Редакция журнала "Проблемы мира и социализма" 1958-1990

Воспоминания сотрудников и современников. Часть II

От редакции: Редакция журнала "Проблемы мира и социализма" (Прага, 1958-1990) - интересный феномен советской политической истории. Сегодня мы публикуем вторую часть воспоминаний Александра Волкова, присланных в редакцию.

* * *

МИКЕЛЕ РОССИ

Микеле Росси слыл в редакции журнала строптивым и скандальным человеком. Не без оснований. К тому же он представлял в редсовете и редколлегии Итальянскую коммунистическую партию, в то время самую крупную из коммунистических организаций капиталистических стран. И она, по сути, возглавляла течение еврокоммунистов, противостоявшее ортодоксам во главе с КПСС. Любые дискуссии с ним всегда были непростыми. И в этот раз мы, обсуждая какую-то статью, не просто беседовали, а по-настоящему ругались.

- Вы ничего не знаете о работе партийных организаций в наших странах и пишете полную чепуху! - горячился Росси. Я отвечал:

- Не знаем и будем дальше писать чепуху, потому что вы построили железный занавес между своей партией и журналом. Пятнадцать лет ни один журналист из нашей редакции не бывал в Италии. Вы нас не пускаете в эти ваши организации, так что мы о них можем знать?

Росси вдруг как-то резко изменился: напряженное красное лицо стало нормальным, а голос совершенно спокойным.

- Ты не был в Италии?

- Нет.

- И хотел бы побывать?

- Конечно!

- У меня есть интересная тема. На последних муниципальных выборах мы вместе с социалистами добились большого успеха и сформировали левые джунты. Они работают в 8 из 10 крупнейших городов, в десятках больших и малых населенных пунктов. По-моему, интересно было бы взять интервью у новых мэров, как они там начали работать…

- По-моему, тоже – интересно!

- Но тебе тогда придется проехать всю Италию, от Милана до Неаполя.

- Сибиряка пугаешь расстоянием? Да у нас в Барнауле считают омичей соседями, а это 600 километров! В Новосибирск я в субботу со всей семьей на оперный спектакль ездил…

- Ну, я завтра как раз в Рим лечу, и через неделю ты получишь приглашение.

Вышел из его кабинета, спрашиваю Наташу Наставину, секретаря Росси, которая и переводила нашу беседу. Мол, дурака, что ли, валяет, уж очень неожиданный поворот в дискуссии. Да нет, говорит она, похоже, что и впрямь получишь приглашение, он зря не скажет.

По-моему, и недели не прошло, как приглашение пришло – на двух человек. Зародов, которому я, конечно, рассказал все заранее, заволновался:

- Так ты здорово подставляешься! Представь, как в международном отделе ЦК будут говорить: что это они вдруг именно Волкова приглашают? Пятнадцать лет никого к себе не пускали, а этого вдруг позвали. Значит, завел какие-то шашни с еврокоммунистами.

- Ну, и черт с ними, пусть говорят.

- Нет, это тебе дорого может обойтись, да и мне тоже.

- И что, по-вашему, не ехать из-за этого?

- Придумать чего-нибудь надо. Поговори с финским представителем, он вроде как за главного приглашенного будет, а ты при нем сопровождающим, уже другое дело.

- Да я согласен, только ведь Росси прислал приглашение на меня и переводчика, Аулис Леппянен тоже итальянского не знает.

- Найдут они переводчика у себя, я поговорю с Росси.

- Не знаю, не знаю…

Приехал Микеле, Зародов тут же позвал его и высказал свое предложение. Микеле взвился:

- На что мне финн? Волков журналист, напишет о наших левых джунтах. А что финн будет делать? И если получится целая делегация от двух партий, мне их с оркестром встречать? План пребывания составлять надо…Главное – на это нужно специальное решение Руководства партии, и я должен тогда писать обоснование. А журналиста сам могу пригласить, без всяких согласований и решений.… Нет, я пригласил только журналиста и переводчика, и никаких делегаций…

Зародов знал, что в таких случаях спорить с Росси уже бессмысленно. Но он искренне беспокоился за меня: и отозвать ведь в Москву могут…Сорвать поездку тоже, конечно, не хотел.

На следующий день шеф пригласил меня к себе.

- Есть одна идея. Ты же знаешь, что скоро будет Совещание по работе журнала. В ЦК говорят, что итальянцы могут учинить на нем скандал и выйти не только из редколлегии, но отказаться от журнала вообще. Сам понимаешь, какой это пример будет для всех еврокоммунистов, да и вообще журнал повиснет в воздухе. Вот я и скажу в ЦК, что специально посылаю тебя на разведку настроений в руководстве ИКП. Что, мол, они там задумали. Ну, а уж тебе придется и в самом деле пощупать там почву.

- Да я бы пощупал, если бы удалось! Только мне ведь предстоит беседовать с мэрами, а не с секретарями ЦК, да еще некоторые мэры не коммунисты, а социалисты.

- Ну, по итогам поездки, может, встретишься с кем-то из руководства, намекни Росси…

Короче говоря, так я и стал разведчиком. Пред поездкой Зародов сказал мне:

- Ты, кстати, там увидишь совсем другого Росси. Здесь мы с ним все ссорились, а когда я ездил в Италию, он был ну просто ангелом, таким заботливым, внимательным…

Это полностью подтвердилось. Микеле делал все, чтобы хорошо показать мне Рим, под ручку переводил через сумасшедшие римские улицы, где до светофора нужно пройти чуть не километры, приглашал в роскошные рестораны…

В поездке, которая началась с Милана, меня сопровождал Лючано Антонетти. Беседы с мэрами были очень интересными, но это особый разговор. Запомнились встречи с Туринским мэром Диего Новелли, крупным специалистом по урбанистике (с докладом о ней выступал в ООН), с мэром Неаполя Валенци, художником, человеком трудной судьбы, побывавшим и в эмиграции, и в тюрьме во времена фашизма. (У меня хранится дорогой подарок: «Тюремные тетради», это книга с зарисовками того тяжелого времени, с дарственной надписью Валенци). Я спрашивал, что мне хотелось знать, они рассказывали откровенно о достижениях и проблемах, особенно о последних. Я все записывал на магнитофон, но Лючано тоже что-то постоянно писал в своем блокноте.

- Зачем ты еще и в блокнот пишешь? – не выдержал я.

- Это не для журнала, просто для себя заметки…

Кстати, общались мы с ним на чешском языке: он когда-то работал в Праге и знал его отлично, поэтому часто беседовали, особенно в поездах, переезжая из города в город, без переводчицы. Это сближало…

Каждый вечер он шел к телефону, звонил в Рим и долго разговаривал. Я спросил, почему он так часто звонит, и он сказал, что у него больна жена, приходится ее проведывать. Но оказалось, что за этим стояло нечто иное…

Когда весь маршрут был завершен (Милан, Турин, Болонья, Флоренция, Рим, Неаполь и опять Рим), нас, меня и переводчицу Нину Бондареву, пригласила в ресторан Бианка подруга Нины, бывшая сотрудница журнала, теперь работавшая в их ЦК. Там она и сказала, что завтра меня примет Член Руководства ИКП Армандо Коссута, ведающий в частности работой в муниципальных органах. Добавила:

- Можешь не волноваться, примет хорошо. Ты хорошо все встречи прошел.

- Откуда это известно?

- Так Антонетти каждый вечер докладывал, какие вопросы ты задавал, как реагировал на ответы…

Вот какой «жене» он звонил!

Встреча с Коссутой и впрямь прошла наилучшим образом. Я тоже записал его интервью, и в журнале было опубликовано 15 страниц общего текста – небывалый объем! В Руководстве ИКП текст предварительно просматривали, и поправок практически не было, так, незначительная мелочь.

Перед отъездом, накануне вечером, Росси пригласил меня в ресторан. За столик с нами сел незнакомый мне человек. Я думал, конечно, как же выполнить свою разведывательную миссию – спросить, как поведет себя представитель партии на большом совещании по работе журнала. Оно должно было начаться буквально через день. Но Микеле сам тут же решил мою проблему, с того и начал застольную беседу:

- Ты, конечно, хочешь знать, с чем мы выступим на совещании?

