Жаркое научное лето 2008-го. Берлин - Петербург

Часть первая

I

Лето - время конференций. Для научного сообщества конференция - одна из форм отдыха, давно получившая меткое определение научно-академического туризма. Туризм бывает разный: познавательный, сувенирный, гастрономический, сексуальный, спортивный, оздоровительный и экстремальный. Последний в России не только доминирует, но пронизывает все остальные виды "конференционной" жизни. Людей посмотреть и себя показать в России особенно небезопасно. Связано это, видимо, с тем, что у нас свято блюдутся принципы герметической суверенности знания и внешних наблюдателей не очень-то жалуют. Что касается секса, то он кажется допустимым только для сексуальных меньшинств, представители которых все еще осмеливаются посылать друг другу призывные сигналы желания. Остальные, следуя заветам классиков психоанализа, делают вид, что половое размножение - постыдный механизм низших форм жизни, на высших ее ступенях сублимируемый в форму научного доклада. Да и какой, скажите на милость, секс, если, по комплиментарной оценке ведущего специалиста по В.Набокову А.Долинина, средний возраст участников "Эткиндовских чтений", недавно прошедших в пожаронебезопасном Европейском университете в Петербурге, превысил среднюю продолжительность жизни в этом же городе.

Форумов научной мысли превеликое множество. В целях поддержания тонуса мысли высоким и общего оздоровления академического духа были выбраны три представительных сборища ученых умов:

  • пятый конгресс SLSA - Ассоциация литературы, науки и искусства (Society for Literature, Science and Arts), прошедший с 2 по 7 июня под крышей берлинского Центра литературных и культурных исследований (ZfL), посвященный проблеме репрезентации знания и носивший название "Figurations of Knowledge";
  • международная конференция "Изображение и слово: формы экфрасиса в литературе", состоявшаяся 23-25 июня в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) РАН благодаря финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований;
  • вышеупомянутые Пятые чтения памяти Е.Г.Эткинда, с 27 по 30 июня, принятые вновь открывшимся после противопожарных профилактических работ Европейским университетом в Санкт-Петербурге.

Эти три события, так получилось, нас заинтересовали с позиций интердисциплинарности, заявляемых едва ли не на каждом научном форуме и имеющих терминологический коррелят "лингвистический поворот" в науках, начало которому, как известно, было положено трудами Г.Фреге, Б.Рассела и Л.Виттгенштейна. Напомним, что этот поворот означил переход от критики сознания и картезианской парадигмы мысли к критике языка, неклассической философии, лингвистическому анализу и языковому моделированию процессов не только во всех социально-ориентированных науках, но и в естественных, а также к пониманию дискурсивности наук точных. Проблема наблюдателя, таким образом, встала во весь рост: кто говорит, как говорит, где говорит, с какой целью, чем обеспечена эта речь и из какого числа речевых выборов сделан этот конкретный. Так в научных докладах и статьях указания на цель, проблему и инструментарий стали повсеместным академическим стандартом. Ведь хорошо известно еще с историко-философских оснований критической теории, что если нет проблемы и не заявлены методологические претензии, то нет и науки. Однако представляется, что русская почва негостеприимна для такого рода свершений по сей день: гуманитарные науки на ней одно, а социальные - другое. Что свидетельствует о принципиальном и романтическом отделении человека как такового от субъекта языка, то есть общества. Следствием такого разведения человека и общества становится, как правило, вульгарный социологизм, от которого чистая наука постсоветского периода парадоксальным образом яростно открещивается, тем вернее в него впадая. Классики между тем предостерегали: жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Намеренное или невольное забвение этой тривиальности приводит не к освобождению от власти социума, а к положению дел, при котором не ты являешься персональным носителем языка, а язык имеет тебя, куда ему только вообще вздумается. Отсутствие рефлексивной дистанции между описанием, языком описания и автором описания приводит к тому, что литературные исследования в России часто представляют собой чистые формы кухонной или салонной сплетни: кто-то прочитал одно, кто-то - другое, а пришли мы сюда затем, чтобы поделиться друг с другом содержанием прочитанного и увиденного. Ниже мы постараемся показать примеры обратного положения дел, когда развитое и подвижное языковое сознание приводит не к вульгарному социологизму, а наоборот, к пониманию литературно-языковых связей между "тогда" и "сейчас", то есть ни много ни мало к историко-литературоведческой картине языка.

