Русские беседы

«Я рад был, что Вы меня вспомнили. Вы из той эпохи, когда жили!»

В.В. Шульгин – В.А. Маклакову, 15.VII.1936.

Спор о России: В.А. Маклаков – В.В. Шульгин. Переписка 1919 – 1939 гг. / Сост., автор вступ. ст. и примеч. О.В. Будницкий. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2012. – 439 с.: ил. – (Серия: Русские сокровища Гуверовской башни).

Вышедшая в свет книга – продолжение работы по публикации переписки В.А. Маклакова, представляющей огромную ценность для истории русской эмиграции и русской общественной мысли[1]; в данном издании представлена вся выявленная на данный момент переписка В.А. Маклакова и В.В. Шульгина – 135 писем (81 письмо Шульгина и 54 – Маклакова), хронологически сконцентрированные между 1921 и 1931 г.[2]

Маклаков и Шульгин были хорошо знакомы друг с другом еще с думских времен: оба избирались депутатами во II-ю, III-ю и IV-ю Думы (Маклаков от Москвы, а Шульгин от Волынской губернии), были давними оппонентами, со временем перешедшие от взаимного уважения к прочному приятельству, если не дружбе. И если Шульгин ценил в Маклакове в первую очередь ум, что неоднократно подчеркивал и в личных письмах, и в мемуарных заметках «для себя»[3], то Маклаков характеризовал в письме к Бахметеву Шульгина так: «очень эмоциональный человек и при этом очень искренний»[4]. Общим же для них была глубокая человеческая порядочность – то качество, ценить которое с особенной остротой учат эпохи резких политических и социальных перемен.

Уникальна интонация этих писем – как отмечает их публикатор О.В. Будницкий, «если Маклаков в основном, как, очевидно, большинство политиков, да и остальных людей, переписывался с единомышленниками и друзьями, то переписка с Шульгиным – это диалог с противником. Идейным противником. И одновременно с приятелем, гораздо более близким “по жизни”, чем многие соратники» (стр. 5). Шульгин и Маклаков в большинстве случаев именно беседуют друг с другом – не стремясь переубедить друг друга, поскольку идейные разногласия слишком велики, но объясняя свою позицию, излагая свое видение ситуации. В их разговоре нет скованности какими-нибудь тактическими партийными соображениями – и отсюда удивительная свобода, столь нехарактерная для переписки политиков, человеческие голоса собеседников, не скованные задними мыслями и подозрениями, юмор, иногда довольно рискованный, и ощущение «прочного приятельства».

Впрочем, по меньшей мере один раз Маклаков был сильно раздражен и задет Шульгиным – но тем более характерно, что причиной резкого ответа стала попытка Шульгина подтолкнуть Маклакова к политическому шагу, убеждая его взять на себя роль «объединителя» эмиграции. Маклаков не только отказался от предлагавшейся ему роли, но и решительно воспротивился объяснению мотивов своего отказа – впрочем, в форме отказа фактически их объясняя:

«Что Вам, собственно говоря, от меня нужно? Если Вы хотите знать причину, почему я не руководил в свое время Прогрессивным Блоком, а сейчас не берусь руководить русскими, то зачем Вам причина? Собираетесь ли Вы писать мне некролог, ищете для этого материалов? Но в этом я помогать Вам не буду, так как недостаточно альтруист; что мне за охота участвовать в работе, которую я не прочту. Разве недостаточно Вам, который меня достаточно знает, того несомненного факта, что та роль, которую Вы мне предлагаете, не по мне, ибо никогда я ее на себя не брал. Ведь этот факт настолько несомненен, что если бы я сейчас стал претендовать на эту роль, от которой столько раз не только добровольно отказывался, но которую от себя и руками и ногами отпихивал, что если бы я сейчас вздумал это делать, то было бы ясно, что я взялся не за свое дело. Мне нет особенной охоты, а пожалуй, и времени сейчас заниматься самоанализом и конфиденцией; но скажу Вам, что причина, конечно, не в том, чтобы я устал; ведь даже тогда, когда об усталости не могло быть речи… я никогда не стремился быть лидером. Может быть, потому, что слишком ясно понимаю всю справедливость французской поговорки je suis leur chef, donc je les suis[5], а я в этом отношении всегда был свободолюбив. Может быть, есть и другое; для того, чтобы быть шефом, нужно подлаживаться и лгать, быть заведомо не справедливым, - это противоречит всей моей сущности. Ни мое личное положение, ни мои личные свойства не сделали из меня человека, который считает себя умнее и сильнее других, и потому признает за собой право повелевать и управлять другими; а быть шефом в настоящем демократическом смысле, т.е. не повелевать, а подлаживаться, мне всегда было противно. Roi ne puis, marquis ne daigne[6]. Не говорю уже о том, и это более общее возражение, что объединение эмиграции не под силу абсолютно никому; что, формируя один лагерь, Вы, может быть, сплачиваете другой. Если бы я не был на том месте, где я сижу, то, может быть, не претендуя быть шефом, я явно стал бы в ряды одного лагеря. Сейчас я и этого не сделаю; я остаюсь в одиночестве, при некоторых правовых и идейных принципах, теперь уже очень старомодных и лишенных всякой активной силы <…>» (Маклаков – Шульгину, 7.XII.1923. – С. 160).

