Экспресс-рецензии на книги из Новосибирска

Рецензия на: Франкль В. Э. Страдания от бессмысленности жизни. Актуальная психотерапия / Пер. с англ. С. С. Панкова. Новосибирск: Сиб. унив. изд-во, 2009. 105 с.

Иногда, запинаясь мыслью на слишком крутых ступенях философической колокольни или поскальзываясь речью на кожуре профанных банальностей, мы вспоминаем о том изворотливо-неповоротливом вопросе, что не раз задавали себе в прошлом. Вопрос этот неизменно оставался одинок — без пары, без своего ответа, и постепенно, вместе с памятью о самом его вопрошании, сошел на нет — растеряв то ли запал, то ли актуальность, то ли смысл. Смысл жизни? И в чем же он? Тех, кто не справился, утешает Фрейд: «Как только человек начинает задумываться о смысле жизни и о своем предназначении, он, считай, уже болен, ведь ни то, ни другое не является объективной реальностью; все это лишь свидетельствует о скопившемся у человека неизбытом либидо» (цит. по с. 22). Лечебные свойства этой успокоительной пилюли из фармакопеи психоаналитического отца оспаривает один из его психотерапевтических сыновей — или уже внуков, поскольку ученик Адлера? — Виктор Франкль (Франкл, в русском изводе 1990-х), психолог, философ, австриец, бывший узник концлагеря, откуда выйти живым ему помогла вера в себя и в осмысленность собственной жизни. Но что дает ему право быть столь наивным, чтобы верить в нас? — «Человек по сути своей всегда тяготеет к чему-то запредельному, всегда устремлен к какому-то смыслу. В жизни человеком движет не жажда удовольствия, не воля к власти и даже не потребность в самореализации, а стремление найти и выполнить свое предназначение» (с. 83). И его не переубедить. Бесспорное «Каждая эпоха порождает свой особый невроз», Франкль разворачивает в диагноз: «В эпоху Фрейда причиной всех бед считалась сексуальная неудовлетворенность, а ныне нас волнует другая проблема — разочарование в жизни. Если во времена Адлера типичный пациент страдал от комплекса неполноценности, то в наши дни пациенты жалуются главным образом на чувство внутренней опустошенности, ощущения абсолютной бессмысленности жизни» (с. 7). Ищите в книге рецепт, чтобы избавиться от этого недуга, и не исключено, что отыщите. Но не пропустите табличку с надписью «Стоп!»: последний вопрос, вопрос о смысле жизни, к счастью, остается нерешенным. Франкль благоразумно гонит его из своего кабинета туда, в коридор, где рядком чинно прогуливаются религии и судачат — как раз об этом.

***

Рецензия на: Витгенштейн Л. Голубая и коричневая книги / Пер. с англ. В. А. Суровцева, В. В. Иткина. Новосибирск: Сиб. унив. изд-во, 2008. 256 с.