II

Пятый из двухгодичных конгрессов SLSA был представлен одиннадцатью тематическими секциями, работа в каждой из которых заняла от двух до нескольких дней, и пятью пленарными лекциями, три из которых заслуживают особого внимания.

Ник Хопвуд, историк медицины и старший преподаватель факультета истории и философии науки в Кембридже, посвятил свое выступление иллюстрациям немецкого зоолога Эрнста Хеккеля к теории Дарвина, опубликованным впервые в 1870 году. За каждым социально-успешным образом, ставшим иконой знания, стоит своя детективная история: современный мир испытывает известный переизбыток визуальности, и если из огромного потока образов только немногие репрезентируют целый корпус знания на регулярной основе, то образ становится сродни улике. Бывшие объектом нападок не только креационистов, но и коллег по цеху, с первыми же публикациями собравшие немалый урожай обвинений в подделке, иллюстрации Хеккеля стали тем не менее каноническими. До сих пор они время от времени появляются в одних учебниках, не появляясь в других. Последнее в первую очередь потому, что зарисовки эмбрионов в исполнении Хеккеля представляют происхождение видов таким образом, что при известной доле художественного воображения заставляют усомниться в происхождении видов как таковом: различия между собакой, человеком и свиньей сведены до убедительного минимума. Что, впрочем, иногда трудно оспорить. Ник Хопвуд отказывается от обсуждения вопросов о клише и инерции, которым подчиняется образная система, видимо, любого учебника. Вместо этого он переходит в историческом анализе от вопроса об инновации к вопросу о социальной апроприации и использовании иллюстраций Хеккеля. Таким образом, Ник Хопвуд, в сущности, возвращает репродукции образа смыслопорождающую функцию, что позволяет пролить некоторый свет на пути формирования икон знания в целом.

Ханс-Йорг Райнбергер, директор историко-научного отделения Института Макса Планка, построил свою пленарную лекцию ex cathedra на утверждении, что письмо есть эксперимент научного характера по порождению нового знания. Научным экспериментом письмо является потому, что задает мысли некоторую фиксированную траекторию, по которой можно вернуться к началу, тем локально преодолев временную энтропию. Таким образом, лекция была посвящена проблеме отношений и структурных подобий между науками, искусством и литературой. Соответствующие дисциплинарные практики при таком подходе становятся процессами порождения событий, ранее не имевших прецедента, которые, согласно Гастону Башляру, есть "культуры возникновения". В гуманитарных науках, нормативно удаленных от эмпирических лабораторных ситуаций, в терминах "культуры возникновения" может быть истолкован сам процесс письма, фиксирующий этапы и траекторию нового явления.

К слову сказать, подход к письму, заявленный господином Райнбергером, позволяет лучше понять цели и задачи техники деконструкции, предпринятой Жаком Деррида. Деконструкция языковых форм при таком подходе становится траекторией обратного пути, к неким начальным (но никогда не нулевым) значениям, с которых начинается заход деконструированных форм на новый виток эксперимента, по мере продвижения вперед организующихся в новые формы знания. В сущности, такую реорганизацию форм можно назвать резервированием вечности, но, в отличие, скажем, от Парменида и св. Августина с их статической картиной мира, вечность постоянно теряющих свой когнитивный потенциал форм обеспечивается у Деррида движением, обращенным вспять. Ведь

"все может быть названо письмом, и все называется книгами; ведь написано, что также и Книге речи соответствует письмо. Так, Книга мысли, что пишется в телесном Мире действия, - это отпечаток букв мысли, различимый в действии".

Возникает подозрение, что данный фрагмент из книги "Махшавот Харуц" еврейского мыслителя конца XVIII века раби Цадока Когена из Люблина в переводе Марии Сосновской был хорошо знаком обоим нашим авторам.