- Конечно, хочу! – не стал я скрывать своей заинтересованности. Да это было и естественно.

- Вот видишь – человек напротив тебя сидит? Сицилиец, конечно, глазищи видишь, какие черные, мафиози, разумеется, типичный. Вот он и поедет на совещание.

Росси, как всегда, хулиганил, но «мафиози» действительно был впечатляющ – глаза как огромные черные сливы, лицо крупное, грубо вырубленное, но улыбающееся. К шуточкам Микеле в ИКП все привыкли. В партшколе, где он в свое время, будучи уже секретарем крупной провинции, вроде как секретарем обкома по-нашему, вдруг вздумал учиться, про него просто легенды рассказывали. Предложил, например, на полном серьезе во время занятий регулярно прерываться на физзарядку, и ему не смогли отказать…

- Вот специально такого посылаем! Но выходить из журнала мы не собираемся, ничего особого не замышляем. Его выступление ты можешь получить сразу же, как прилетит, прямо у самолета. Но там ничего такого, что Костю (Зародова - Прим.А.В.) волновало бы, нет.

В полдень следующего дня я уже был в редакции и сразу позвонил Константину Ивановичу. Сейчас, говорю, съезжу домой, побреюсь, помоюсь и приду доложить. В общем-то все нормально, ничего не должно случиться.

- Какое «побриться – помыться»! – взвился Зародов. – Иди ко мне сейчас же, подумаешь – небритый! Я тут тебя с утра жду!

Как только я доложился, шеф тут же позвонил в Москву.

РОДНИ ЭМАН

Родни приходила ко мне в кабинет и всегда начинала с любимой фразы:

- Волков, я старый коммунист, ты старый коммунист, вот давай посоветуемся…

Мне всегда было смешно, потому что ей было далеко за 70, а мне чуть за 40. Так же она приходила к Светлане Ярмолюк, консультанту нашего отдела, и заявляла:

- Ты женщина, я женщина. Нам надо помогать феминисткам! Как ты относишься к однополым бракам? Я за то, чтобы женщина могла жить с женщиной! И что-то об этом надо опубликовать!

Светлане эта тема была поперек горла:

- Родни, но, по-моему, лучше нормально: чтобы женщина жила с мужчиной! Ты же сама была замужем!

- Как ты не понимаешь! Главное, чтобы она имела право!

Да, у Родни был муж, и он представлял в журнале шведских коммунистов. А потом умер от нелепой случайности: в столовой ел «Шпанельский птачек», то есть вроде бы испанскую птичку, а на самом деле – завинь, как это называется по-русски, кусочек мяса, свернутый и скрепленный деревянной зубочисткой. Вот эта зубочистка его и погубила: попала как-то в желудок и, повредив его, вызвала рак... А Родни стала вместо него представителем своей партии, потому что уже имела большой опыт в журнале, да и была большой умницей.

На сей раз она пришла ко мне с серьезным вопросом. Даже очень. Ее партия раскололась на две – Рабочую партию и партию Левых коммунистов Швеции. Вопрос: с кем ей быть?

Он касался далеко не одной ее судьбы. Дело в том, что та партия, членом которой объявила бы себя Родни, становилась как бы автоматически участницей редакционного совета журнала, то есть присоединялась к этому нынешнему «Коминтерну». Дело и для партии и для журнала чрезвычайно большого значения. Мне было ясно, что журнал, да и КПСС, при всех сложностях отношений с Левыми коммунистами, все же заинтересованы в их участии, но сказать это впрямую Родни не хотелось, да и просто было бы бестактно. Я начал осторожно:

- Родни, ведь ты сама над этим уже долго размышляешь…И что у тебя получается?

- Понимаешь, Волков, Рабочая партия – это в огромном большинстве мои одногодки и мои друзья, очень близкие мне люди, по взглядам, по духу. Мне их трудно бросить. Вроде как даже предать. А там, у Левых, – молодежь…Но ведь я понимаю: вымрем мы, старики, и ничего от партии не останется! Молодежь ведь к нам не идет! А там не просто молодые, а еще и образованные, чувствующие ситуацию, понимающие перемены! За ними будущее!

- Родни, дорогая моя, а ты не ответила ли сейчас на свой вопрос?!

- Думаешь, я права?

Так она и стала членом и представителем «Левой партии – коммунистов Швеции».

МИЛТОН РЕНЕ ПАРЕДЕС

Они, представители партий, часто приходили к нам с очень даже неожиданными вопросами. Скажу, не скромничая попусту: уважали, признавали нашу общую образованность, что ли, опыт, авторитет, несомненно даже принадлежность к уважаемой ими стране…

Милтон был членом политбюро Компартии Гондураса, небольшого государства Южной Америки. Невысокого росточка, круглолицый, с хитроватым взглядом, а вместе с тем и простоватым лицом. Светлана почему-то никак не могла представить его латиноамериканским революционером, этаким мачо, вроде Че Гевары или Фиделя, и уверяла:

- Ну, какой он Милтон Рене Паредес, он же просто Вася, хороший русский Вася!

Так его про себя, да и в разговорах с нами, и звала. Но однажды шла по коридору, встретилась с Милтоном и поздоровалась:

- Здравствуй, Вася!

Вылетело это непроизвольно, неожиданно, от того просто, что как-то добродушно расслабилась. И тут же вздрогнула, аж кровь в голову!

- Что ты сказала? – переспросил Милтон Рене Паредес.

Светлана все же не растерялась:

- Да просто поздоровалась, ничего больше!

«Вася» больше ничего и не расспрашивал, все обошлось. А ко мне в кабинет она влетела уже и взвинченная, и смущенная и с трудом сдерживающая рвущийся изнутри смех…

На сей раз Милтон пришел ко мне очень расстроенный:

- Волков, скажи вот, как советский товарищ, что мне делать! Меня мои коллеги, представители Латиноамериканских партий сильно критикуют: не к лицу, мол, члену политбюро на гитаре бренчать! И нам, говорят, стыдно, авторитет подрываешь! Бросай это дело!

А оно, дело-то, в том, что Милтон, в прошлом, на родине певец и музыкант, организовал в Праге ансамбль из четырех человек: два «латиноса», как мы говорили, и два чеха. И стали они петь песни всей Южной Америки на всех эстрадах в Праге, в том числе – на открытых площадках, например, в самом центре города на Старомнестской намнести (то есть площади). Хорошо пели, и слушали их, надо сказать, с большим удовольствием. А вот ортодоксам нашим, особенно из компартии Аргентины, очень уж правоверным, и нам-то порой доставлявшим немало хлопот, это не понравилось. Вот и приперли к стенке бедного «Васю»!

- Вот ты мне скажи, как советский товарищ, это правда стыдно?

Честно сказать, я и на секунду не задумался, ответил даже немножко жестко, чтобы и он сам хоть чуть отвердел:

- Милтон! Ты пойди и скажи своим товарищам, что ты не бренчишь на гитаре, а в самом сердце Европы, в центре ее (что и есть Прага!) пропагандируешь латиноамериканскую песню, музыку, культуру, черт побери! Пусть кто-то скажет, что это стыдное дело!

Представить не сможете, как он обрадовался! Слова-то самые знакомые, самые понятные и убедительные: пропагандируешь! Латиноамериканскую культуру! Чуть не на шею кинулся и побежал поскорее объясняться со своими критиками!

А потом мы с Юрой Сенокосовым, другом и соседом, увлекавшимся, как и я, музыкальными записями, пригласили его ко мне домой, предварительно хорошо подготовившись: наварили пельменей и настроили только что купленный Юрой стереомагнитофон, мощный, с колонками и с микрофоном. Приладили все так, чтобы с гитарой можно было петь, сами что-то спели и прослушали для пробы, а уж потом позвали. И как он пел! Какие песни! Вся Южная Америка! У меня и теперь хранится эта пленка с записью.

Только одну грубую ошибку допустили: не решились его эксплуатировать на голодный желудок и прежде накормили пельменями. Сначала отлично пел, а потом отяжелел, стал даже дышать затрудненно, пельмени ведь не самая легкая пища! Но тут вдруг выручила соседка сверху – Аделина.

