Стремясь понять изменения

От редакции: Кристина фон Браун (Christina von Braun) - культуролог, профессор, а с 2008 года вице-президент Гете-Института. Она стояла у истоков создания Института гендерных исследования Университета Гумбольдта в Берлине. Основные научные интересы: гендер, СМИ, религия и современность, секуляризация, история антисемитизма. Автор и участник более пятидесяти документальных фильмов и телевизионных проектов, посвященных культурно-исторической тематике. Кристина фон Браун - племянница конструктора ракетно-космической техники Вернера фон Брауна, кроме прочего известного своим сотрудничеством с нацистами.

* * *

Вера

Ольга Соколова: Прошел год с тех пор как три молодые феминистские активистки пропели в московском храме свою панк-молитву. Почему, на Ваш взгляд, Пусси Райот стали такой обсуждаемой на Западе темой? И до, и после них в России происходили не менее скандальные вещи.

Кристина фон Браун: Возражения девушек были сравнительно безобидны – по крайней мере, по немецким стандартам. Церковь здесь – не объект протеста. Иногда люди от церкви и сами возглавляют политические протесты. Случаи, когда люди в России выражают свое политическое мнение (и мужество, которое многим для этого требуется), воспринимаются здесь со всей серьезностью – каждый раз ощущаешь ужас перед тем насилием, с помощью которого затыкают рот тем, кто критикует государственную политику. В случае с ПР дело было, с одной стороны, в удивлении, которое вызывал объект протеста – тесная связь государства и религии в России, которая не была очевидна в Германии – и в несоизмеримо тяжелых наказаниях, которые последовали за произошедшим.

О.С.: Ваш коллега доктор Хартмут Беме говорил в нашем с ним интервью о «возрождении религии» и потребности в «третьем просвещении». Да и Вы в одном из старых своих интервью замечали: «Таковы мы на Западе. Мы больше не ходим в церковь, но постоянно ссылаемся на христианские ценности и традиции. При всем нашем атеизме магазины закрыты по воскресеньям. (В Германии это так. Прим. ред.) Мы живем в куда более христианском мире, чем готовы допустить». Какими Вы видите место и роль религии в современной глобальной культуре?

К.ф.Б.: Не знаю, стала ли бы я говорить о «возрождении религий». Совершенно точно существует укоренившаяся в людях духовная потребность, которую современная политика и экономика не хотят принимать в расчет, но которая все время ищет способы выражения. Однако то, что, в конце концов, происходит сегодня – как в индустриальных странах, так и в глобальном контексте – это постепенное превращение религиозных категорий в культурные, политические, иногда даже этические или биологические. Они определяют наше социальное поведение посредством психики. Мы полагаем эти категории арелигиозными, но в действительности речь идет о перенесении трансцендентных обетований спасения (Heilsbotschaft) в светское пространство. Поскольку у каждого из таких феноменов все еще остается привкус Евангелия – и, тем самым, обещание бессмертия – у них есть огромная власть. Проблема вот в чем: чем больше выветривается трансцендентный элемент религиозных посланий, тем важнее становятся внешние принципы, выработанные религиями. Кто-то когда-то сказал: фундаментализм всегда возникает там, где крошится фундамент. Примерно так можно было бы описать и наши отношения с религией: мы больше не хотим ее, но чем сильнее ощущаем ее постепенное исчезновение, тем сильнее упорствуем во всем, что касается законов, из нее проистекающих.

Женщина

О.С.: Я цитирую из Вашей недавно вышедшей монографии «Цена денег» („Der Preis des Geldes“): «В рамках логики денег женщина не должна денег иметь, она должна ими быть». Не могли бы Вы коротко пояснить это утверждение?

К.ф.Б.: Ответить на это парой предложений очень непросто, но я попытаюсь. В этой книге я задаюсь вопросом о подтверждении легитимности денег. Почему мы вообще верим в деньги, и кусочек металла, клочок бумаги или даже электронный бит являются репрезентацией определенной суммы? Сегодня нужно принять тот факт, что две традиционные формы верификации – это, с одной стороны, материальные ценности, драгоценные металлы, земля и средства производства, а с другой стороны – подтверждение легитимности сюзереном (владыкой, главой государства, политической общностью, которая выпускает валюту и проч.) – все больше утрачивают свою достоверность. Деньги, которые сегодня циркулируют по миру, лишь частично обеспечены материальными благами или услугами. А власть предержащие имеют привычку злоупотреблять своей властью и обворовывать население посредством денежной эмиссии. Таким образом, остается только одна форма денежного обеспечения, она изобретена греками в античности и происходит из сакрального жертвенного культа. Деньги, в конце концов, обеспечены человеческим телом, потому что за любым жертвенным действием стоит символическая человеческая жертва, только разве что человек заменяется животными и плодами. Эту символическую человеческую жертву можно опознать во многих ритуалах, которые по-разному обходятся с мужским и женским телом. Одна из функций, приписываемых женскому телу, заключается в том, чтобы сообщить деньгам, которые становятся все абстрактнее, плоть. С этой позиции особенно интересно посмотреть на историю проституции, которая возникла вместе с денежной экономикой и всегда особенно процветает там, где экономику определяют финансы. Деньги хотят секса, это так просто. И детей, между прочим, тоже: что подтверждают те невероятные потоки средств, которые сегодня инвестируются в репродуктивную медицину и тратятся на «пожертвованную сперму» (которая хранится в банках спермы!), «донорские яйцеклетки», суррогатных матерей и т. д.