Зигрид Вайгель, директор Центра литературных и культурных исследований и представляющая также Институт литературных исследований Технического университета в Берлине, озаглавила свой доклад "Фантомные образы: лицо, эмоция, мозг - между измерениями и значениями". Лекция была построена на демонстрации различных инструментов, которые используются современными исследователями в экспериментах, сопряженных с "эмоциями". "Используются" значит "участвуют". "Участвуют" значит "влияют" - на ход эксперимента и его результаты. Понимание этой незамысловатой семы как раз и свидетельствует о понимании того, что есть лингвистический поворот в науках, начало которому было положено Фреге.

Современные экспериментальные исследования "эмоций" находятся в интердисциплинарной обменной зоне - на пересечении трех дисциплинарных словарей, сформированных исследованиями в области деятельности мозга, иконографическими способами представления этой деятельности и психологией. Речь, прежде всего, о методах, посредством которых анализируются мимические выражения эмоций, или, точнее, об электромиографии автономной нейросистемы лица. Проблемы, возникающие из этого дисциплинарного пересечения, в теоретической перспективе носят характер в первую очередь эпистемологических. Если данные физиологических, анатомических и нейрофеноменов переводятся на язык эмоций (понимаемых как паттерны для "чувств"), то неизбежно, ввиду семантических потерь и приобретений, встает вопрос об эпистемологическом статусе перевода как такового. Более того, памятуя об историко-научном аспекте любого эксперимента, можно занять себя мыслью об археологии инструментов, участвующих в данном конкретном исследовании и претендующих на чисто технологические функции, но фактически включающих в себя значимые парадигмы интерпретации.

Анализируя репрезентации мозговой и мимической деятельностей, возможно констатировать следующее: так как данные нейрологических исследований репрезентируются как образы, то различные методы измерений мимических действий (как правило, они позиционируются как ничего не имеющие общего с субъективистским подходом) фактически основаны на физиогномической парадигме XIX века (в основном на работах нейроанатома Duchenne de Bologne). Иллюзорный характер, сопутствующий эффектам визуальной нейрорепрезентации, где только не анализировался. Напротив, продуцирование кодирующей системы, берущей свое начало в физиологических индикаторах/движениях лица, видеосъемке и электромиографии, в аналитической истории языка заявлено едва. Анализ данной кодирующей системы представляется насущным и необходимым, так как позволяет понять лучше - посредством сравнения с историческими констелляциями в истории искусства, - что представляет собой инструментальный набор, находящий свое применение в исследованиях "эмоций". То есть позволяет понять, как переход от телесных следов к иконографическому образу задан самой историей визуального и естественного языка, а точнее, как это утверждает сама Зигрид Вайгель, раннехристианской парадигмой "честной иконы". В целом пафос лекции Зигрид Вайгель может быть суммирован следующим образом: мы должны быть внимательны и осторожны, когда наделяем некоторым эпистемологическим статусом результаты взаимодействия нескольких кодирующих систем.

III

Коснемся вкратце содержания некоторых из секций конгресса SLSA:

1. "Ускорение, синхронизация и замедление". В рамках этой секции были затронуты следующие проблемы: темпоральная структура знака, знаковых систем и нарратива; синхронизация эксперимента со временем жизни; возвратные события в истории знания, как, например, вторжение Гастона Башляра в философию науки 30-х годов прошлого века; наука и время, отношения которых были рассмотрены, в частности, в докладе о медленных ритмах мозга, рассмотренных, в свою очередь, как специфически романная структура и направление исследований в области когнитивных нейродисциплин; информационные технологии как символические формы, взятые под знаком вопроса о самой возможности репрезентации времени; "память - растаявший и вновь замороженный ледник она или, скорее, надпись на скале?" и т.д.