Аделина – обрусевшая, можно сказать, испанка, переводчица, очень добрая, милая женщина. Однажды насмешила меня до невозможности. Ехал с работы машиной, а она приехала автобусом и уже стоит у подъезда. Поздоровалась и мнется как-то. Мы с ней на ты были, как и с большей частью редакции, включая и многих представителей. Спрашиваю: ждешь чего-то?

- Да я вот зонтик купила!

- Что, какой-то уж очень необычный?

- Ну, да, только я не скажу тебе: смеяться будешь. Я его не выговариваю!

- Да что же это за зонтик такой?!

Аделина помялась немножко и выпалила, смачно так:

- Просрачный!

Я так и сел на корточки! Тогда и впрямь только начали продавать эти необычные зонтики, но в ее произношении…

- Ну, вот, я же говорила, что смеяться будешь!

-Так если бы ты просто сказала, без подготовки, я бы и не заметил: всегда же так говоришь, а ты заранее настроила!..

И как же они пели вместе! Ну, так красиво! И Милтон благодаря Аделине ожил!

ДИМИТР СТАНИШЕВ

Диму Станишева в редакции все как-то любили. Красивый, умный и добрый парень. Но мы с ним познакомились задолго до того, как он стал у нас представителем Болгарской компартии.

Болгария, 1973. Я здесь по командировке журнала «Проблемы мира и социализма». Хороша страна Болгария: горы, море, Долина роз, Велико Тырново – красивейшая старая столица страны, а рядом – столица смеха Габрово. Побывал на Шипке, побывал в деревне, откуда был родом Вылко Червенков, самый жестокий здешний коммунистический правитель, сталинист. Крестьяне рассказывали, что когда он приезжал к отцу, они вдвоем хорошо поддавали сливовицы, Вылко уезжал, а отец открывал окошко, садился у него, обхватывал голову руками и, раскачиваясь, причитал:

- Бедная моя Болгария, она в руках моего Вылко!

В следующий приезд сын ругал отца (доносчики ведь всегда найдутся!). Мол, не посмотрю на то, что ты отец, посажу тебя, если будешь меня позорить.

- Что ты, что ты, не буду, – заверял папа. Но только сын уезжал после очередной попойки, отец снова садился у окошка, и вся деревня слышала:

- Бедная моя Болгария….

Народ в этой прекрасной стране гостеприимный, в деревне так только братушкой меня и называли. Ну, вот я и подзадержался немного…

Мое пребывание здесь «курировал» Димитр Станишев, в то время консультант международного отдела ЦК БКП. Я как-то уже заволновался даже, что пора бы домой, в Прагу. А Дима, с которым мы очень подружились, меня уговаривал:

- Ну, что ты торопишься? Тебе тут плохо?

Я рассказал ему, как в Грузии поступают с человеком, который слишком засиживается в гостях: хозяин выводит его на крыльцо и, показывая на дерево, говорит:

- Видишь, какая хорошая птичка – посидела немного и улетела.

Короче, на другой день Станишев сообщает, что мне взяли билет на поезд на субботу. В ночь на понедельник, мол, будешь дома – там через Белград до Праги ехать всего ничего. Говорю: ну, давай билет. Он притворно возмущается:

- Саша, в Болгарии так не поступают! Вот посажу я тебя в вагон, разопьем бутылочку хорошего вина, тогда и получишь билет.

В субботу приезжаем на вокзал около 9 вечера, на билете, который он мне все же показал, написано, что поезд отходит в 21.15. Блуждаем по платформе, ищем мой состав, а его нигде нет. Туда – сюда – нет и все! Спрашиваем дядю в красной фуражке, где, мол, поезд на Прагу. А он говорит: так вы опаздываете, вон он уже трогается!

Мы бегом к этому составу. Какая уж бутылочка вина! Дима запихивает меня в тронувшийся вагон, а следом чемодан, какие-то сумки, узлы с подарками. Машу рукой на прощанье и иду на свое место.

Вагон по номеру мой, но немного странно, что не мягкий, не купейный, а обычный плацкартный, да еще между двух полок втиснута третья…

На моем вроде бы месте аккуратно устраивается некий полноватый мужчина. Говорю, извините, но… Он мне тоже: извините, но…И показывает свой билет с таким же, как у меня, номером места.

Иду разбираться к проводнику, но разговор не очень-то получается: я объясняю ему, в чем проблема, по-русски, а он мне что-то отвечает по-болгарски. Начали помогать пассажиры, однако тут он показал мне три пальца и сказал вполне понятное: три лева! Три лева у меня нашлось, и я уже скоро спал на средней как раз полке.

Утром, проснувшись, глянул в окно, там уже город какой-то. Трубы, вижу, чадят. Спрашиваю, обращаясь к соседям по купе:

- Это не Белград?

- Какой Белград? Это Плоешти!

- Как тут может быть Плоешти, он же в Румынии!

- Ну, вот мы как раз и подъезжаем к Бухаресту!

У меня почти шок. Ничего себе, думаю, вроде я не «с легким паром», не с перепою… О том, что породила та ошибочка, я рассказал в своей книге «Опасная профессия», поэтому здесь завершу эту историю коротко. Выяснилось, что билет мне взяли не через Белград, а через Бухарест – с Югославией тогда были сложные валютные отношения. Я должен был сесть на такой же поезд, на каком ехал, только еще вчера утром, доехать до Бухареста, а в 21.15, как было написано на билете, отправиться отсюда в Прагу. То есть, когда мы с Димой болтались по платформе в Софии в поисках нужного поезда, он как раз и отъезжал от вокзала Бухареста…

И пришлось мне ехать потом 26 часов, сидя на твердой скамейке в общем вагоне, битком набитом сначала румынами, потом венграми, наконец, чехами, потому что в составе было только два спальных вагона, а остальное – это что-то вроде международной электрички. В 3 часа ночи на Центральном вокзале Праги меня встретили наш чешский друг из группы протокола и жена Мая. Поскольку Дима сразу тогда, когда я выехал, позвонил в Прагу, они вместе героически проводили здесь уже четвертую ночь.

Да, вот тот самый Димитр Станишев и стал у нас потом постоянным представителем БКП в журнале. Работалось с ним легко. Зародов к нему относился прекрасно. И вот когда было большое Совещание «по работе журнала», на котором присутствовали и высшие руководители некоторых партий, к Константину Ивановичу подошел Тодор Живков, Первый секретарь ЦК БКП, поинтересовался, как, мол, у вас работает наш представитель, довольны ли. Зародов стал всячески расхваливать Диму, и то хорошо, и это замечательно, но счел еще подходящим добавить: он, кстати, у вас в отряде воевал, когда вы партизанили! Живков очень активно отреагировал, мол, это замечательно! А когда отошел, к Зародову тут же подошел другой, тоже знакомый болгарский приятель, и вопрос от него прозвучал неожиданный:

- Костя, тебе Станишев чем-то не угодил что ли? Не сработались?

Константин Иванович более чем удивился:

- Да ты про что?

- В ближайшее время тебе Станишева уже не видать, станет он не меньше, чем секретарем ЦК! Не знаешь, что ли, что Живков своих партизан считает самыми верными людьми, и с кем встретился, тут же забирает в аппарат!

Зародов, конечно не знал. Но так и вышло, как по писанному: месяца, наверное, не прошло, а мы уже провожали Диму! Он и впрямь был назначен Секретарем ЦК БКП по международным связям.

Встречались с ним потом уже и в этом качестве, когда меня, вместе с женой Маей, пригласили в Болгарию в качестве личного гостя Тодора Живкова. Это был своего рода гонорар за статью, его статью, которую я готовил для журнала: очень она ему понравилась…Когда все мы уже вернулись в Москву, многие из нас познакомились и с сыном Димы Сергеем. Он окончил исторический факультет Московского университета, стажировался в Лондонской школе экономики, а еще стал выпускником Московской школы политических исследований, основанной тоже нашими «пражанами» - супругами Леной Немировской и Юрой Сенокосовым. Их школа, отметившая недавно 20-летний юбилей, подготовила несколько тысяч молодых политиков, в том числе теперь очень видных. Сергей Станишев в родной Болгарии стал крупным политическим и государственным деятелем, лидером Болгарской социалистической партии, парламентарием, а в 2005-2009 годах был Премьер–министром своей страны. Такие вот интересные судьбы...

