Теология культуры как пространство интеллектуальных радостей

Льюис Клайв Стейплз. Избранные работы по истории культуры. Сост., пер. с англ, и коммент. Н. Эппле; предисл. У. Хупера. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.— 928 с. (Серия «Интеллектуальная история»).

Знаток истории европейского духа

Клайв Стейплз Льюис (1898-1963), автор таких мировых бестселлеров, как «Хроники Нарнии» и «Письма Баламута», достаточно хорошо знаком российскому читателю и как писатель, и как христианский мыслитель. А вот фигура Льюиса-ученого, историка культуры, исследователя классических форм европейской духовности, знатока средневековой литературы только лишь начала вырисовываться в его сознании. Объемистый том культурологических работ чуть ли не в тысячу страниц, выпущенный издательством «Новое литературное обозрение», – серьёзная гуманитарная акция на этом пути.

Сборник «Избранные работы по истории культуры» включает три книги Льюиса – «Аллегорию любви» (1936), «Предисловие к “Потерянному раю” Мильтона» (1942) и «Отброшенный образ (Введение в средневековую и ренессансную литературу)» (1962). Думается, что составитель не погрешил бы против истины, если бы назвал изданную книгу «Избранные работы по теологии культуры». Для этого имеются достаточные основания.

Во-первых, книги написаны не атеистом, а верующим, членом англиканской церкви, который остаётся убеждённым христианином и в своих ученых трудах. Во-вторых, все вошедшие в сборник тексты посвящены временам старой, доброй классики, когда синдром модернистской секулярности еще не поразил европейское сознание, когда оно еще вполне доверяло тому, что написано в Библии и высоко ценило теоцентрическую картину мира за убедительность смысловых обоснований и совершенство её ценностно-нормативных пропорций.

Чтение Льюиса – занятие, не только приносящее пользу, но и доставляющее удовольствие. Автор – рафинированный интеллектуал и располагает к себе разнообразием творческих дарований. Будучи мастером в области фэнтези-жанра, ученым-литературоведом, историком, культурологом, моралистом, теологом-апологетом, философом (он начинал свою научную карьеру как преподаватель философии), Льюис чувствует себя как дома на территориях Священного Писания, научной фактографии и художественных фантазий. Его творческий мир, питаемый верой, жаждой познания и воображением, опирается на трех китов – теологию, науку, искусство. И в каждой из этих областей он сумел сказать своё слово, живое, одухотворённое и неординарное.

Льюис был, в сущности, счастливым человеком. Его духовному «я» не надо было разрываться между вышеуказанными направлениями. Он чрезвычайно легко, практически на каждом шагу находил возможности для их соприкосновений, взаимодействий и синтезов. Они у него так органично сочетались, что порой даже затруднительно определить, кто перед тобой – ученый, богослов или писатель.

Перефразируя самого же Льюиса, можно сказать: он писал так, что его охотно читали (и продолжают читать) и христиане, и язычники, и атеисты. Это не означает, что в его текстах присутствуют умонастроения всех трех направлений. Нет, просто он умеет так повернуть разговор, что его, христианина, готовы слушать и не христиане. При этом он ни под кого не подлаживается, всегда и везде остаётся самим собой. Но богатство его личности, тонкость ума, проницательность интуиции, отменное художественное чутьё, особый, доверительный тон общения с читателем делают его интересным в глазах самых разных людей.

На любой из вопросов о дорогих ему смыслах и ценностях Льюис был в состоянии ответить либо как ученый-гуманитарий, либо как художник, либо же как богослов-апологет. Его разносторонне одаренная и гармонично уравновешенная личность давала ему прекрасные возможности наслаждаться разносторонними интеллектуальными радостями, которые он любил и к которым стремился.

Личный теологический поворот

Духовный путь Льюиса был непростым. В молодости он не верил в Бога. А впоследствии признавался, что при поступлении в университет был настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для мальчишки, что о таких вещах, как целомудрие, правдивость и жертвенность, знал не больше, чем обезьяна о симфонии.

Для человека, который до тридцати лет оставался атеистом, обретение веры стало самым значительным событием его внутренней жизни. Около трех лет длился переходный процесс, и, наконец, в 1931 году, в возрасте 33-х лет он уверовал.