2. "Искусство как исследовательский проект" и выставка персональных работ тех из ученых, что сочетают научную работу и визуально-художественные практики. В этом потоке была предпринята попытка переосмысления репрезентационных практик в современном искусстве и науках о жизни, то есть биологии, биохимии, иммунологии, генетике, физиологии, экологии и т.д. Работу секции завершила дискуссия, в ходе которой были затронуты проблемы, связанные с требованием искусства последних лет: быть признанным в качестве одной из социальных форм понимания и исследования - дополнительной к научной, так как искусство, подобно науке, генерирует и формулирует знание в различных специфических для него дисциплинах, будь то театр, музыка или литература. Равны ли его достижения производству научных открытий? Вопрос, впрочем, праздный, но не порочный. Были бы равны, не стоило бы затевать диалог, вернее, не было бы никакого диалога, а значит, не было бы и приращения понимания, как одного, так и другого. Претензиям искусства на знание противостоит иное понимание знания, исключающее перевод художественного исследования в традиционные формы научной репрезентации. На этом противоречии и вырастает парадоксальный в своей невозможности диалог. Значительными событиями этой секции стали рисунки, составляющие серию "Исследуя принцип неопределенности" Ингрид Кениг, и инсталляция Георга Штейнманна "В поисках дикого места", а также доклады "Биоискусство: концепты и материал" Роберта Цвийненберга и "Пять (плохих и хороших) причин, по которым директор медицинского музея желал бы объединения искусства и науки" Томаса Содерквиста.

3. "Тела, дающие показания: пересмотр коллекций человеческих останков". Многие из музеев располагают коллекциями фрагментов человеческого тела, используемых в антропологических, медицинских и культурных исследованиях и несущих на себе отпечаток переизбытка значения. Переосмысление авторского права на их использование связано с недавними изменениями в некоторых европейских законодательствах, нашедших свое выражение, в частности, в "Акте 2004 года о человеческих тканях" (Великобритания). Внимание к практикам коллекционирования, хранения и экспозиции прошлого, интерпретация индивидуальных объектов, а также концептуальные наброски к будущим стратегиям чтения и использования "человеческого материала" нашли свое место, например, в таких докладах, как: "Запись на теле: антропометрические и антропологические показатели субъективности в Англии XIX века" Ренуки Шатурведи или "Помятое время" Киры О?Релли. Центральной проблемой для всех без исключения докладов, если не сказать пафосом, стала следующая: необходимо быть осторожным и внимательным в отношении к различным подходам и ценностям, особенно в том случае, когда речь идет о несовпадении культурного и научного контекстов, тем более если эти контексты подверглись недавним изменениям. Иными словами, проблема была поставлена как коммуникативно-этическая, хотя бы и на материале археологии знания.