О.С.: «Женщины никогда не бывают сильнее, чем тогда, когда вооружены собственной слабостью», - писала Мари де Виши-Шамрон, маркиза Дюдефан в письме к Вольтеру. На Ваш взгляд это утверждение всегда ошибочно, или есть исключения?

К.ф.Б.: В этом много правды. Но когда она говорит «вооружены», она, конечно, имеет в виду «переодеты».

О.С.: Философ Роберт Пфаллер (Robert Pfaller „Über das Lustprinzip in der Kultur“(«О принципе удовольствия в культуре») и „Wofür es sich zu leben lohnt“ («Для чего стоит жить»)) в своем недавнем интервью для газеты «Frankfurter Allgemeine» формулирует следующие вопросы: «Сводится ли женщина к своей идентичности, к своему телу? Или ролевая игра есть попытка присвоить женщине статус дамы? Это скрытый спорный момент в дебатах: это равноправие - обращаться с женщиной так, как будто у нее нет пола? Или равноправия больше в том, чтобы обращаться с женщиной со всем уважением и куртуазностью, как подобает в публичном пространстве?» В заключении господин Пфаллер утверждает: «Освобождение возможно только тогда, когда не подразумевает отказа». Что бы Вы ему ответили?

К.ф.Б.: Оба высказывания по сути противоречия в себе. Эти речи об уважении к женщине как к «даме» и ссылка на куртуазность известны нам из множества справочников и китчевых романов 19 века, где за ними лишь скрывалось оправдание того, что женщину лишили права голосовать, возможности распоряжаться собственным доходом, воспрепятствовали ее доступу к образованию. С чего вдруг женщины должны утратить свой пол, если они оказались способны думать и высказывать свое мнение? Мужчина – лучшее доказательство тому, насколько это не обязательно: мужские представления о самих себе доказывают снова и снова, что «мужественность» описывается как «нейтральная» и объективная категория. Если бы мужчинам сказали, что из этого следует, что они не имеют пола, поднялся бы крик! В этом весь парадокс: мужской пол описывает себя как гендерно-нейтральный (geschlechtsneutral). Но так же не пойдет, надо как-то определиться. Если мужественность может быть «половой» и одновременно претендует на все области публичного пространства, это должно быть правомерно и для женственности. Что же касается высказывания об освобождении: великие этики подчеркивали, что свобода всегда подразумевает и свободу другого. Многие женщины следуют этой максиме – мужчины вроде господина Пфаллера, о ней, видимо, и не слыхали.

Психоанализ

О.С.: В чем заключается еще не реализованный потенциал психоанализа как средства анализа культуры? Возможно ли что-то вроде «культурной терапии» вообще? Если да, то откуда должна исходить инициатива, провести такого рода «культурную психоаналитическую терапию»?

К.ф.Б.: Ну и объемные же Вы задаете вопросы! На каждый из них нужно отвечать целыми книгами, вместо пары предложений! Определенно, существует нечто вроде культурного бессознательного, – и я могу сказать, что изучение этого коллективного бессознательного проходит красной нитью через все мои работы – и, поскольку оно демонстрирует некоторое сходство с индивидуальным бессознательным (правда, и много различий тоже), некоторые принципы психоанализа на него вполне распространяются. Знаете, психоанализ ведь не работает так, что вот, мол, «пациент» рассказывает свое детство или озвучивает все, что приходит ему в голову, а аналитик говорит ему, что это все означает. Во время анализа все скорее так: в ходе разговора, часто совсем неожиданно и внезапно, в воздухе повисает открытие (Erkenntnis) (зачастую ни аналитик, ни пациент еще не могут четко облечь его в слова). И это открытие оказывает целительное действие. Похожие вещи могут происходить и на уровне коллективного бессознательного. Явления нужно описывать, возможно, разрабатывать подходы к описанию их происхождения и последствий – и может случиться, что «симптом» (страх перед явлением современности, например, или страх перед последствиями глобализации) утратит свою власть.

О.С.: Хочу спросить о вине и памяти. Известно, что осознание необходимости помнить прошлое и работать с виной целой нации, феномен, возникший в XX веке. Никто не упрекал Францию за Наполеона. Почему это так? И может ли это осознание превратиться в культурный невроз?

