Любая философия подтверждает статус практической, если прямо и недвусмысленно обнаруживает свою связь с политикой.

190-летние именины Карла Маркса, отмечавшиеся начиная с календарной даты - 5 мая, неожиданно обнаружили то, что основоположника рановато записывать в привидения или симулякры. Он по-прежнему в строю, по крайней мере - в строю отечественного дискурса.

Нет, мы не просто являемся свидетелями борьбы за дискурсивное переприсвоение построений создателя научного коммунизма. Сама эта борьба стала способом политизации нашего языка и нашей рефлексии, возвещая о возвращении политической философии, все больше теснящей, с одной стороны, экспертную аналитику, а с другой - журналистские комментарии и расследования.

Маркс как анекдот с бородой

Хотим ли мы того или нет, но Маркс напоминает о себе в миллионах противоречивых, иногда путаных и абсолютно разножанровых откликов по своему поводу. В каждом из этих откликов содержится "свой Маркс", но все они вместе создают "другого Маркса", который продлевает себе жизнь не как призрак из его собственного "Коммунистического манифеста", а как философ, доказавший свой знаменитый 11-й тезис о Фейербахе ("Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его") способностью продолжать интенсивно работать и после смерти.

Сегодня как-то очень явственно обнаружилось, что "проблема Маркса" все-таки существует. Раньше ее присутствие было предметом чистого умозрения - вроде как она должна существовать, ибо иначе не может и быть. Однако сейчас - да, выпятилась эта проблемка в полный рост. Началось все с публикации в НГ-Экслибрис, где попытки рассуждений об основоположнике оказались на поверку литературно-философским спамом - сочинением на тему, что какой-нибудь хрен с горы думает о Марксовой бороде и том месте у Маркса, откуда она растет. Все это разбавляется всполохами богемной ненависти от какого-нибудь Бахыта Кенжеева, который с амбициями генералиссимуса интимно сообщает нам, что Энгельс "такой же козел", как и его друг Крупский.

Но это еще цветочки. Ягодки вылупляются тогда, когда спамом обзывается не вся эта дребедень (как можно допустить такой удар "по своим"?), а попытка разобраться в почти двухсотлетнем дискурсивном конгломерате, который именуется словечком "Маркс" (1). Тут в ход идет проверенное средство: нас цитатами, а мы ссылками, и наоборот. И все было бы хорошо, если бы это перекрестное опыление не служило свою службу для преумножения все того же спама - хотя бы уже потому, что к литературно-философским экзерсисам не подкопаешься. Это ж чистая манифестация субъективности, а ее, родненькую, какие бы обманы и заблуждения за ней ни стояли, так просто не осудишь. Ни-ни! "И трогать ее не моги!"

Но даже это еще хоть и ягодки, но ягодки незрелые. Зрелыми они становятся, когда Маркс выступает предметом архивных изысканий. Наиболее оскорбительными являются не бородатые анекдоты о Марксовой бороде, а превращение его в музейную реликвию: будто собственный Марксов призыв изменить мир так и остался "всего лишь" одним из объяснений этого мира, хранящимся "среди прочего" во всемирно-историческом каталоге человеческих открытий и заблуждений.

Это очень несправедливо, даже как-то неуместно по отношению к Марксу - воспринимать его как одну из "библиографических карточек". Есть в этой педантичности элемент утилизирующего жеста, в рамках которого Маркс превращается в объект достоверного исследования ценой того, что заранее сдается в архив.

Диспозитив "Маркс"

Я предпочитаю говорить не о заархивированном, а об "интегральном" Марксе. Маркс интересен сегодня как система высказываний и комментариев, которые он породил и которые теперь задним числом порождают и его самого. Говоря о Марксе, необходимо иметь в виду то, что Мишель Фуко называл "диспозитивом", то есть некую совокупность возможных суждений "за" и "против" Маркса, которые превращают основоположника в поле теоретического самоопределения и практического целеполагания.

Диспозитив "Маркс" устроен особым образом.