4. "Обесцвеченное до серого: другие стороны познания". В центре внимания - определение новой перспективы, проистекающей из пересечения когнитивных процессов и эмоций. На материале визуального искусства и литературы второй половины прошлого века, приложенном к последним исследованиям в области мозга, обсуждались пути формирования того исключительного статуса, что приобрели нейро- и когнитивные науки на Западе в течение одного лишь десятилетия. Так называемая "Декада мозга" 90-х привела к гегемонии соответствующих наук в деле объяснения когнитивных процессов, что привело, в свою очередь, к концептуальным умолчаниям и утратам. Однако дискуссия не ограничилась постановкой только этой проблемы, но получила свое развитие в обсуждении оригинальных и продуктивных результатов, к производству которых способно искусство, формирующее эпистемологически иную историю познания. Тем более то, что умалчивается наукой, но находит свое выражение в литературе и искусстве, зачастую способствует формированию сложных социально-культурных процессов. В отличие от привилегированной метафоры картографии или лица в когнитивных науках - как поверхности, на которой пересечение познания и эмоций может быть визуализировано, работа секции была сосредоточена на "другом знании", которое формируется на базе множественных телесных артикуляций, то есть на базе художественных и литературных сценариев тела. Что позволяет концептуализировать пересечение познания и эмоций в терминах переходных зон, существующих для сознания (еще-не-сознательных), или в терминах перцептивных трансформаций, исключаемых из визуальной репрезентации в той мере, в какой они подчинены задаче локализации познания в рамках изолированных и хорошо определенных практик: позитронно-эмиссионной томографии (PET) или функциональной магнитно-резонансной томографии (fMRT). Среди докладов, прозвучавших в ходе секции, особенного упоминания заслуживают следующие: "Неязыковая коммуникация: телесные артикуляции и общие значения" (Барбара Стаффорд), "Грибные облака": сознание холодной войны и бомба" (Нэнси Андерсон), "Художественная история микротома" (Матиас Брун) (1), "Знание в действии: две фикции познания" (Стефан Фрайсманн), "Биограф как автор и читатель" (Вики Кирби) и "Системы и поэмы. Аутопсии в литературе, эстетике и нейрофилософии, имеющие основанием язык" (Флориан Липперт). Последний день работы секции был посвящен теме "Кибернетическая культура в России". Маргарета Тиллберг проиллюстрировала свой доклад "Дизайн диспетчерских комнат в Советской России 60-х" ранними работами петербургского художника Тимура Новикова, что перевело дискуссию в обсуждение художественных черт тоталитаризма. А завершил работу секции доклад Симона Веретта "Видеть и быть видимым: "Паноптикон" Российской империи". Содержания доклада следует коснуться отдельно, так как модель "Паноптикона" Джереми Бентама знакома нам, прежде всего, по модели "Идеальной тюрьмы" Мишеля Фуко, который апроприировал исходник в своих концептуальных целях. Между тем, как продемонстрировал докладчик со ссылкой на работы Ю.Лотмана и Б.Успенского о театрализации придворной жизни XVIII-го века, эта модель является скорее театром, чем тюрьмой. Джереми Бентам, посетив белорусское село Кричев в 1786 году, взялся помочь своему брату Самуэлю в реализации утопического театрализованного проекта, более известного под названием "Потемкинские деревни". Бентам спланировал и построил масштабированную модель театральной площадки для наблюдения картин свободных ремесел, представленных силами местных кричевских крепостных. Таким образом, хорошо всем известное выражение "Россия - тюрьма народов" следует читать как "Россия - театр народов", во всяком случае для века Екатерины Великой. Кроме того, мы не можем не заметить сущностного сходства "Паноптикона" Бентама с мнемоническими театрами типа Джулио Камилло или шекспировского "Глобуса", описанного в книге Ф.Йейтс "Искусство памяти" в парадигме "истории идей". Добавим еще, что мнемонические театры и машины являются отдаленными, но предками центров управления, что позволяет связать два последних доклада историко-типологической ассоциацией, осложненных все той же магистральной проблемой внешнего наблюдателя.

5. "История концептов: в промежутках между дисциплинами и культурами". В целом докладчиков интересовал инновационный потенциал интердисциплинарности, присущий, по их мнению, таким академическим направлениям, как история концептов и историческая семантика. Обе парадигмы, как представляется, обеспечивают эффективный методологический инвентарь для исторического подхода к процессам смены эпистемных кодов: семантических переносов, метафоризаций и переключения регистров между различными видами репрезентации знания. Великие проекты истории концептов/идей (эстетических, политических, философских) до сих пор не были нацелены ни на переход дисциплинарных границ, ни на обнаружение большей чувствительности к метафорически-концептуальным пересечениям, так как оперировали представлениями о "концепте", ограниченными идеалистически-позитивистскими взглядами на науку. В ходе работы секции был продемонстрирован именно методологический характер данной проблемы, которая решается на уровне эксплицитного выражения интеллектуально-интердисциплинарных намерений в отношении истории концептов. Таким образом, были представлены наброски к моделям, служащим методологической интеграции исторической герменевтики и исторического анализа эффектов материальных (экспериментальных) и культурных техник, используемых для научно-исторического оформления концептов. Концепты, по мнению докладчиков, должны включать отрефлексированные в методологии как политики репрезентации, так и опосредующие процессы между филологически-философскими и естественными науками. То есть концепты могут быть поняты, разумеется, не только в рамках их системного статуса в конкретных научных парадигмах. Напротив, последние исторические исследования в области естественных наук продемонстрировали, что объяснительная сила и инновационный потенциал научных концептов обязаны внешним контекстам ничуть не меньше. Потому литература и искусство способны выполнить здесь замечательную посредническую функцию. В ряду докладов, прочитанных в этом потоке, отдельного упоминания заслуживают "Фигуры мысли в психологической теории 1900-1950-х годов: попытка переосмысления дискурсивного анализа" (Сандра Янсен), "Пространственная метафорика и научные дисциплины: случай "коридора" (Кэйт Маршалл) и "К истории концепта "клона" в науках о жизни и литературе XX века" (Кристина Брандт).