Он считал крайне маловероятным, что на его семинарах кто-то способен подумать о том, о чем он сам еще никогда не думал. А в Норвегии, на берегу фьорда, он собственноручно построил маленький дом, в который любил возвращаться за вдохновением и покоем и который после его смерти один норвежский крестьянин разобрал на дрова. Когда вдохновение не приходило, он записывал сны, или читал «Закат Европы», или ждал появления над горой редкого северного солнца, или выискивал в себе все новые пороки и потом изо дня в день страшно терзался из-за них муками совести. А еще у него была коробка с надписью «Zettel», в которую он складывал листочки с особо дельными, как ему казалось, записями. Одна из записей была вот такая: «Спроси себя, как вообще мы научились выражению „Эти звуки великолепны!“? — Нам же никто не объяснял, как оно соотносится с ощущениями, представлениями или мыслями, которые сопровождают слышание!». Из этой записи следовало, например, вот что: нас ведь не могли обучить употреблению всех слов и предложений языка. И если здесь используется аналогия, то как мы ощущаем эту аналогию, как нас обучили ей? Выходит, есть скрытый механизм «саморазворачивания» языка, устройство которого нам неизвестно. Он старался никогда не прерывать подобных размышлений, но однажды, когда случайно узнал, что Моммзен во время войны потерял рукопись своей «Римской истории», был настолько этим поражен, что немедленно отправился в магазин и купил стальной сейф, в котором затем хранил свои записные книжки и тетрадки. В этих тетрадках говорилось о том, что «понимать предложение — это значит быть готовым каким-то образом его использовать. Если мы не можем придумать ни одного примера его употребления, значит, мы не понимаем данное предложение». А как-то раз во время прогулки ему пришло в голову, что не помешало бы разыграть в лицах Cолнечную систему, и он попросил одну знакомую даму равномерно двигаться по полю, изображая Солнце, ее муж должен был ходить вокруг нее, изображая Землю, а сам он стал бегать вокруг, изображая Луну до тех пор, пока его не замутило. А в другой раз он гулял и увидел, как играют в футбол, и это натолкнуло его на мысль, что мы тоже постоянно играем, только со словами, и он назвал это «языковыми играми». С тех пор он стал писать так: «Языковая игра „Посмотри!“ и языковая игра „Представь себе…!“ — как же мне их сравнить? Если мы хотим научить кого-то, чтобы он реагировал на приказ „Посмотри!“ и чтобы он понимал приказ „Представь себе…!“, мы должны учить его совершенно по-разному. Реакции, которые свойственны одной языковой игре, не свойственны другой. Да, тесная взаимосвязь между ними безусловно имеется, но подобие? — Фрагмент одной языковой игры похож на фрагмент другой, но эти похожие фрагменты не однородны». А в 1973 году Уильям Бартли написал про него книжку, в которой обвинял его в гомосексуализме и в том, что он ходил по венским притонам и водил знакомства с мужчинами-проститутками из простого народа. А его друзья и ученики ответили, что даже если это и так, то какое это имеет значение для его философии? И они старались быть настолько деликатны с памятью о нем, что не стали приводить выдержки из его дневника 1930 года, где он пишет о своей любви к барышне по имени Маргарита Респингер и их возможной свадьбе. Но больше всего он ценил свою способность к размышлению и очень страдал, когда в силу разных обстоятельств не мог размышлениям предаваться, а когда врачи сказали ему, что у него рак, он больше всего переживал, что это заболевание не оставит ему достаточно сил для умственной работы. А в комнате у него не было никакой мебели, кроме стула, стола и кровати, а на полке стояло около тридцати книг, и еще у него была старая подгоревшая кастрюля, в которой он каждый день варил себе кашу. И вот что еще он писал про языковые игры: «Что, если человек никогда не использовал выражение „Я тогда намеревался…“, и никогда не учился его использованию? Человек может думать о многом другом, никогда не задумываясь об этом. Он может овладеть значительной областью языковых игр, не овладев этой. Но тогда разве не удивительно, что при всем разнообразии людей мы не встречаем имеющих такого рода изъян? Или они, может быть, находятся среди умалишенных?». Он очень боялся сойти с ума, и все время молил Бога, чтобы тот не допустил этого. Три его брата покончили с собой, и он часто задумывался и говорил о самоубийстве, но самоубийства не совершил. А в 1998 году Кимберли Корниш написал книгу, где обвинял его в том, что в школе к нему как к богатому, избалованному, музыкально одаренному и нелюдимому еврейскому мальчику испытывал очень сильную ненависть учившийся вместе с ним Адольф Гитлер, и еще в том, что повзрослевший Гитлер перенес эту ненависть на всех евреев вообще и поэтому создал Третий рейх, а также организовал холокост. Но из его друзей и учеников к этому времени уже почти никого не осталось в живых, поэтому дискуссии не получилось. А еще он любил думать о неожиданных вещах и считал это своим предназначением. И он из года в год диктовал своим ученикам разные мысли, стараясь сделать их простыми и доступными, но кто-то все равно считал его недалеким полоумным профессором, а кто-то, наоборот, выдающимся мыслителем современности, но никто из них даже не вникал в то, о чем он говорил на лекциях. Это его очень раздражало, и он хотел, чтобы студенты сделали как можно больше копий его диктантов и раздали их всем желающим. И так получилось, что один диктант всегда был в голубом переплете, а другой в коричневом. А потом еще в течение двадцати лет он пытался высказать то, о чем думал, настолько ясно, чтобы это можно было издать в настоящей книге, и не высказал. А когда умирал, то сказал сиделке: «Передай им, что у меня была прекрасная жизнь», и это были последние слова Витгенштейна.

***

Рецензия на: Рассел Б. История западной философии. В 3 кн.: 5-е изд., стер. / Подгот. Текста В. В. Целищева. Новосибирск: Сиб. унив. изд-во, 2007. 992 с.