Во-первых, собственная Mарксова ставка на "диалектический метод" предполагала универсальную методологию ответа "всем, кто против", заключающуюся в поддержании если не социально-классового, то по крайней мере идейно-теоретического антагонизма. Эта методология известна впоследствии как стратегия "партийности философии", выявляющая социальную обусловленность мысли в логике хорошо описанного в западной социологии "короткого замыкания": ты думаешь, осмысляя ту роль, которую играешь в системе классовых отношений.

Во-вторых, диалектика как практика идейной борьбы классов находит продолжение в диалектике как обобщающем методе спора посредством классификаций. Классификации производятся "от противного", обобщения сводятся к аналитике противоположностей, взыскующей тождеств как подлинных знаков (которые также выступают знаками собственной подлинности). "Подлинные знаки" выступают проекциями социальных гарантий, приобретаемых в перспективе приближения и отсрочки коммунистической коммуникации "на равных". Возникает эффект слияния герменевтики и семиологии, приводящий к абсолютизации знака как единицы реальности и дискредитации языка/книги, пространства которых знаки должны навсегда оставить (2). Что получается в итоге, хорошо видно по теориям таких наследников Маркса, как Бодрийяр и Деррида.

В-третьих, теоретический эффект марксизма связан с эскалацией дебатов по его поводу. Марксизм присваивает себе прибавочную стоимость от самой практики оппонирования: как показывает опыт философии XX века, прошедшего в полемике с марксизмом, Маркс вновь и вновь вырастает на плечах своих оппонентов. Вполне возможно, что именно этим объясняется прозорливое по-своему недоверие основоположника к своим последователям - марксистам. Не будет преувеличением сказать, что Маркс всех нас эксплуатирует, присваивая себе задним числом прибавочную стоимость от использования обоснованного им диалектического метода. Разумеется, не все высказывания о Марксе являются хоть в каком-либо смысле "диалектическими" или "политэкономическими", но стали они возможны все-таки именно потому, что своей критикой "буржуазной" политэкономии Маркс сместил пределы экономического, открыл те шлюзы, которые позволили выйти ей из ее же собственных берегов. Благодаря этому противопоставлению экономики как системы экономическому как стихии диалектика оказалась связанной с тем, что Жорж Батай удачно назвал "трансгрессией", преодолением непреодолимых границ.

Экспорт буржуазности

Все три особенности Марксова диспозитива не оставляют возможности интересоваться основоположником как исследователем, внесшим "свой вклад", или как личностью, сыгравшей "известную роль". Маркс прежде всего метафора, обозначающая господство политэкономического стиля мышления. Кредо этого мышления заключается в релятивизации, когда на смену поиска сущностей приходит анализ обмена и связанных с ним отношений. И по сей день, рассматривая точки зрения обмена слова, вещи и людей, мы платим некую дань Марксу.

Благодаря теории прибавочной стоимости политэкономия превратилась в исследование разнообразных избытков, очень небольшую часть которых охватывает всеобщая экономия Батая и которые, вообще говоря, заключают в себе саму возможность социальной жизни. Маркс останавливается на том, что подчиненный принципу эквивалентности товарообмен порождает асимметрию эксплуататоров и производителей. Но это лишь частный случай возведения асимметрии в систему, позволившую противопоставить сокровища, блага и дары капиталам.

Все это, помимо всего прочего, привело к невиданной экспансии "буржуазности", экспорт которой затронул периферию капиталистического мира как внутри отдельного общества, так и во всемирном масштабе. Именно благодаря Марксу "буржуазность" превратилась из эзотерического кода внутриклассового поведения в универсальную матрицу взаимоотношений, управляющую не только людскими взаимосвязями, но и взаимодействием человека с природой. И отношения между человеческими существами, и отношения людей с природной действительностью были осмыслены Марксом как обмен.

Реализация в Советском Союзе идеи марксистской революции обернулась не ограничением меновых процедур, как обычно принято считать, а приравниванием обмена к всеобщему отношению. К этому фактически привела политика упразднения господствующих классов, ставшая практикой обуздания экономической власти с ее механизмами эксплуатации и экономического капитала с характерным для него самовозрастанием стоимости. Говоря по-другому, экономическому был положен предел, но этот предел был связан с возгонкой экономического в общесоциальное.