6. "Желание до и после аффекта". Сам термин "желание" получил широкое распространение в начале 70-х прошлого века в связи с термином "субъект". Желание направлено на Реальное (в терминологии Ж.Лакана), которое является родовым ядром или сутью языкового порядка. Последние исследования в области аффекта подвергли привычные содержания этих трех терминов сомнениям, концептуальную преемственность которых обнаружила дискуссия, развернувшаяся в рамках данной секции. Анализ данных неврологии и психологии, гуманитарных и естественных наук, а также искусства, экономики и политики позволяет затронуть, в частности, вопрос об аффективной парадигме максимально широко; в той мере широко, в какой каждая из этих дисциплин заявляет свой интерес к отношениям между эмоциями, восприятиями, аффектом, пафосом, страстями и чувствами. Однако эта общая аффективная эйфория не может быть истолкована исключительно в терминах длительного вытеснения языком, логосом или причиной. Напротив: так как желание само по себе должно быть направлено к аффекту, то вопрос стоит следующим образом: какую цель желание само преследует? Возможно ли, если вообще возможно, говорить о субъекте, не затрагивая в этом разговоре "желание"? Могут ли концепты, давно введенные Делезом и Гваттари, использоваться и дальше как политически, экономически и этически необходимые? Или все же в условиях глобального рынка органов "тело-без-органов" не может быть цинически реализовано?

7. "Вдохновение и интуиция в религии, искусстве и науках" дала наиболее интересные результаты дискуссии в докладах, сфокусированных на теме интуиции и поэтологической репрезентации знания. Так, Анитой МакЧенси репрезентация знания посредством воображаемой логики детектива, обычно интерпретируемая как торжество причины над воображением и фактической причины над интуицией, была представлена как продуктивное взаимодействие науки и литературы-искусства, ведущее к общему результату. В свою очередь Арндт Нибиш посвятил свой доклад футуристским аналогиям, а точнее, материалистической интуиции у Маринетти. В целом следует отметить следующее: интуиция рассматривалась всеми без исключения докладчиками как ментальное действие, снимающее четкую оппозицию cogito и "просто-и-ясно" данного знания. В этом гармоническом объединении или синтезе отчетливо угадывается та идеологическая программа, историко-аналитическое развитие которой "результирует" в понимании А.Бергсона: интуиция есть тренируемый навык памяти. Интуиция, таким образом, истолковывается в качестве элемента, вводящего в пространство языка его прошлое, а иррациональное рассматривается как присущий памяти рациональный конструкт.

