Ярость методологии

От редакции: Из нового поколения поэтов Евгения Суслова – один из самых радикальных и один из самых трудолюбивых, создатель развернутых теорий языка, столь контрастирующих с мгновенностью поэтического опыта. Мы беседуем, и сам ход беседы меняет язык разговора о поэзии. Старые категории опадают как шелуха, и риторика образа взрывается перед нами, обнажая бытие. Слова не подбираются, они просто делают свою работу.

* * *

Русский журнал: Часто по отношению к поэзии раньше говорили, что из слов высекается искра, что от их плотности возникает смысл. У Вас, кажется, не так: вещи сначала начинают существовать, а потом уже в них спокойно вызревает смысл. Это что, новое видение самой природы, которой нужно дать состояться?

Евгения Суслова: Когнитивный узор ситуации складывается в области топологической проработки. Фрагмент письма, совмещающий в себе сразу несколько типов предметностей – от фактуального описания события до развертывания микродраматургии на клеточном уровне и далее (свод размерностей, его пространственное удержание) – и хранящий в себе потенциал операторных трансформаций (свертывание, развертывание, схематизация, иные), требует измеренческой иероглифики. Ее яростный миметизм зверем бьет во внутренние глаза.

РЖ: О поэзии говорили иногда как об особом состоянии прозрения, интенсивного впечатления, проницательности. А для Вас ценны эти состояния, или это – неточные метафоры?

Е.С.: Ценность состояния сама по себе слишком натуралистична для того, чтобы ее описывать в пространстве письма (читай: здесь). Действительно состояние может быть дано в картине текста как места, где задано распределение групп, смысловых фактур и объемов, степеней свернутости (пластика, выводящая к траектории вбирания мерных картин). Важно удержание позиции письма.

РЖ: Ритм, артикуляция, обыгрывание темы – это всегда делало поэзию украшенной речью. Для Вас важны явно и другие фигуры, такие, как мгновенное дистанцирование от предмета речи, плотное употребление натуралистических или научных описаний, вообще описательность при разговоре о самых смутных и непроясненных состояниях. Что помогает такому фигуральному разговору?

Е.С.: Методологическое письмо, его практика определяет: поэт переводит натуральные содержания в косм деятельностных символических структур, вырабатывает методы символической схематизации информационных массивов (делает целым, тонким, хрупким, емким, точностным – эстетический себя залог), так создавая точки целостности (при приближении раскрывающиеся в многомерную конфигурацию) опыта в матричных регистрах культуры, устраняя оппозицию приватного и общекультурного. При таком понимании действует не риторика фигур, а операторная риторика, требующая модального рассечения опыта в языке, его тотальной пересборки.

РЖ: Поэзия долгое время была сестрой истории: она говорила о том, какие внутренние состояния отвечают большим историческим событиям. А сейчас она чья сестра? И хорошо ли истории без нее?

Е.С.: Теряя способность всем своим [рефлексивным] составом отвечать на вопрос о том, как может быть помыслено историческое событие (но не содержанием высказывания, это безразлично), поэзия проваливается в синтагматический сон безвременья, выбрасывается в рыхлый воздух вечности. О времени говорят констелляции, задающие в письме меру сложности. Сегодня требуется когнитивное перераспределение искусств, прошедших в XX веке свой языковой этап. Говорить о синтезе искусств можно только на уровне языков (живописи, музыки, театра и т.д.), но именно потому, что сегодня поэтическая работа простирается из знаковых областей в концептные, такой синтез в прежнем понимании не отвечает внутреннему запросу. Сами новые предметности, с которыми работает искусство, должны быть выделены и приняты в поле работы. Одной из таких предметностей можно считать схему, а полем работы – схемное перспектирование. Ситуация настоящего напоминает период Возрождения в первую очередь тем, что сегодня с невероятной силой меняется представление о пространстве и возникает новый тип когнитивной перспективы.

РЖ: Происшествия у Вас происходят не только с вещами и словами, но и с рассказами о них, с представлениями о них, вообще с пространством и временем – все оказывается отступившим для того, чтобы дать происшествию выговориться. Как настигает такое происшествие поэтическую речь, и что оно с ней делает?

Е.С.: Статус события, собирающего на себе разные измерения, приводит к работе не столько с речью, сколько с текстом, который становится инструментом отстройки концептуальных, деятельностных и открытия онтологических схем, поэтому текст низводит свою предметную природу в пользу методологической (предметный вид его задается природой языкового знака и не устраняется). Создавая текстовые устройства, поэт – в случае удачи – выделяет новые типы культурных практик, не кристаллизованных дотоле в социальном пространстве. Создание таких поэтических текстов ведет к пониманию того, как возникает открытие (изобретение), которому всегда предшествует сама возможность иной концептуализации.

Беседовал Александр Марков

       
Print version Распечатать