РЕНЕ УРБАНИ

Люксембург, 1975 год. Председатель компартии Рене Урбани пригласил меня сюда для того, чтобы я взял развернутое интервью у его отца Доминика Урбани, бывшего председателя – и для журнала «Проблемы мира и социализма», и, главным образом, для истории. Старый Урбани был болен, почему и ушел со своего поста, сыну хотелось сохранить его воспоминания о создании и деятельности партии, да и о жизни самого Доминика.

Отец был незаурядной фигурой: учитель, из старых профсоюзных, а потом партийных активистов, настоящих бойцов за права рабочих, участник сопротивления фашизму во время оккупации Бельгии и Люксембурга. Так же, как в Италии и Франции, борьба с фашизмом заметно повысила авторитет коммунистов. Численность КПЛ в тот период выросла за счет работников горнодобывающих и металлургических предприятий, которые значительно влияли на состояние всего общества. В 1945 году началось издание нового центрального органа — газеты «Die Zeitung vum Lёtzeburger Vollek» (Газета люксембургского народа). На первых прошедших после войны всеобщих выборах в октябре 1945 года коммунисты получили 5 депутатских кресел (из 36), что дало возможность создать самостоятельную фракцию в парламенте. Представители компартии вошли в состав Правительства народного единства. Коммунист Шарль Маркс занял в ноябре 1945 года пост министра социального обеспечения и здравоохранения, после его смерти в июне 1946 года на этот пост вступил Доминик Урбани. А депутатом парламента он был в течение 30 лет!

Целую неделю по утрам мы садились в одной из комнат ЦК втроем - Доминик, переводчик Юра Максимов и я. Ставили магнитофон, девушка-секретарь приносила на подносе большую бутылку кветча – местной сливовицы отличного качества и крепостью в 60 градусов. Наливали по стопке. Но мы с Юрой не пили, хотя Урбани нас очень уговаривал, уверяя, что кветч хорошо чистит зубы (что оказалось правдой, как мы потом узнали), а он опрокидывал стопочку, и начинался свободный разговор о прошлом, настоящем и будущем. Речь Доминика была выразительной, я бы сказал – красочной, образной...

- Знаете, как социал-демократы с нами поступают?… Вот как крестьянин: надо ему свинью в подвал загнать – он зовет ее ласково, причмокивает сладко. А там у него окошко, и в подвал спущена доска. Он подзывает хрюшку поближе, а потом как даст ей сапогом под зад, и она с визгом летит в подвал. Вот и они… Нужны мы им для чего-то – зовут, ласково причмокивают, а потом сапогом…

Это в сравнительно небольшой журнальной публикации удалось отразить лишь в малой мере, но в стенограмме все сохранено до слова. Может, и теперь она хранится где-то в партийных архивах.

Сын Доминика Рене Урбани по первому впечатлению представлялся в каком-то смысле антиподом отца. Уж никак не «рабочий класс», даже не просто интеллигент. Жизнелюб, знаток французской, китайской и всякой прочей кухни, ценитель вин, он сначала мог производить впечатление этакого плейбоя. В Праге у него была своя квартирка, поскольку он совмещал функции председателя партии и представителя ее в журнале. Когда приезжал в Прагу, мы, журнальные ветераны, непременно собирались у него на посиделки. Он обязательно привозил несколько бутылок отличного кветча и учил нас курить дорогие сигары, окунув их предварительно в кветч…

Однажды чешские хозяйственники решили отобрать у него эту квартирку, мол, приезжает он редко, поживет и в гостинице. Мы пошли к Зародову и сказали, что это ошибка: ведь это очень скромное пристанище важно для него как возможность спокойно отдохнуть от дел, и это, быть может, стимул к тому, чтобы приезжать чаще. А для нас его визиты, несомненно, интересны, потому что, несмотря на некоторые внешние проявления легкомыслия, он отнюдь не таков. Он серьезный политик, с которым интересно и полезно побеседовать, посоветоваться обо всех европейских делах, об эффективности не только действий журнала, но и международной политики КПСС.

В Люксембурге я был дважды и наблюдал его в работе. Один раз присутствовал в парламенте страны при его выступлении и убедился, что он блестящий полемист. Его пассажи, особенно ответы на реплики с мест, часто вызывали смех, то есть были остроумными, либо порождали возмущение в зале, но при этом председатель не был вынужден «призывать к порядку» оратора, ибо такт неизменно соблюдался. (Там строгие правила: вторичный «призыв к порядку» может означать приказ покинуть зал заседаний, а в случае неподчинения специальные парламентские полицейские могут и вывести бестактного оратора из зала под руки).

В перерыве заседания я спросил его, почему так дружно засмеялись депутаты, когда Рене что-то резко ответил одному особенно агрессивному оппоненту, что-то кричавшему с места. Что, мол, он кричал, и что ты ответил.

- Я не расслышал, что он крикнул, и просто бросил: тут не место ковры продавать! Все знают, что у него магазин ковров…

Такая вот находчивость много значит, а у Рене, как я понял потом, были и некоторые другие подобные заготовки.

В люксембургском парламенте принято выступать на французском языке, но Рене говорил на люксембургском, народном, учитывая, что речи депутатов непременно публикуются, и они должны быть понятны «простым» людям. Однако и модная одежда, и все манеры лидера коммунистов соответствовали, я бы сказал, аристократичной атмосфере парламента Люксембургского герцогства. Он ни в коей мере не выглядел некой «белой вороной» в этом обществе, напротив - вполне своим человеком. Но как он изменился, когда мы с ним после заседания, отдохнув у него дома, даже поспав, поехали в Эш на Альзете на встречу с рабочими концерна АРБЕД, с металлургами. И пиджачок, и рубашечка были другими и выглядели уже как-то иначе, а на голове – кожаная фуражечка. И он тоже выглядел своим человеком в пивной, где состоялась эта встреча. Сидя с кружкой пива за одним столом с крепкими ребятами, внимательно слушал широкоплечего рабочего с басистым и громким голосом. Тот энергично наседал на Рене:

- Вы нас сдерживаете, призываете терпеливо работать с социалистами – понимаем, что надо, только иногда так досадят союзнички…

И пристукнул кулачищем по столу. Рене что-то спокойно отвечал, увещевал…

Когда ходили по городу, с ним многие здоровались. Но какие-то девушки, отмахнувшись от дымного хвоста, походя бросили через плечо:

- Фу, какая противная сигара!

И тоже молниеносная, хоть и шутливая реакция:

- Она не может быть противная, потому что дорогая!

А хозяин маленькой чайной, уже запиравший ее, когда мы подошли, тут же снова отпер и открыл дверь, пригласил нас:

- Господин Урбани, заходите, пожалуйста, с вашими гостями! Мы с женой всегда читаем ваши выступления в парламенте, очень вас уважаем и за вас голосуем…

Жена тоже подошла потом к нашему столику и говорила Рене что-то любезное.

Когда в нашем журнале сменился шеф-редактор, Рене, приехавший в Прагу, попросил меня через Виталия Дымарского: не можешь ли организовать мне встречу с новым шефом. Я снял трубку телефона и сказал Склярову, что председатель Компартии Люксембурга Рене Урбани хочет с ним познакомиться. Рене тут же был приглашен. После визита Виталий со смехом рассказывал мне, как проходила эта встреча.

Представились и…Рене приготовился слушать, как это было с Зародовым, какие там, в Москве, настроения, чего ждут от него, лидера люксембургских коммунистов, какие, прямо скажем, задачи перед ним ставятся. Но…Скляров тоже приготовился слушать и записывать: он даже при разговорах с нами все время что-то записывал, а тут – ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПАРТИИ! Молчание прервал Рене: опытный политик быстрее сориентировался в ситуации, сообразил, в чем дело! И полилась вдохновенная речь об огромных успехах Компартии Люксембурга. Дымарский говорит, что выглядело это так, будто коммунисты там вот-вот возьмут власть, так выросло их влияние в народе! И собеседник все это стремительно записывал…

Мне Рене потом сказал только: и это шеф?