В результате пережитой метанойи у Льюиса изменилось не только мировоззрение, но и мироощущение. К взрослому мужчине, решившему отныне всегда и везде выступать «на стороне Бога», пришло мироощущение юноши, пронизывающее все три текста, вошедшие в том «Избранных работ по истории культуры». Именно оно и придает книге то невыразимое интеллектуальное обаяние, которое отличает тексты особо одарённых и одухотворенных гуманитариев-нонконформистов.

Нонконформист

Можно ли считать нонконформистом того, кто опирается на систему традиционных ценностей и норм? Оказывается, можно, если речь идёт о временах модерна, который отменил множество традиций, раскассировал Бога, убрал Библию с письменных столов абсолютного большинства интеллектуалов, вычеркнул христианские смыслы и ценности из их духовного рациона.

Между тем, модерн в своём нигилистическом задоре оказался не всесилен. Совершив покушение на Великую Классическую Традицию библейско-христианского происхождения, он не смог её убить. Его смертоносная коса не сумела выкосить культурное пространство так тотально, как ему того хотелось. На скошенном поле, в разных его местах остались чудом уцелевшие отдельные колоски и травинки. Одной из них и оказался Клайв Стейплз Льюис.

Впрочем, строго говоря, Льюиса, при всей его любви к Великой Традиции, нельзя считать стопроцентным традиционалистом. Он занял в культуре ХХ века совершенно особое место, поскольку не только защищал старые добрые классические идеалы, но и с большим интересом относился к современным духовным процессам. У него был дар связывать времена, выстраивать мосты между архаикой и новаторством. И та область знаний, которая именуется теологией культуры, предоставляла ему для этого безграничные возможности.

При всей любви Льюиса к образам, аллегориям, метафорам, главным его инструментом являлась мысль. Он владел ею, как искусный фехтовальщик владеет шпагой. Она у него постоянно в деле, независимо от того, пишет он теоретическое исследование, апологетическое эссе или художественный текст. Тот богословский ресурс, которым она оснащена, не утяжеляет её и не мешает её полету, а, напротив, придаёт ей удивительную лёгкость и свободу движений. Подобно парящей птице, она обозревает такие контекстные дали, которые не могут попасть в поле зрения позитивистов и атеистов. При этом ей совершенно чужды нудная тенденциозность и навязчивая назидательность. Вместо них налицо изящество тонких формулировок в одних случаях и мудрая, спокойная глубина строгих сентенций в других.

«Аллегория любви» - бракосочетание учености и красноречия

Тема аллегорической традиции в средневековом мышлении, а с нею и проблема аллегорического метода стали центральными в докторской диссертации Льюиса. В 1936 г. увидела свет его книга «Аллегория любви».

Далеко не случайно ключевой акт институциональной легитимации Льюиса как ученого состоялся на площадке именно такой образно-риторической фигуры иносказания, как аллегория. Она привлекла его внимание своей особой природой, где рациональность легко сопрягается с эмоционально-образным, живописующим началом, где открываются широкие врата в мир притч, фантастических сюжетов, всевозможных утопий и антиутопий. Льюис, по-видимому, уже ощутил внутри себя неодолимое тяготение не только к теоретическим исследованиям, но и к художественному творчеству. И тема аллегорического метода позволяла соединить оба эти интереса и творческих вектора.

Имелось у этой темы и еще одно достоинство. Льюису было хорошо известно, какую важную роль аллегорический метод играл в библейской герменевтике. Он применялся при толкованиях Ветхого и Нового Заветов многими богословами. Так, Ориген, выделявший три способа толкования Библии, буквальный, моралистический и духовно-аллегорический, считал последний наиболее подходящим к особенностям Священного Писания. Филон Александрийский видел в ветхозаветной истории свидетельство странствий человеческой души, пытающейся постичь замыслы Бога и понять себя.