Некоторая «нерусскость» Маклакова, роднящая его с другим «правым кадетом», В.Д. Набоковым, состоявшая в нелюбви к «исповедальности» и «показному самоанализу»[7], пожалуй, была важным обстоятельством, обусловившим его роль в русской эмиграции – и после признания Францией Советского Союза, когда Маклаков был вынужден покинуть особняк на рю Гренель, он по прежнему оставался ключевой фигурой-посредником, в силу способности не привносить личные симпатии и антипатии в дела, отделять юридические обязанности от политических устремлений. Характерен спор Маклакова с Шульгиным, когда последний настаивал на том, что российские дипломатические представители не должны иметь никакого дела со сторонниками Советов, по примеру дипломатов императорской России, отказывавших в защите эмигрантам, Маклаков же доказывал, что надлежит уважать и соблюдать право «даже тогда, когда оно нам не нравится. Соблаговолите изучить консульский устав, и я признаю себя виноватым, если Вы найдете мне хотя бы одну статью, которая бы уполномочивала консулов отказывать в защите эмигрантам, как делали прежде, и большевизантам, как хотите Вы делать теперь. Таких статей нет. Прежде это делалось просто в силу злоупотребления власти, которая была достаточно сильна, чтобы считать себя выше закона, именно я и именно потому против этого злоупотребления и боролся, по крайней мере словесно. Но по этой причине я и не могу менять шкуру, и не могу только потому, что в моих руках есть теперь достаточно силы, чтобы усесться на закон и говорить, как прежде говорили наши властители, “я вам дело говорю, а Вы мне законы тычете”, чтобы именно потому, что в моих руках и эта сила, я принципиально не отказываюсь от того, чтобы считать закон выше этой силы. <…> Очевидно, я Вас не убедил, но и Вы меня тоже» (7.XII.1923. – стр. 159). Эта верность правовым принципам, корректность, стоящая выше любых симпатий и антипатий, делала Маклакова фигурой весьма необычной, но в то же время бесценной при господстве эмигрантской кружковщины.

Центральная тема переписки – осмысление случившегося, опыта революции и гражданской войны, попытка найти ответ на вопрос о причинах, критически осмыслить свое прошлое. Но поскольку это переписка политиков, то осмысление прошлого у собеседников неизбежно обращено своими выводами к настоящему и будущему – достигнуть понимания, как надлежит действовать сейчас. Пожалуй, на данном аспекте имеет смысл остановиться подробнее. Собеседники воспринимают себя как наследственную «аристократию» – для них участие в политике - это участие в «собственном деле», их право на власть несомненно для них, причем переживание это – не индивидуальное, и даже не корпоративное, а скорее сословное. В этом отношении личный успех не является единственно значимым – важнее представляется успех дела, а не личности, а временная перспектива выходит далеко за пределы индивидуальной биографии.