ТЕОДОСИО ВАРЕЛА

С Теодосио мы подружились во время совместной поездки в Польшу. Ездили туда втроем, с нами был и Жорж Квиатовски. А поводом для поездки стало то, что Эдвард Герек, первый секретарь ЦК ПОРП, в беседе с Зародовым похвастался, мол, его партия развернула активную работу на промышленных предприятиях, выделив 164 самых крупных из них, и в случае выступления каких-либо антисоциалистических сил сами рабочие этих заводов дадут им отпор. И мы побывали в Эльблонге на заводе им. Сверчевского, на верфях в Гдыне и Гданьске…Да-да, как раз там, где впоследствии возникло и дало бой коммунистам движение «Солидарность». Наша поездка была организована так, что встречались и беседовали мы с отобранными людьми, основательно подготовленными для того, чтобы не столько информировать, сколько дезинформировать нас о настроениях в рабочей среде. Одна из бесед была в этом смысле особенно показательной. На известной судоверфи им. Ленина нас свели с группой рабочих, которые рассказывали, что к ним регулярно приезжают высшие руководители партии, советуются с ними, проводят опросы, а потом отчитываются в той или иной форме, как исполнены советы и предложения трудящихся.

Теодосио задал этим ребятам (они все были довольно молодые) такой, примерно, вопрос, совершенно естественный и безобидный:

- Принято говорить, что рабочий класс - руководящая сила общества. В чем конкретно это выражается?

Один из наших собеседников совершенно неожиданно просто вспыхнул, покраснел, и набросился на Варелу:

- Это провокация! Мы на такие вопросы отвечать не будем! Это вы у себя там рабочих эксплуатируете! И негров угнетаете!...

Про негров кто-то, может, просто и не поверит: анекдот какой-то! Но так вот и было сказано! Видно, им, этим подставным собеседникам, сказали, что будут люди из капиталистических стран, в том числе – из Америки, а из какой, Северной или Южной, и кто эти люди - сказать забыли.

Один из сопровождавших нас польских товарищей остановил ретивого борца против капиталистических угнетателей:

- Ты что! Это же коммунист тебя спрашивает, колумбийский товарищ!

- А что, не надо? – мгновенно успокоился бдительный борец.

Если всю беседу я пересказываю все-таки примерно, то эту последнюю фразу, как и про негров, помню точно. Она-то и выдавала определенную настроенность наших собеседников, глупую, но подготовленность к «отпору» в случае чего.

Смущенный и всерьез обидевшийся Теодосио буркнул под нос:

- Угнетаю! Я сам наполовину негр…

Мы с Жоржем, чтобы успокоить и развеселить довольно подавленного Теодосио, всю дорогу потом подначивали его по малейшему поводу. Что-то там задержало движение автобуса, в котором мы, можно сказать, жили в поездке по северу страны, Жорж и я тут же начинали трепаться, что все это из-за него, угнетателя негров… На дороге вдруг оказалась куча разбитого стекла – объявили, что это продолжение борьбы с эксплуататором – в новаторской форме…Потихоньку он начал улыбаться…

Уже в поезде мы с Варелой оказались в купе вдвоем и очень хорошо беседовали. Он рассказывал о себе и о борьбе своей партии, надо сказать, достаточно странной: одна часть партии заседала в парламенте, а другая вела вооруженную борьбу, скрываясь в джунглях и партизаня. Самое удивительное, что эти люди время от времени менялись местами, из-за чего Теодосио серьезно пострадал. Его отец, долго живший в лесах и сражавшийся с оружием в руках, вернулся в город. Они вместе шли по улице, и его узнали. Ударила автоматная очередь. В отца-то не попали, а вот у Теодосио была пербита крупная вена на ноге, и с тех пор он жил под постоянной угрозой внезапной смерти. Забегая вперед, скажу, что он и умер неожиданно уже после возвращения в Колумбию в довольно молодом возрасте…

А тогда, в поезде, уже перед тем, как лечь спать, он вдруг спросил меня:

- Скажи, пожалуйста, почему у вас в партии так получается: то один культ личности, то другой? То Сталин, то Хрущев…Почему так возносятся ваши вожди? Вот у нас…Я могу подойти к Генеральному секретарю Хильберто Виейре, похлопать по плечу, что угодно спросить или предложить…

Я ответил, что культ личности был лишь один, сталинский, Хрущев – это уже совсем другое, про него массу анекдотов рассказывали. Да, утратил, как говорится, чувство критичности, самооценки, но обожествления в народе, как это было со Сталиным, не повторилось…А то, что у вас…Вот когда ваша партия придет к власти, а Виейра станет президентом страны, ты подойди к нему и похлопай по плечу!

Теодосио засмеялся…

ВАСИЛИС ВЕНЕЦАНОПУЛОС и НИКОС ЯЦЕНОС

Греков у нас в редакции было сравнительно много. Я дружил с Никосом Яценосом, который участвовал в движении сопротивления, а потом воевал с английскими оккупантами, в гражданской войне был на стороне демократической армии и покинул Грецию после её поражения. Он жил и работал инженером-ирригатором в советской Средней Азии, был даже награжден высоким орденом, а потом вот стал переводчиком в нашем журнале. Когда им, грекам-эмигрантам разрешили вернуться в свою страну, он съездил туда, нашел закопанные когда-то и пролежавшие лет тридцать в земле документы и фотографии, хорошо сохранившиеся (мы их рассматривали вместе), но вернулся очень расстроенным. Он, как и многие участники той войны, рассчитывал, что их чтят, как героев, а его даже родственники встретили упреками: нас из-за тебя преследовали…Пережил, по-моему, из-за этого инфаркт, но потом все же уехал в Грецию насовсем. Когда я прилетел в Афины, где-то уже в середине восьмидесятых годов, мы только поговорили по телефону: он жил за городом, и врачи запрещали ему ездить в летнюю пору в душный, загазованный, бедный кислородом город, где даже в октябре температура достигала 40 градусов.

Так же уехал и Василис Венецанопулос, официальный представитель коммунистов Греции в журнале. Но его судьба оказалась счастливее: он был во время войны полковником, и ему по возвращении присвоили звание генерала в отставке, что означало высокую пенсию. Василис с сыном пригласили меня в красивый и богатый на яства ресторан, а потом мы гуляли до трех ночи в веселом районе Плаки, что под стенами Акрополя…Зная, что у меня в Москве растет внучка, Василис в подарок ей купил в этом туристическом районе красивую кофточку, разумеется, в национальном стиле…

А в Праге нашим общим с греками мероприятием, хорошо запомнившимся, был диалог двух высших партийных руководителей: первого секретаря ЦК Компартии Греции Харилаоса Флоракиса и Генсека ЦК Компартии Колумбии, уже упомянутого выше Хильберто Виейры. Мы организовали его во время очередного большого Совещания по работе журнала. Эпизод запомнился, пожалуй, прежде всего, своими юмористическими составляющими.

Флоракис – легендарная фигура. В Компартию Греции вступил в 1941 году, в 1943-44 годах сражался против немецких оккупантов в рядах Народно-освободительной армии. В годы гражданской войны в Греции (1946-49) занимал ряд командных должностей в Демократической армии Греции, был командиром 1-й дивизии. После отступления разбитых коммунистических отрядов из Греции находился в СССР и Румынии. Нелегально вернулся в Грецию в 1954 году, тогда же был арестован и приговорён к пожизненному заключению, а в 1966 под давлением народного движения освобожден. После государственного военного переворота в апреле 1967 стал первым политиком, арестованным режимом «черных полковников» и находился в заключении до апреля 1972. В декабре того же года стал Первым секретарем ЦК КПГ. После выхода партии из подполья в 1974 году (а она была подпольной 27 лет) благодаря его усилиям партия смогла адаптироваться к новым условиям и приобрела значительное влияние в политической жизни страны.