Вопреки классовому "частно-собственническому" аккумулированию экономического капитала была произведена сверхклассовая капитализация социальных отношений, сделавшая предметом обмена любые человеческие связи. Этот обмен связями создал, с одной стороны, теневую экономику протекций и блата, а с другой - официальную экономику "взаимовыручки", построенную на общенародной собственности, общественно полезном труде и организации производственных коллективов.

Логика широкомасштабного аккумулирования социального капитала делала Советский Союз страной, в которой экономическое поддерживалось в состоянии постоянной нехватки, что не только порождало пресловутый товарный дефицит, но и способствовало концентрации экономического в качестве универсальной системы объективации - "против экономики не попрешь!". Экономическое сохранялось "в пределах только производства", выступая при этом инстанцией, всецело определяющей структуру советской мир-индустрии.

Теперь, с момента краха советского проекта, экономическое находится в состоянии постоянного перепроизводства, однако сейчас оно уже не сдерживающий фактор, а недостижимый горизонт: того, чего много, должно быть еще больше.

Этот горизонт заполняет отныне то пространство, которое было закреплено прежде за идеалами, мечтами и прочими плодами воображения. Экономическое не просто покушается на сферу воображаемого, но приватизирует ее таким образом, что исчезает граница, отделяющая возможное от реального. Слова Маяковского о возможности невозможного в "стране возможностей больших" означают, конечно, контрабанду буржуазного принципа жизнедеятельности. Заимствование этого принципа - в форме идеологии, а не практики - оказывается тем не менее не просто осуществимым, но и работающим. Работая, оно обеспечивает последующие эффекты массового энтузиазма.

Маркс адресуется именно к избыточной, переполняющей себя экономике, причем его анализ работает как способ определения экономического, оказывающийся также и способом усмирить ее как ускользающую от любого контроля стихию интересов и конкуренции.

При этом Маркс - противник приватизации экономическим воображаемого. Для этого вводится диалектика как политэкономическая практика возгонки различий, всегда связанных с некоторой стихийностью, в противоположности, "несущие" с собой упорядоченность. Спроецированная на социальный мир, аналитика противоположностей оборачивается рассмотрением "бытия" и "сознания", "базиса" и "надстройки", реального мира и мира иллюзий.

Мы можем сказать, что Маркс в той же степени является автором этих противопоставлений, в какой и риторическим модусом их обозначения. Он воскресает сегодня, в ситуации гиперрынка, ответственного за трансгрессию всех прежних социальных делений и видоизменение самых разных способов социального структурирования.

Не менее значима фигура Маркса и для того, чтобы разобраться в рыночном анимизме, заставляющем видеть в рынке что-то вроде "мировой души", существование которой наполняет жизнь этическим смыслом (ибо рынок, как полагают его адепты, может что-то велеть или не велеть совершать).

Примечания:

1. Вот один из примеров подобного обвинения: "...такое впечатление, что скоро Маркс превратится в сочинителя "Илиады", "Улисса" и "Майн кампф" в одном флаконе. Судя по читаемым мной мнениям о его роли и значении, это такое пустое пространство для инвестиций разнообразных фантазмов. То есть, видимо, интересно построить картину фильтрационной решетки - какие же фантазмы и в каком спектре притягиваются именно этой черной дырой [...] Но таких черных дыр, конечно, много, вся конфигурация так называемого "историзма" состоит из них. Наиболее очевидный - Декарт, жертва бесчисленных фантазматических инвестиций борцов с метафизикой - и защитников оной. Ницше, Хайдеггер, Чомский, Гуссерль, мелкие французские картезианцы-рационалисты XIX-XX веков сделали из него сливную дыру своего бессознательного" и т.д. [http://farma-sohn.livejournal.com/160881.html?view=1737329#t1737329].

2. Как пишет Фуко, "герменевтика, сводящая себя к семиологии, верит в абсолютное существование знаков; она отказывается от таких свойств интерпретации, как принудительность, незавершенность и бесконечность, в ней устанавливается террор значения, и язык оказывается под подозрением. Здесь мы узнаем марксизм, каким он стал после Маркса" [ М.Фуко. "Ницше, Фрейд, Маркс"].