибудь липкого мифа, запрятанного под кучей давно сношенного хлама. Поигрывая ментальными мышцами, современный российский интеллектуал силится продемонстрировать нам всю мощь своей толерантности. «Нет-нет, разумеется, я не считаю необходимым немедленно отправлять всех евреев в газовые камеры», — как бы говорит он, и продолжает: «Но что поделаешь, если столь необходимые и важные для нас немецкие мыслители первой половины XX века иногда позволяли себе излишнюю прямоту?»

Например, вот такую: «Цивилизованный еврей в массе своей все еще судорожно цепляется за либерализм, которому он — скажем прямо — обязан всем… И все же по мере того как германская воля будет обретать четкость и гештальт, еврею будет все труднее тешить себя иллюзией, будто он сможет быть немцем в Германии. Он окажется перед последней альтернативой: либо быть в Германии евреем, либо не быть» (с. 222 – 223).

Считается, что мы должны получать эстетическое удовольствие от дерзкой изысканности его стиля, читать Юнгера, чтобы «лучше понимать историю». То есть должны позволить ему, утомленному собственным героизмом, быть в России немцем. Или лучше — «не быть»?

       
Print version Распечатать