Когда мы предложили ему встретиться с Виейрой и как бы сопоставить задачи, которые приходится решать, обменяться опытом и взглядами на проблемы коммунистического движения, Флоракис сразу согласился. А вот Виейра – нет. Почему – даже трудно было представить. Тогда мы решили пойти на обходный маневр, а можно сказать, и на некоторое хулиганство. Во время обеденного перерыва я заговорил с Флоракисом около вешалки, куда все шли за верхней одеждой, то есть задержал его. А Юра Сенокосов, в то время сотрудник нашего отдела, встретил Виейру на подходе и навел его на то место, где стояли мы с Флоракисом. Получилось, что они столкнулись, будто случайно. Я сразу же сказал:

- Товарищ Флоракис, вот как раз товарищ Виейра, с которым мы вам предложили встретиться для диалога.

Поскольку с Виейрой разговаривал на эту тему не я, вроде бы я и не знал о его отказе, а поскольку они лично не были знакомы, представить их друг другу было естественно для сотрудников журнала. Мне казалось, что при такой личной встрече Виейре будет просто невозможно отказаться от беседы с коллегой. Но он оказался не прост, вспыхнул и довольно раздраженно заметил:

- Но ведь я не давал согласия на такой диалог!

Мне показалось, что Флоракис мгновенно просек ситуацию. Крупный красавец с седыми волосами и посеребренными усами, он обнял за плечи низкорослого и лысенького Хильберто и добродушно заговорил:

- Дорогой друг! Мы ведь с тобой врагам никогда не сдавались, мы жестко с ними боролись, а русским друзьям-журналистам давай сдадимся!

И Виейра сразу как-то расслабился и заулыбался. С Флоракисом ему и не удобно было бы не согласиться.

После очередного пленарного заседания уселись в уютной комнатке. Посредине ее поставили столик, на нем микрофон для записи беседы и чашечки с кофе, Флоракис и Виейра сели в кресла друг против друга, я оказался между ними – первый слева, второй справа, Юра напротив меня. Почему-то не помню, кто был из переводчиков. И диалог начался. Флоракис заговорил первым. Учит ли нас чему-то прежний революционный опыт, а шире – учит ли история? – так он поставил вопрос. И беседа покатилась.

Где-то к середине ее, когда говорил Виейра, Юра вдруг громко стукнул, ставя кофейную чашечку на блюдце. Я дернулся, но продолжал смотреть на Виейру. А через минуту Юра встал и громко хлопнул форточкой, зачем-то закрывая её. Я уже удивленно посмотрел на него, а он кивнул в сторону Флоракиса. Тогда и я повернулся налево, к нашему греческому другу. Тот, свободно развалившись в кресле….спал, чуть даже посапывая и вздымая глубокими вдохами – выдохами пышные усы. Что делать? Откровенно будить неудобно! Я вытянул под столом ногу и лягнул Флоракиса. Он открыл глаза и тут же, как будто все внимательно слушал, спокойно сказал:

- Вы абсолютно правы, товарищ Виейра!

И продолжал даже вразумительно обосновывать, в чем и почему тот прав. Конечно, Виейра обиделся, я уже потом сам себе удивился, что не заметил, как он дергался. Но никто больше и виду не подал, что нечто произошло, диалог, в общем-то, по тем нашим меркам, вполне удался.

ЛАСЛО НАДЬ

Надь представлял Венгерскую социалистическую рабочую партию. Его кабинет был почти по соседству с моим. Но я не очень любил к нему заходить, потому что он чаще всего оказывался далеко не трезв, и, как только зайдешь, тащил за стол, доставая бутылку коньяку.

Однажды мы заговорили о возможности моей командировки в Венгрию, и я сказал, что хотел бы непременно встретиться с Иштваном Фришем, экономистом, академиком и крупным политическим деятелем из числа тех, кто выступал за экономические реформы в духе идей социалистического рынка. С ним у моего друга Гены Лисичкина сложились в свое время хорошие отношения. Они встречались и с другими единомышленниками из «социалистического лагеря» - поляком Брусом, чехом Отой Шиком. А еще меня интересовал Яноши, один из двух сыновей Лукача, написавший очень интересную книгу, говоря упрощенно, об экономической бессмысленности революций. Он статистически доказал, что послереволюционный экономический рост, на который часто указывают, как на позитив, сторонники радикальных перемен, это иллюзия, самообман или просто обман, потому что он возникает после разрухи, порожденной революцией, но продолжается только до линии тренда, который существовал накануне ее. А если порой и заскакивает немного выше этой линии, то на короткое время, и потом возвращается к основному тренду. Фриш, кстати, написал в журнале «Акта экономика» обстоятельную рецензию на эту книгу, которая, если я правильно помню, и называлась «Тренд экономического развития».

- Не-е-ет! - нарочито и ехидно протянул Ласло, - к этим экономистам я тебя на сто километров не подпущу!

Стало ясно, что во взглядах на экономику мы не сойдемся.

Но однажды я заглянул к нему на минуту из-за какой-то мелочи, а он, будучи уже основательно поддатым, задержал меня, буквально схватив за руку:

- Посиди со мной, коньячок вот хороший есть!

Я стал брыкаться, а он вдруг говорит:

- А ты вот знаешь, чем мы, люди из верхушки партийного аппарата, занимались ночами во время мятежа 1956 года?

Не помню уже точно, кем он был тогда, но, кажется, помощником кого-то из высших партийных руководителей. Ответил, что, конечно, не знаю.

- А как думаешь – чем?

- Наверное, ловили мятежников! – ответил я, чтобы просто от него отделаться.

- Нет! Вот выпей со мной, тогда расскажу!

Конечно, он меня заинтриговал. Пришлось согрешить – выпить в рабочее время. Тогда он сказал:

- Ночами мы бегали по улицам Будапешта и рисовали на стенах фашистские знаки!

- ?

- Чтобы люди поверили в фашистский характер восстания!

АУЛИС ЛЕППЯНЕН

С Аулисом нас свела вот та самая несостоявшаяся совместная поездка в Италию. Потом мы посотрудничали, когда я составлял справочник о партиях. Он состоял из статей, подготовленных самими партиями, и в этом смысле был оригинален, даже уникален. Но в это время в ЦК КПСС готовили свой справочник и возревновали к нам. Пришлось выпустить его как обычную книжку под названием «Коммунисты мира о своих партиях». Она начиналась со стандартных статей, а уж потом шел тот уникальный справочный материал. Да еще международный отдел ЦК затребовал текст для прочтения, и они там внесли свои правки, которые породили разборки. Наши, конечно, с представителями партий. Мы за их дурь, цековскую, отдувались. Справедливости ради замечу, что очень разные люди работали в этом отделе, были и просто незаурядные светлые головы, кого мы уважали, с кем порой и дружили. Но случались, что называется, и долдоны. Вот и Леппянен заявил протест по поводу поправок в справке о финских коммунистах. Они там раскололись, и у нашего ЦК, конечно, возникли симпатии и антипатии. Леппянен относился к сторонникам Сааринена, который наших не устраивал, и правки были соответственные…

Но с той поры мы с ним подружились, потом еще встречались, когда я ездил в Финляндию с лекциями от Академии общественных наук. Однажды встретились с ним в гостинице, а приехал я с целой делегацией, возглавлявшейся секретарем Ленинградского обкома партии, и меня поторопили на какой-то там очередной обед. Но я задержался и всех задержал, прощаясь с Аулисом. Один посольский дурачок, правда, в каком-то чине, начал читать мне «лекцию», но не по поводу того, что задержался, а что встретился с представителем вот тех самых коммунистов, с которыми наши цековцы формально общались, но которых недолюбливали. Я извинился перед коллегами и пояснил, что это мой друг, с которым я работал в журнале, неудобно было так спешно от него убежать. Однако тот посольский умник прилюдно счел возможным возразить:

- Знаешь, как в гражданскую: брат на брата шел! А ты…

- Вот и ты иди на своего брата, если тебе его не жалко, - ответил я, - у меня другие представления об этих вещах…