«Чтобы понять эпоху или нацию, мы должны понять ее философию, а чтобы понять ее философию, мы должны сами в некоторой степени быть философами. Здесь налицо взаимная обусловленность: обстоятельства жизни людей во многом определяют их философию, но и наоборот, их философия во многом определяет эти обстоятельства. Это взаимодействие, имевшее место в течение веков, будет предметом последующего изложения» (с. 20). Именно так и будет. Словно Джеральд Даррелл, но в мире философствующих пернатых и парнокопытных, Рассел выслеживает, изучает, кормит с руки, подлечивает, организует спаривание, составляет коллекции и, наконец, в клетках отправляет на материк наиболее ценных представителей этих исчезающих видов. И все это с пониманием дела, искренне, заботливо, в охотку, пересыпая острым словцом. Не вереницы пыльных трактатов, но живые люди, которые думали именно так, а не иначе, грезили именно об этом, а не ином, вольно дышали воздухом именно своего времени, а не смесью газов через дыхательный аппарат современного интерпретатора — вот что в этой книге. Тысяча страниц даже не утешения философией, нет. Услады ею! В поисках утраченной объективности, сквозь заросли досужих философских теорий, через тончайшие различения и широчайшие обобщения Рассел, беззаботно наигрывая в дудочку, выводит друг за дружкой и выстраивает перед нами тех, с кем отныне мы будем хорошими знакомыми. Наугад, среди прочего: «Лейбниц был немного скуп. Когда какая-нибудь молодая фрейлина ганноверского двора выходила замуж, он обычно преподносил ей то, что называл „свадебным подарком“, состоявшим из полезных правил, заканчивавшихся советом не отказываться от умывания хотя бы теперь, когда она заполучила мужа» (с. 691) и тут же — двадцать страниц очерка лейбницианской философии, который, стоит лишь добавить немного воды и пересадить на другую, куда более рыхлую, почву, легко может обернуться полноценной диссертацией доктора философских наук. Вся книга состоит из таких очерков, но за ними всегда можно разобрать цель: «Нехорошо и то и другое: забывать задаваемые философией вопросы и убеждать себя, что мы нашли бесспорные ответы на них. Учить тому, как жить без уверенности и в то же время не быть парализованным нерешительностью, — главное, что может сделать философия в наш век для тех, кто занимается ею» (с. 21). Пожалуй, это лучшая книга по истории философии. Да, пожалуй, лучшая.

***

Рецензия на: Фреге Г. Логико-философские труды / пер. с англ., нем., франц. В. А. Суровцева. Новосибирск: Сиб. унив. изд-во, 2008. 283 с.