Рассуждая о причинах русской революции, Маклаков писал:

«В России до сих пор был порядок просвещенной олигархии <…>. В России было более или менее образованное меньшинство, которое правило громадной, необразованной и дикой массой. Все центральное управление, т.е. вся большая политика, сосредотачивалась в руках этого меньшинства. <…> Может быть, именно благодаря этому в некоторых отношениях наша политика была и мудрее, и дальновидней, чем та, до которой мог бы подняться мужик. В такой громадной стране, как Россия, с такой громадной дистанцией между верхами и низами, иное управление невозможно. Но только с Россией произошло то, что всегда происходит с олигархией. Олигархия расслаивается, разделяется на социальные классы и политические партии, которые грызутся между собой и, что самое главное, в помощь себе в своей маленькой борьбе приглашают эти молчаливые массы. Это делается тем легче, что сама олигархия не неподвижна и не замкнута, что в нее проникают те культурные элементы массы, которые, в свою очередь, успевают от нее отслониться, словом, что в этой правящей олигархии создается такая рознь, что олигархия перестает сознавать свое единство, свою солидарность и свое общее привилегированное положение. Наша правящая олигархия давно раскололась. Не только на Кривошеинских “мы” и “они”, но и на представительство старого дворянства с его земельными воспоминаниями, новую буржуазию и вдобавок еще интеллигенцию. Так вот, когда эта олигархия передралась, то она начала для успеха своей внутренней борьбы привлекать массу. <…> …Вина нашей олигархии в том, что она не сумела продолжать быть олигархией, разумно воспитывая массу и привлекая к самоуправлению только тех, кто для этого самоуправления был достаточно воспитан. Это вина олигархии, взятой в целом, но если мы посмотрим на нее в отдельности, то увидим, что среди этой олигархии были элементы, которые по своей глупости хотели сохранять монополию власти вместо того, чтобы делить ее с другими частями той же олигархии, а вместе с тем и другая ее часть, которая, благодаря своему положению вечной оппозиции, находящейся не у дел, совершенно забывая о том, что она все-таки часть привилегированной олигархии, вела с монополистами беспощадную борьбу» (Маклаков – Шульгину, 5.III.1925. – стр. 246 – 247).

Еще годом ранее Маклаков писал Шульгину:

«Мы сами не понимали, что, теребя одну из колонн, на которых стояла российская государственность, мы, сами того не замечая, колебали это здание на гораздо большем и широком основании, что мы были авангардом более широкого фронта, где дело было совсем не в самодержавии» (Маклаков – Шульгину, 18.II.1924. – стр. 175).

Ключевым расхождением в интерпретации русской революции стал для собеседников «еврейский вопрос». Отзываясь на статью Маклакова о революции, помещенную во французском журнале, Шульгин писал: «Маклаков в высшей степени правильно рисует, что сделано. Он только избегает персонального вопроса: кто сделал» (стр. 229). Отвечая Шульгину, Маклаков соглашается в важности национального, но отмечает: «Национальному вопросу я придаю в России громадное значение, но совсем не в том смысле, как Вы» (5.III.1925. – стр. 248), отказываясь видеть в еврействе первоисточник или решающий самостоятельный фактор революции:

«В Вашей схеме Вы вводите евреев как представителей озлобленности; тут Вы, конечно, правы; но этот вопрос не национальный, а неизбежное последствие нашей глупой политики. <…> …Наблюдая развитие русской революции, я мог бы Вам сказать то, что сказал Лаплас Наполеону о Боге: “Для объяснения того, что происходит в мире, я не нуждаюсь в этой гипотезе”, - точно также, для того чтобы понять, как развилась революция в России, мне вовсе не нужно было говорить об еврейском вопросе; его роль настолько второстепенная, что я убежден, что если вычеркнуть даже всех евреев, то в главных чертах революция совершилась бы точно таким же способом, как она совершилась» (5.III.1925. – стр. 249).

Собеседники еще раз вернутся к «еврейскому вопросу» четыре года спустя, после выхода нашумевшей книги Шульгина «Что нам в них не нравится», во многом повторяя ранее уже высказанные аргументы. Маклаков подчеркивал:

«Опасность этого вопроса и вред еврейского влияния, может быть, только потому и сказывались, что он падал на такую подготовленную почву; да и самый его вред был в том, что он явился каналом, через который действовала общая зараза. И вот, разбирая основные причины, и глубокие причины, заложенные в главных действующих силах, и в правительстве, и в обществе, и в консерваторах, и в либералах, находя, что именно они виноваты и что каждой из этих силы нужно исповедовать свои грехи, я просто считал бы диверсией, оптическим обманом, если бы мы наряду с ними говорили о еврейском вопрос» (23.XII.1929. – стр. 368 – 369).