8. "Языки науки - науки о языке". С тех пор как Томас Шпрат включил в свою книгу "История Королевского общества" главу "Их дискурсивная манера", эпистемные и языковые повороты рассматриваются в зависимости друг от друга. Хотя история науки прекрасно об этой связи осведомлена уже в течение десятилетий, ее масштаб на практике в большинстве случаев сводится к категории главного тропа или неизбежной метафоры. Тем дело и ограничивается. Между тем другие языковые категории могли бы представлять не менее важное значение для понимания "стиля" научных текстов: грамматическая структура, нарративные техники и т.д. В целях более глубокого исследования текстов науки представляется полезным принять во внимание также историю лингвистики. Следуя "Порядку вещей" М.Фуко, работа секции была организована так, чтобы продемонстрировать структурные отношения между знанием о жизни, труде и языке, когда бы сами эти отношения были рассмотрены в рамках одновременных исторических формаций. Кроме того, как показывают уже названия докладов, организаторы данной секции учли частые требования самой лингвистики последних лет, претендующей на статус естественной или точной науки. Так, сравнительное языкознание пытается быть причастным эволюционной парадигме посредством языковых аналогий с формальной логикой, а нейролингвистика рассматривает себя как когнитивная дисциплина. В ходе работы секции конкретные особенности этих подходов к тексту (как, например, генеалогические древа языков или математические формулы в теориях, следующих Н.Хомскому) заслужили самого пристального внимания. В частности, были рассмотрены следующие темы: таксономия и сравнение в истории лингвистики; универсальный язык, видимое знание и "Книга природы" в англоязычной среде Нового времени; языковые универсалии и математический символизм; биомедицинские нарративы и метафоры; транспозиция как наука: изменение модальности в научных демонстрациях; фигуративные средства в лингвистических дискурсах. Среди докладов следует особо отметить следующие: "Об органических перплетениях и бессмертной душе: сочинения Фридриха Шлегеля о языке" (Михаэль Эггерс), "Слово и дух: индийские грамматики и божественное происхождение универсального языка" (Сара Риветт), "Универсалии не существуют: к историчности тропов в научных языках" (Дирк Вандербеке), "Отношения между химией и химикатами/химикалиями: устойчивость и развитие античных метафор в массовом сознании" (Стефен Вайнингер), "Письмо, риторика и фигура компьютера в когнитивных теориях языка" (Крис Вери) и "Неосязаемый материализм: научный редукционизм, исторический факт и семиотика" (Рональд Шлайфер).

9. "Выдающиеся концепты перцепции". Что значит быть сумасшедшим? В 20-х годах прошлого века группа художников и психологов, близких кругу В.Кандинского, поставила этот вопрос, когда планировалось учреждение "Института гениальности". Институт был предназначен для производства гениев. В изоляции студенты сходили с ума и таким образом сталкивались с собственной гениальностью и изобретательностью. Это экспериментальная реактивация исторической близости гениальности и сумасшествия в то же время предполагала возможным производство новинок или творческих сил посредством усвоения до сих пор незнакомой системы репрезентации реальности - системы искусственного сумасшествия. В качестве таковой может быть рассмотрено и литературное описание сумасшествия. Помимо этого, данная секция посвятила себя следующим проблемам: восприятие незаметного; сумасшедший взгляд - сумасшедшее письмо; досознательная перцепция; взгляд на мир глазами ребенка и художника; презентация невидимого; сюрреализм: от паранормальной перцепции к параноидально-критическому методу; по ту сторону перцепции; вибрирующие движения: этологические подходы; мир глазами животного. Приведем примерное содержание одного из самых интересных докладов, прочитанных в течение потока. В развитие доклада о "воображаемой психологии" Сандра Йенсен (Maison des Scienses de l'Homme Paris) прочла доклад "Смерть как перцепция бессознательного в романе Германа Броха "Der Tod des Vergil" ("Смерть Вергилия")".

Репрезентация сознания, осциллирующего между горячечными видениями и перцепцией внешних событий, читается посредством идеи растворения субъекта (языка) в "мире" - посредством идеи, общей для психоанализа и гештальт-психологии с экзистенциальным анализом в 30-40-х годах прошлого века. Именно это и случается в новелле Броха, в той мере, в какой сознание, движущееся навстречу смерти, более не принадлежит "чистой психике". Схождение на глубинные психические уровни рассматривается как столкновение с имперсональным, доиндивидуальным, в терминах самого Броха "holds true", не потому только, что связано с приближением смерти, но и потому, что значит угасание коллективного характера психической деятельности, как это заявлено в его же "Теории массового психоза" (или массовых галлюцинаций, если переводить точнее). Эта тема может быть обнаружена, кстати, в таких современных психологических концепциях, как концепция коллективного бессознательного Юнга. И открывает собой политический вопрос, касающийся не только Броха. Что до самого Броха, счастливо избежавшего нацистских лагерей благодаря заступничеству Джойса и многих других, то его теория массового бреда вплотную подходит к антииндивидуалистическому топосу в психологии, как это показано, например, в объединении тоталитарной власти, массификации и психотического отрицания реальности у Ханны Арендт (с последней и ее психологическим кругом Брох был знаком лично).