Льюис по достоинству оценил содержащийся в аллегорическом методе богатейший интеллектуальный ресурс, который давал возможность при толкованиях многогранных литературных образов не держаться за стратегию ползучего буквализма. Ученый не только изучил опыт других авторов, пользовавшихся этой возможностью, но и сам овладел искусством проникновения с помощью такого «золотого ключика» в области новых, неожиданных и эвристичных смысловых оттенков. Мастерски расширяя и углубляя смыслы феномена куртуазной любви, он создал строго концептуальный и одновременно увлекательный текст «Аллегории любви».

Пугающая актуальность «Потерянного рая»: политикум падших духов

Работа над книгой «Предисловие к “Потерянному раю” Мильтона» шла в те годы, когда уже вовсю громыхала Вторая мировая война. Трудно счесть случайностью то, что мильтоновский сюжет восстания инфернальной сатанинской орды против Бога заинтересовал Льюиса именно в этот период.

В 1942 году одновременно с «Предисловием» в свет выходит книга «Письма Баламута», где многоопытный бес Баламут готовит начинающего бесёнка Гнусика к духовной войне с людьми. Льюис, изображая Баламута как одну из вариаций образа Мефистофеля, как бы заглядывает на «кухню» демонизированного мышления, где готовятся искусительные бесовские блюда, представляющие смертельную угрозу для человека.

Примечательно, что в это же самое время тему атаки демонических сил на человека исследует и Томас Манн, с головой погруженный в работу над романом «Доктор Фаустус».

Совершенно очевидно, что Льюис и Манн понимали социально-политическую реальность совсем не так, как её толковали тогдашние идеологи, социологи и политологи. Оба писателя-мыслителя отчетливо сознавали, что за катастрофическими реалиями стоят как люди, так и трансцендентные духи зла, о которых говорит Библия, но о которых современное человечество старается не думать.

Льюис не пытается примерить на себя ученую мантию политического теолога. Он действует как литературовед, склонный к культур-теологическим рефлексиям. Но дверь, ведущую из интересующего его проблемного пространства в актуальную политическую теологию, он не запирает. И читатель имеет возможность при желании ею воспользоваться.

Льюис, может быть, сам того не желая, всё же вторгается в политический мир. Он так трактует ряд сцен поэмы, что, на удивление современным читателям, дух дебатов между обитателями inferno начинает перекликаться с политическими реалиями и середины ХХ столетия, и начала XXI века. По крайне мере, Льюис со своей стороны создает всё необходимое для этого. Он, конечно, понимает, что современные люди слабо веруют в существование преисподней. Но зато им хорошо знакомы многочисленные виды земных подобий ада.

Льюис подробно описывает ситуацию «адского тупика», в которую время от времени попадают как отдельные лица, так и целые народы и государства. Вот одна из таких сцен, воссозданных с глубокой психологической силой и точностью: «Демоны только что пали с небес в Ад. Каждый из них подобен человеку, который только что предал свое отечество или друга и знает, что обрек себя на положение отверженного; или человеку, только что по собственной непростительной вине бесповоротно поссорившемуся с любимой женщиной. Для людей выход из этого Ада часто существует, но он всегда только один — это путь смирения, покаяния и (если возможно) восстановления того, что было разрушено. Для мильтоновских демонов этот путь закрыт… Они знают, что не покаются. Дверь, ведущая из Ада, плотно заперта изнутри самими демонами; а стало быть, незачем рассуждать о том, заперта ли она снаружи. Весь спор — это попытка отыскать какую-то иную дверь, кроме единственной возможной... Суть речи Молоха… Он ни за что не хочет принять свое унижение как неизбежное. Из этого невыносимого положения должен быть какой-то выход. И таким выходом становится для него ярость. Это часто кажется нам лучшим в сходных ситуациях. Когда сознание, что мы предали то, что ценили больше всего, становится невыносимым, остается надеяться, что его заглушит хотя бы бешеная злоба по отношению к предмету привязанности. Злоба, ненависть, слепое бешенство превосходно сочетаются с тем, что мы чувствуем в такие минуты. Надежна ли ярость? Это не имеет значения. Ничто не может быть хуже той горечи, что мы переживаем в эту минуту. Слепо ринуться на того, перед кем мы были не правы, и погибнуть, раня его, — что может быть лучше? И — кто знает? — прежде чем умереть, мы сможем принести немного вреда. Молох — простейший из бесов; просто крыса в ловушке» [1].