К.ф.Б.: Для начала нужно сказать, что этот вопрос о вине и памяти играет важную роль, прежде всего, в Германии. Это не феномен, общий для всех культур. Это, конечно, связано с едва доступной пониманию виной, которой Германия нагрузила себя в 20 веке – перед другими странами, перед евреями и перед немцами, которые были в оппозиции фашизму. После войны эта вина постепенно стала новым немецким базовым нарративом – путеводной мыслью новой Германии. Почему для этого была необходима катастрофа? Возможно, Германия вовсе не была общностью, когда нацисты пришли к власти – что частично может объяснить притягательность нацистов для многих немцев того времени: когда кто-то утверждает существование внешнего и внутреннего врага, это оказывает сильное центрирующее воздействие на «ощущаемую» общность. Однако когда это «ощущение» обнажило свое ужасное лицо, катастрофа уже произошла. Потом вина создала новую форму общности. Интересным образом эта связь памяти и вины, признание вины – создали на немецкой почве первую настоящую демократию. В целом, это, я полагаю, довольно христианская мысль: в христианстве вопрос о вине играет важную роль. С одной стороны, Бог с помощью Сына берет вину и первородный грех на себя, с другой – за эту жертву верующий оказывается в неразрешимых отношениях вины перед Богом. В измененной форме такие отношения вины сформировали и немецкое общество. Но это не справедливо для других европейских наций – и сегодня, когда Европа объединяется, этот вопрос встает все острее - как страны со столь разными традициями памяти и общности будут справляться с подобными различиями?

Политическая корректность

О.С.: Цитата из немецкой брошюры «Трансгендеры в медиа»: «Мягко говоря, примечательно, с каким потоком вопросов о своей идентичности, своем теле и сексуальной жизни сталкиваются транссексуалы. Вопросы от случайных знакомых, соседей и соседок, коллег. Как будто бы простой факт общения с транс-человеком (в случае, если он или она опознаваемы как таковой или таковая) отменяет все правила социальной игры и редуцирует ее единственно до факта коррекции человеком биологического пола. Или Вы бы, скажем... спросили свою вновь встреченную через многие годы знакомую: «Я тут слышал, в тебе разрастается такой агрессивный рак. Какие ты будешь делать операции?» Или сожалеть о человеке, который слишком мало зарабатывает: «Должно быть, ужасно не иметь ни цента на трюфели». По моим наблюдениям эта оскорбленная интонация очень типична для всего дискурса «обделенных меньшинств». Я рискую показаться радикальной, но люди, проводящие всю жизнь в конфликте со средой, таким образом представляются как слабые, нуждающиеся и очень обидчивые, притом что цели борьбы – ровно противоположное. Вы видите здесь проблему? Пути решения? Где исток этой «антропологической картины»?

К.ф.Б.: Вам не следует ожидать от меня «советов»! Ни по вопросам политически корректного поведения, ни в каком бы то ни было «оголтелом анализе». Это не моя область. И, на мой взгляд, неправильно делать какие-то обобщения относительно «меньшинств» и притесняемых. В таких случаях нужно говорить о конкретных примерах.

О.С.: Мы в России сейчас находимся в жутковатой ситуации с гомофобией (закон о пропаганде гомосексуальности и так далее). Существует и общая тенденция к отграничиванию определенных социальных групп (гомосексуалов, мигрантов, неверующих). Можете ли Вы как культуролог сказать, что за процессы скрываются за подобными явлениями?

К.ф.Б.: Не идет ли и здесь речь об «оголтелом анализе»? Я не могу уложить Россию на кушетку и сказать: так устроена эта страна. Для этого я слишком мало знаю. О чем можно упомянуть весьма обще, так это о том, что гомофобия всегда играет важную роль тогда, когда общество в кризисе. В вашем случае это может быть распад СССР и империи (хотя нужно оговориться, что и без государств-спутников Россия вполне велика и импозантна); это может быть связано и со сдвигами в сторону модернизации, которые переживает российское общество. Потрясающий воображение процесс против Оскара Уайльда и его гомосексуальности происходил, когда в Англии расцветала индустриализация, и свободная рыночная экономика создавала абсолютно новые общественные формы. Во Франции в это время – якобы «измена» еврейского капитана Дрейфуса. Это была фальсификация, как вскоре выяснилось. В Германии тогда было и то, и другое: антисемитские листовки и преследование гомосексуалов. Когда общество не уверено в своем существовании, оно ищет «внутреннего врага». Во многих случаях это гомосексуалы, мигранты, неверующие, все те, о ком можно подумать – они угрожают «чистоте» и однозначности общественного тела.

Беседа и перевод: Ольга Соколова

       
Print version Распечатать