«Он заранее писал полный конспект своей лекции, а потом читал его студентам вслух, повторяя каждое предложение дважды, а шутки — трижды, и это была единственная примета, по которой можно было догадаться, что прозвучала шутка. А вернувшись из творческого отпуска длиною в семестр, он начал лекцию со слов: „Пункт Д…“». Это сказано не о Фреге, но вполне сгодилось бы и для него. В 1913 году в Йенском университете на курсе лекций 65-летнего Фреге присутствовали лишь три человека. Вот полный состав слушателей: Рудольф Карнап, его приятель, случайно за ним увязавшийся, и некий отставной майор, который подремывая коротал в аудитории свободное время. Профессор Фреге — очень небольшого роста, стеснительный, боящийся студентов и не имеющий учеников, презираемый университетским начальством (чествование Фреге в связи с его 60-летием было отклонено, что прокомментировал университетский куратор: «его преподавательская деятельность имеет второстепенное значение и не приносит университету никакой пользы»), почти не оцененный и не замеченный современниками, замкнутый, раздражительный брюзга. Во внешнем, противостоящем ему мире не было ни смысла, ни значения, ни логики, ни истины. Все главное происходило внутри: «Насколько отличается процесс передачи молотка от передачи мысли! Молоток переходит от одного владельца к другому, его сжимают, он испытывает давление (абсурдность этих действий по отношению к молотку — яркое подтверждение тому, что с внешним миром и его вещами у Фреге взаимопонимания не получилось. — В. А.); при этом его плотность, взаимное расположение частей могут измениться. Ничего этого не происходит с мыслью. Будучи передана, она не меняет владельца, так как человек не имеет власти над ней. Когда мысль схватывается, она вначале вызывает изменения во внутреннем мире того, кто ее схватывает; однако сама она в своей подлинной основе остается незатронутой, так как изменения, ею испытываемые, касаются лишь несущественных свойств… Тот, кто мыслит, не создает мыслей, но должен принимать их такими, как они есть» (с. 53 – 54). Мысли, воспринятые Фреге и изложенные им на бумаге, касались двух вещей: 1) логической семантики, оснований математики и философии языка и 2) инородцев, национализма и избирательного законодательства. Первый тип мыслей в конце концов принес ему мировую славу, второй, наоборот, — заставил его публикаторов и интерпретаторов потратить немало сил и фантазии, чтобы создать действенные фигуры умолчания. Дело в том, что на закате жизни Фреге вдруг начал вести дневник и заполнять его рассуждениями, радикально не вяжущимися с образом добропорядочного философа: женщины должны быть лишены права голоса, голосовать может вообще лишь тот, кто заслужил это право — примерным общественным поведением, воинской службой на благо отечества и наличием семьи. Но не любой семьи, поскольку евреи не должны иметь те же права, что и граждане арийского происхождения и т. д. и т. п. После публикации дневника (Gottlob Freges politisches Tagebuch // Deutsche Zeitschrift für Philosophie. Bd. 42. № 6. Berlin, 1994), обращаться к нему в среде исследователей творчества Фреге как-то не принято, оставим в стороне эту тему и мы. И вновь возвратимся к рецензируемой книге. Помимо «Основоположений арифметики» и нескольких небольших работ, выбор которых нам не совсем понятен (особенно странным выглядит включение в сборник единственной статьи зарубежного исследователя, почему-то именно Пола Бенацеррафа — профессора из Принстона, активно трудившегося на ниве философии математики в 60-е и 70-е годы, и не написавшего ни одной значительной работы о Фреге, кроме данной заметки), книга содержит «Логические исследования» — работу Фреге, в которой, как он выразился, собран «урожай всей его жизни». Важность этой публикации не умаляет даже тот факт, что это уже второй перевод «Логических исследований» на русский язык. Ключевая же статья позднего Фреге «Мысль: логическое исследование», ясная и глубокая, переведена уже в третий раз (первые два перевода выполнены Б. В. Бирюковым и В. А. Плунгяном), и это позволяет, среди прочего, любознательным и дотошным читателям найти, чем занять себя в выходные: сравнение переводов друг с другом и всех вместе с оригиналом — отличная забава, не лишенная при этом определенной герменевтической пользы.

Например: «Immerhin gibt es zu denken, daß wir an keinem Dinge eine Eigenschaft erkennen können, ohne damit zugleich den Gedanken, daß dieses Ding diese Eigenschaft habe, wahr zu fi nden. So ist mit jeder Eigenschaft eines Dinges eine Eigenschaft eines Gedankens verknüpft, nämlich die der Wahrheit» (Фреге, 1918).

«Все же есть основания считать, что мы не можем ни одной вещи приписать какое-то свойство, не признав одновременно истинной мысль о том, что данная вещь имеет данное свойство. Таким образом, со всяким свойством вещи связано некоторое свойство мысли, а именно свойство истинности» (Плунгян, 1997);

«Все же можно полагать, что нельзя опознать ни одного свойства вещи, не признав вместе с тем истинным то, что вещь эта обладает данным свойством. Таким образом, с каждым свойством вещи связано некое свойство мысли, а именно, свойство быть истиной» (Бирюков, 2000);

«Тем не менее можно считать, что мы не в состоянии узнать свойство вещи, не осознав одновременно, что мысль о том, что данный объект имеет данное свойство, является истинной. Таким образом, с каждым свойством объекта связано некоторое свойство мысли, а именно свойство истинности» (Суровцев, 2008, с. 32);

И сразу множество вопросов: у кого получилось ближе к оригиналу, у кого лучше по-русски, кто менее точен, что это за «можно полагать, что нельзя опознать», почему das Ding — стало вдруг «объектом» (который по-немецки das Objekt, на худой конец, der Gegenstand), а не «вещью» (у В. А. Суровцева Ding — это и «объект», и «вещь», а в других местах и «предмет»!), как все-таки точнее переводить «eine Eigenschaft der Wahrheit» — как «свойство истинности» или «свойство быть истиной»? И т. д.

В заключение досадная деталь, которая сразу портит в целом позитивное впечатление от книги. На задней обложке обнаруживаем краткую справку о Фреге. Бодрое перечисление заслуг («родоначальник аналитической философии… дал первую аксиоматику логики высказываний и предикатов… один из основоположников логической семантики…») неожиданно обрывается на пронзительной и невероятно фальшивой ноте: «Сошел с ума и умер в нищете».

       
Print version Распечатать