Вот это и есть, по Льюису, адский тупик, чреватый многими бедами для всех, кто оказывается в зоне действия «бешеной мощи ада».

Другой тип поведения в ситуации «адского тупика» демонстрирует демон Велиал. Он предлагает бесовской стае затаиться, переждать тяжелые обстоятельства. В антропологической транскрипции эта модель действий означает путь полного духовного оцепенения, сползания на еще более низкую ступень существования, где во мраке духовного небытия уже невозможны ни мысль, ни вдохновение, ни великая литература, ни прекрасная музыка, ни неразвращенные люди. И в этом, по мнению Велиала, нет ничего страшного. Главное, чтобы никто не мешал тихо тлеть и разлагаться.

Еще один инфернальный тип самоубийственной стратегии представляет демон Маммон. Он убежден, что при желании в аду можно очень даже неплохо устроиться. Ад можно сделать таким же великолепным, как и Небо. Можно даже полюбить адскую тьму и научиться создавать собственный, адский свет.

Существа такого рода вообще не понимают различия между адом и Небом. Своё падение они не воспринимают как падение. Им совсем неплохо и без небес. Люди, являющиеся их земными аналогами, даже не замечают, что пали. Он живут в мире подделок, фальшивок, симулякров и не видят различий между стекляшками и бриллиантами. «Мы потеряли любовь? Что вы имеете в виду? За углом есть прекрасный бордель. Мы потеряли честь? Да я весь увешан орденами и медалями, встречая меня, всякий почтительно снимает шляпу» [2].

И наконец, Вельзевул, демон-реалист, который чужд успокоительных и расслабляющих иллюзий. Он предлагает принять две аксиомы. Первая: они все уже в аду и это навсегда. Это непоправимо и необратимо. Второе: повторно восстать против Бога и навредить Ему они не могут. Остается всего лишь один вариант действий – причинить зло хотя бы кому-нибудь. Здесь Льюис снова переводит коллизию в антропологическую плоскость. Допустим, есть недосягаемая для вас женщина. Вы можете отомстить ей за недоступность тем, что отнимите работу у её младшего брата. А если у неё есть собака, то домашнее животное можно отравить. Но тут уже и до политики рукой подать. «Может быть, вы не повредите своему отечеству; но нет ли где-нибудь на свете крошечного народца, признающего его господство, на который вы могли бы сбросить бомбу или хотя бы задать ему хорошую трепку?» [3]

Таков этический уровень разговоров обитателей преисподней. Таков дух их жизненных притязаний. Закоренелое, неисправимое, абсолютное зло либо исходит бешенством, либо копит внутри себя сдерживаемую ярость. «Каждый новый оратор обнаруживает все новые тайники низости и зла, новые ухищрения и новые безумства, давая нам наиболее полное представление о сатанинском тупике» [4].

В заключении позволю себе высказать одно сожаление. Составитель-переводчик Николай Эппле, взявший на себя гигантский труд, проделал его великолепно. Но, не будучи специалистом в богословско-философских вопросах, он оставил их в стороне в своём блестящем послесловии «Танцующий динозавр». Между тем, понять такого сложного, постоянно философствующего и богословствующего автора, как Льюис только лишь средствами исторической культурологии крайне затруднительно. Его историцизм и культурологичность не просто встроены в более широкий религиозно-богословский контекст, но вытекают из него. Ориентированность же послесловия на частное при игнорировании общего создаёт целый ряд затруднений на пути к пониманию содержания всех трех льюисовских текстов. Читатель, не слишком сведущий в вопросах богословия, оказывается в очень непростом положении. Поэтому было бы уместным дать в книге, скажем, два послесловия, то есть добавить к историко-литературоведческому еще и историко-теологическое. Думаю, что в повторном издании этого малотиражного, но чрезвычайно ценного труда это упущение можно будет поправить.

Примечания:


[1] Там же. С. 585.

[2] Там же. С. 586.

[3] Там же. С.587.

[4] Там же. С. 587.

       
Print version Распечатать