Вопрос, собственно, стоит так: как литература обходится с научными психологическими концепциями, особенно с тех пор, как Брох предпринял осознанный побег от рационалистического взгляда на тот тип сознания, который он репрезентирует. Форма, им выбранная, квазилирическая. Согласно его собственным комментариям к тексту, эта форма предназначена для передачи дорационального "выражения уникального момента жизни". Таким образом, вопрос о соотношении литературы и психологии "метаморфирует" в следующий: как знание в "Смерти Вергилия" становится траекторией жизни и письма, когда умирающее эго, лишенное субъективности, перерастает во "внутренний монолог в третьем лице". Что предвосхищает работу, в частности, Делеза, который, ссылаясь на соответствующую категорию Бланшо - "нейтральность", в 1969 году, через двадцать четыре года после выхода романа Броха в свет, пишет о том, что настоящая литература "пишется от третьего лица" ("Литература и жизнь", 1969). Лично нас это склоняет к мысли о том, что проект Броха - это попытка возвращения к абсолютному мифу посредством создания предельно консистентного нового мифа. Хотя в литературе, посвященной писателю с момента выхода книги, оспаривалось равно и то и другое: и абсолютность, и новизна мифа. Абсолютный миф не совместим с новизной, так как обращен всегда на себя. А симптомом этой невозможности становится само авторское предприятие.

В целом смерть у Броха представлена как "Irresein" - "помешательство". Что важно - психотического типа, как пограничное состояние, где на концептуальном уровне Лакан противостоит Кафке, социальная связь - внутренним процессам, а стасис - динамике. То, что остается с изъятием из движения статичной социальности, языка (=стасиса), становится имперсональным, ассоциируемым с движением. Скажем, у Кржижановского, если бы нам вздумалось читать одного через другого, то, что остается с изъятием общего языка из субъекта, есть "душа" - сухой остаток боли, не отчуждаемый ни при каких условиях. Продолжая мысль Кржижановского, следует думать, что смерть, отменяя боль, оставляет ее вместе с душой за порогом персонального и индивидуального.

Смерть, тождественная психозу как пограничному состоянию, слой за слоем снимает субъективность, объективно детерминированную. Что приводит нас, наконец, к следующей мысли: часть утрачивает связь с целым. То есть смерть, как и психоз, есть текст или речевой акт, все мыслимые и немыслимые контексты которого, - а бесконечное множество контекстов есть язык как принцип организации речи и единственный ее референт, - утрачены полностью.

Таковы краткие итоги конференции SLSA. В целом они свидетельствуют о следующем: на настоящий момент наукой, говоря социолингвистически или с позиций критической теории, следует полагать только те стратегии дисциплинарного рассуждения, без разделения на гуманитарные и точные, которые предполагают эксплицированные отношения по крайней мере двух наблюдателей: описывающего некоторый текст и описывающего того, кто описывает. Отношения этих двух называются "автор", слухи о смерти которого, не так давно дошедшие до российской филологии, следует считать сильно преувеличенными. В противном случае мы имеем дело с так называемой чистой филологией, которая есть ничто иное как перемывание грязного белья, не становящегося чище от того, что оно, скажем, трехсотлетней свежести. Все это не более чем кухонные дрязги и сплетни, не прибавляющие в научности произнесением ex cathedra. Удовольствие от чтения текста, если к нему всецело сводится текстологическая деятельность, лучше практиковать в салоне в кругу родных и друзей, там пересказывая содержание прочитанных книг и просмотренных кинофильмов. Вынесенное в компетентное профессиональное сообщество, таковое удовольствие есть самый оголтелый и не прикрытый какой бы то ни было рефлексией постмодернизм. Что самое смешное, непонятно, с какой радости называющий себя приверженностью научным традициям историко-литературоведческой школы.

Примечания:

1. Микротом (микро- + греч. tome разрез, рассечение) - аппарат для получения срезов ткани с целью гистологического исследования.

       
Print version Распечатать