Маклаков всячески – и в 1925, и в 1929 – 30 гг. – уклонялся от более или менее явных предложений Шульгина высказаться публично на «еврейскую тему»: «если бы мое теперешнее письмо стало достоянием гласности, то наши антисемиты нашли бы, что я куплен евреями, а евреи, что я ничем не отличаюсь от погромщиков. Ведь это сцилла и харибда еврейского вопроса, и тот, кто хочет говорить для дела, должен уметь проехать между двух крайностей или лучше тогда о нем вообще не говорить» (23.XII.1929. – стр. 374).

Публикуемая переписка дает богатый материал по самым разным предметам – начиная от глобальных политических проблем и разговоров «о судьбах Европы», вплоть до описания эмигрантского быта. Но помимо всего прочего, письма Маклакова и Шульгина дают и собственно эстетическое наслаждение, являясь замечательным памятником эпистолярной прозы первой трети XX века, когда письма все чаще становятся простым способом передачи информации. В этом отношении корреспонденты на редкость старомодны, позволяя себе неспешную беседу в письмах, к которой теперь можем прислушаться и мы.

Примечания

[1] Ранее трудами в первую очередь О.В. Будницкого уже опубликованы: (1) «Совершенно лично и доверительно!» Б.А.Бахметев – В.А.Маклаков: Переписка 1919 – 1951. В 3 т. / Публикация, вступительная статья и комментарии О.В. Будницкого. – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Стэнфорд: Hoover Institution Press, 2001-2002. Т. 1. 568 с., ил.; Т.2. 672 с., ил.; Т. 3. 672 с., ил.; (2) Будницкий О.В. 1945 год и русская эмиграция: Из переписки М.А. Алданова, В.А. Маклакова и их друзей // Ab Imperio, 2011. № 3. C. 243 – 311.

Переписка В.А. Маклакова с В.В. Шульгиным частично была использована в публикациях О.В. Будницкого ранее: (1) Будницкий О.В. «Деникин, несомненно, либерал по природе» (Из переписки В.А. Маклакова и В.В. Шульгина) // История и историки: Историографический вестник, 2009. C. 361—370; (2) Будницкий О.В. Кто виноват? Из переписки В.А. Маклакова и В.В. Шульгина // Россия. ХХ век: Альманах (Архив Александра Яковлева), 2010 [http://www.alexanderyakovlev.org/almanah/inside/almanah-intro/1009840].

[2] На весь остальной период приходятся только 4 письма (по одному на 1919, 1936, 1938 и 1939).

[3] «Как очень умный человек, Маклаков не мог быть крайним. Когда ум побеждает страстность, то он видит и свет, и тени в каждом явлении», - писал Шульгин в 1970 г. (стр. 14). А еще в 1923 г., убеждая Маклакова писать мемуары, Шульгин утверждал: «…Ваш рассказ должен быть потрясающим. Именно потому что в нем будет приложение Ума, почти свободного от пут доктрины. Вы не способны в данное время (когда Вы перестали быть кадетом и не стали присяжным черносотенцем) запрячь себя в какую то ни было тенденцию. У Вас мораль появится сама собой, как появляется радуга от честно рассыпанной по всей земле росы» (12.II.1924. – стр. 173).

[4] «Совершенно лично и доверительно!»… Т. 3. С. 342.

[5] «Я их вождь, поэтому я следую за ними» (фр.).

[6] «Король не может, маркиз не смеет» (фр.).

[7] «…Покаяльные мотивы мне вообще не удаются; если даже я и могу их чувствовать, то мне несвойственно об них говорить, а тем более писать. В конце концов это выходит исповедь, а это совсем не то, что хочу делать я» (Маклаков – Шульгину, 18.II.1924. – стр. 174).

       
Print version Распечатать