Когда мы с Маей ездили в Финляндию, просто как бы на экскурсию, то половину срока жили у знакомой журналистки Лиисы Линсио и ее мужа Тимо (они в свое время учились вместе в нашей Академии общественных наук при ЦК КПСС), а половину у Леппяненов, Аулиса и его русской жены Тани. Эти семьи, кстати, принадлежали к разным структурам расколотой партии. Лииса была сторонницей Синисало, то есть более левого крыла. У меня в связи с этим возникали немалые сложности в общении, но умудрялся дружить с обоими. Оба, и Лиса, и Аулис, приезжая в Москву, обязательно гостили у нас. По-человечески оба мне были дороги. С Аулисом общаюсь и сейчас, особенно по интернету, он регулярно «отчитывается», что там у них в партии происходит, а я рассказываю о наших событиях. Ну, и беседуем «за жизнь»… А Лииса, к огромному сожалению, умерла, когда ей, кажется, и пятидесяти не было. У неё обнаружилась опухоль мозга, она мучалась головными болями и знала – почему. Как-то позвонила мне из Хельсинки и сказала:

- Мне говорят, что я уже часто глупости какие-то болтаю, заговариваюсь…Боюсь, что уже не удастся больше повидаться и даже по телефону поговорить…

Короче говоря, откровенно попрощалась…

А до того еще, во время очередной рабочей поездки в Финляндию, я был в редакции их газеты, которая находилась в том же здании, что и ЦК партии. Иду по коридору, а навстречу Арво Аалто, в то время председатель правых коммунистов. Фигура эта была мне интересна. Он из рабочих, но хорошо образованный, интересная яркая личность, довольно оригинальный мыслитель. Не имея возможности обратиться к нему на финском языке и зная, что он не говорит по-русски, я просто схватил его за рукав, остановил и заорал:

-Лииса! – видел ее просто рядом, но за стеклом. А председателю начал корчить рожи, изображая застенчивую улыбку: мол, извините и подождите секундочку!

Лиса поторопилась подбежать к нам, и уже через нее я сказал Аалто, что хотел бы взять у него интервью, причем для печати или не для печати – это на его усмотрение. Он усмехнулся и сказал, что не возражает побеседовать прямо сейчас. Меня это очень устраивало, и мы пошли в его кабинет. Но переводчицу он позвал свою, удивительно красивую, между прочим, даму.

Задаю вопрос на пределе наглости:

- Скажите, пожалуйста, зачем Финляндии нужна коммунистическая партия? В чем смысл ее существования? Уровень жизни в стране высочайший. Политическая структура огромное большинство населения устраивает и без коммунистов. Есть, конечно, маргинальные слои, но их роль ничтожна, сами-то они ничтожны в социальной структуре. А главное - ведь политическая партия маргиналов не может быть влиятельной, да и куда она может вести, какую программу преобразований общества может предложить, чтобы общество стало лучше, чем оно есть сегодня?...

Председатель партии ухмыльнулся:

- Да, вопросик в самое больное место! Очень интересный. И я отвечу, но и в самом деле не для печати…

Не могу, как и договорились с ним, пересказывать его ответ, очень, кстати, толковый. Да просто сейчас по памяти мне уже и восстановить его трудно, а записи и не разыскать сразу, и писал-то не на магнитофон, а вручную. Не хочется, короче говоря, хоть в какой-то мере искажать не только мысли, но и слова. Пожалуй, могу изложить только начало:

- Да, уровень жизни в стране высокий. Собственность граждан, только стоимость собственного жилья, превышает стоимость активов всей промышленности, сельского и лесного хозяйства…

(Последнее, лесное хозяйство, в Финляндии, в отличие, скажем, от нашей страны, выделяется в особую категорию, поскольку масштаб его значителен). Я искренне удивлен:

- Такого не может быть! Я все-таки экономист и не могу такого представить.

- Это достоверные данные, и вам придется с этим согласиться, - настойчиво заметил Аалто.

Дискуссия сия имела продолжение. Когда я уже уезжал из Хельсинки, меня провожала на вокзале большая группа людей – финские друзья, наши посольские официальные и неофициальные лица. Со всеми распрощался, пообнимался и, когда поезд тронулся, стоял на подножке вагона. И тут увидел бегущего человека. Он, догнав мою подножку, на ходу сунул мне в руки какой-то пакет. Я еще помахал рукой друзьям и, войдя в вагон, сразу же открыл этот конверт. Он был набит таблицами экономических данных, которые на первой же страничке подтверждали сказанное председателем партии в нашей беседе. К этим бумагам была прикреплена визитка Арво Аалто.

БЕРТ РАМЕЛСОН

Берт Рамелсон, хотя уже тогда был в возрасте, выглядел очень импозантно - красавец-мужчина! Крупный, крепкий, с вальяжными манерами. К коммунистам пришел через профсоюзы. Не помню точно, какие там занимал посты, но высокие, а в Компартии Великобритании состоял членом Исполкома. Ну, и одновременно был представителем в журнале.

В его биографии – участие в гражданской войне в Испании, в интернациональной бригаде, там дважды был ранен. Командовал танком Королевского танкового корпуса во время Второй мировой войны. Сидел в фашистской тюрьме и устроил побег из лагеря военнопленных, а потом участвовал в итальянском сопротивлении…Не на одного человека хватит!

Мы с ним тоже, как и с Судиманом, сначала сошлись во время совместной поездки в ФРГ. Были на одном металлургическом предприятии, где 8 человек выполняли работу, которой обычно занято 125 человек. Меня это поразило:

- Какая производительность! – сказал я завистливо.

- Какая эксплуатация! – прокомментировал по-своему Берт.

Потом вместе участвовали в разных дискуссиях о проблемах профсоюзов, организуемых журналом, нашим отделом в частности. Он знал о теме моей докторской диссертации – участие персонала в управлении капиталистическими предприятиями, и я с ним советовался по этой проблематике. Тем более что в моем исследовании сопоставлялись две концепции, господствовавшие в профсоюзах того времени: участие рабочих в управлении (опыт немецких профсоюзов) и «конфликтное сотрудничество» на основе коллективных договоров (опыт профсоюзов Великобритании и Италии). Я вместе с Жоржем Квиатовски организовал симпозиум на эту тему, который проходил в Леверкузене (ФРГ). Людвиг Мюллер, член Президиума и секретарь Правления Германской компартии представлял одну точку зрения, Берт Рамелсон – другую, можно, сказать, противоположную. А всего в этом симпозиуме участвовало девять партий, и дискуссия получилась жаркая.

Потом уже Берт несколько раз привозил мне из Лондона самую новейшую литературу по этой теме, как и Жорж Квиатовски из ФРГ. Оба они участвовали и в обсуждении моей статьи на эту тему в редакционном совете журнала. Это была поистине неоценимая помощь, благодаря которой я справился с диссертацией ровно за год! Жаль, что сейчас в нашей стране совершенно забыт и никак не используется тот богатый опыт, между тем, отношения между предпринимателями и наемным персоналом, как на заводах, так и в частных организациях иного толка, да и в государственных корпорациях, имеют совершенно хаотический характер, не упорядочены элементарно, а профсоюзы ничтожны.

Вспоминается и еще один эпизод, связанный с Рамелсоном. Однажды во время «Совещания по работе журнала» в редакционной комиссии разгорелся скандал вкруг формулировки в проекте постановления: «Журнал призван освещать деятельность компартий». Из-за нее несколько партий отказывались подписать резолюцию. Но что может быть безобиднее этой банальной фразы? А страсти разгорелись нешуточные, кто-то уже грозился покинуть редакционную комиссию, а, может, и сам журнал. Председатель комиссии, кажется, это был Ацел из ГДР, и зам. зав. международным отделом нашего ЦК Вадим Загладин нервничали страшно.

Я подошел к Берту Рамелсону, который тоже буянил вовсю, и попросил его вместе с переводчиком еще раз посмотреть текст, сказав прямо, что я не могу понять, из-за чего сыр-бор. Стали вместе разбираться, что же там написано. И выяснилось, что всё дело в переводе: на английском и испанском слово «освещать» звучало, примерно, как «анализировать», то есть в их представлении – и оценивать работу партий, что было для ставших уже действительно самостоятельными организаций совершенно неприемлемым! Как только с этим разобрались, я подошел к Загладину, они там сверили переводы, и скандал прекратился. Эпизод, между прочим, был характерен для той ситуации: часто неловкий перевод порождал острые конфликты.

С Бертом мы встречались еще и в Москве, когда я уже не работал в журнале. Он позвонил мне из гостиницы и попросил приехать, рассказать о горбачевской перестройке, ее сути и смысле. Надо сказать, что мой рассказ отнюдь не вызвал восторга, скорее породил серьезные опасения, настороженность. Что ж, для этого ведь были все основания…

СЕРХИО ПЕРЕЙРА

Сразу скажу, что с Перейрой мы почти не общались – просто по тематике статей наши интересы мало совпадали. Даже в имени его – Серхио - я сейчас не уверен, а узнать у кого-то точнее не удалось. Дело еще в том, конечно, что имя и фамилия едва ли были настоящими. Он представлял Компартию Парагвая, а там в это время царил диктаторский режим генерала Стресснера. Политические партии были запрещены, в отношении противников режима применялись жестокие репрессии, и коммунисты работали нелегально.

Но Перейру в нашей редакции знали все. Во-первых, это был удивительно красивый мужчина, выделявшийся даже в среде незаурядных в этом смысле латиноамериканцев. Во-вторых, он всегда ходил пешком с Жижкова, где мы жили, до редакции в противоположном конце города, в районе Дейвице, поднимаясь, кстати, на крутую гору! Автобус, который подавали ежедневно к нашему дому в 7.15, чтобы приехать на работу к 7.45, обычно обгонял его, шагающего по мосту через Влтаву, либо чуть ближе - чуть дальше, он махал нам рукой, а мы ему, и еще что-нибудь шутливое кричали в окошко. Так каждый день!

Позже мы узнали, почему ему это было нужно: он тренировался для нелегального перехода границы Парагвая в горах. И, к сожалению, узнали это из сообщения какого-то агентства, что при переходе границы он был арестован, а потом заключен в тюрьму. Никто почти не сомневался, что поймали его по наводке из Праги: мы же понимали, да, собственно, знали, что вокруг нас работали разведки не одной страны.

Кстати, во время Совещаний по работе журнала, когда объявлялась десятиминутка для фотографирования, председательствующий непременно добавлял: товарищей из нелегальных партий просим принять необходимые меры. Кто-то тут же загораживался газетой, делая вид, что читает, кто-то просто опускал голову пониже и прикрывался ладонью, а некоторые просто вставали и выходили из зала, чему я всегда удивлялся: ведь этим они просто выдавали себя… Но информация, разумеется, собиралась отнюдь не только во время таких событий. Хотя, конечно, на Совещания, которые, как и я сейчас, всегда писали с заглавной буквы, приезжали высшие руководители партий.

О дальнейшей судьбе Перейры мне не удалось узнать ничего. Так же вот порой исчезали из редакции и другие представители партий, работавших нелегально. Случалось и такое, что бывшие коллеги, покинув Прагу, становились антикоммунистами и писали в правых газетах своих стран о «родном» журнале всевозможные пакости, были и небылицы. Понять их нетрудно: они приезжали в социалистические страны, полные иллюзий о жизни в коммунистическом раю, а потом убеждались, что жизнь здесь во многом хуже, чем в их проклятом капитализме…

Но приходили и сообщения иного рода: например, что наш коллега избран мэром Назарета! Этому искренне радовались...

УГО ФАССИО

Когда правительство Сальвадора Альенде в Чили пало в результате военного переворота, возглавленного Пиночетом, в редакционном совете журнала это событие обсуждалось крайне эмоционально. И самого социалиста Альенде, президента страны, и коммунистов, его союзников, осуждали главным образом за бездействие, неготовность к вооруженному сопротивлению. Об экономическом провале тоже говорили, но не столь страстно. В заключение дискуссии выступил представитель чилийских коммунистов Банчеро и сказал, по сути, одну фразу:

- У победы много отцов, поражение всегда сирота!

Этим он запомнился. А вскоре его уже сменил Уго Фассио, один из большого числа чилийских беженцев, оказавшихся в Восточной Европе, главным образом, в ГДР, но вот и в Праге тоже. При Альенде он занимал высокую должность – руководил национальным банком. И в редсовете стал довольно активным и влиятельным деятелем. Его поддерживали, выражали сочувствие, тем более что жена его, если я правильно помню, появилась в Праге не вместе с ним. Она попала на тот печально известный стадион в Сантъяго, куда солдаты Пиночета согнали сторонников демократических реформ, где людей пытали и расстреливали. Ей удалось вырваться из этого ада не сразу…

Время в моем сознании сжимается, и кажется, что уже вскоре мы вместе с Уго Фассио начали работу над книгой о событиях в Чили. Но посмотрел книгу – она вышла в 1978 году, а переворот Пиночета состоялся 11 сентября 1973 года. Не сразу, значит. Это произошло после встречи шеф-редактора журнала Константина Ивановича Зародова с членом руководства Компартии Чили, писателем Володей Тейтельбоймом, они договорились издать такой вот труд о событиях, вызывавших, да и сейчас еще вызывающих множество споров. Вот она передо мной, эта книга: «1000 дней революции. Руководители КПЧ об уроках событий в Чили». Издательство «Мир и социализм», Прага, 1978. Зародов К.И. (общ. ред.), Волков А.И., Ярмолюк С.Ф. (ред.-сост.).

Да, вот нам со Светланой пришлось немало потрудиться. Надо сказать, что перевод с испанского был не лучшим, да и авторы часто не ладили с логикой, закладывали мудреные виражи и в формулировках. То и дело приходилось приглашать испанских переводчиков, чтобы разобраться, скажем, в витиеватых выражениях Володи Тейтельбойма. А над нами коршуном висел Уго Фассио, оборонявший не только каждую строку, но и каждое слово своих высоких руководителей.

Мы говорили ему: это же не понятно! Лучше здесь вот переставить абзацы или фразы, будет логичнее, внятнее. Он сердито возражал: почему вы считаете, что ваша логика лучше, чем логика автора! Эти сражения продолжались долго, тем более что и статьи откуда-то поступали нерегулярно. Когда уже сдали все в набор, Фассио пришел к нам с бутылкой шампанского, и мы отметили нашу победу над Пиночетом: ясно же, что ему там досталось! Но какая-то статья, чуть ли не Корвалана, пришла позже, и снова вспыхнуло сражение за нормы русского языка. Получилось как-то даже чересчур жестко. Фассио вдруг заявил, что мы вообще редактируем тексты, не уважая мысли и стиль автора, не зря, мол, в ходу выражение, что журнал будто написан одним профессором. Это и правда было расхожей фразой. А во время какого-то праздника в самодеятельном представлении была такая сценка… Будочка, вроде киоска, на котором написано «Редактор». К нему выстроились в очередь будто бы статьи – девушки, жены и дети представителей партий, все в национальных костюмах. А из будочки они выскакивали в одинаковых бикини! Отредактировали!

Честно сказать, я эту сцену не видел, до меня случилось, но и в самом деле это было забавно и имело смысл. Однако в случае с чилийскими статьями подобная оценка казалась совершенно несправедливой: работали мы очень скрупулезно, сто раз согласовывая каждую фразу, каждое слово с переводчиками и с Уго. Поэтому я тоже очень разозлился и заявил ему:

- Не принимаю я ваших упреков! Да, есть такие расхожие слова – об одном профессоре, но к данному случаю это не относится! Мы честно редактировали, приводя к нормам русского языка и строже выстраивая не всегда ясно написанные статьи ваших авторов, а потом каждую строчку согласовывали с вами! Мы работали добросовестно, и для претензий у вас нет оснований! Не принимаю их!

Короче, поссорились напоследок. Но ничего, понемножку отношения смягчились, и все стало на свои места. Но это не единственный случай, когда возникали такие рабочие конфликты и с другими представителями партий. А переводчикам мы говорили: ну, будьте щепетильнее в употреблении слов! Вот чья-то там поговорка на их языке буквально звучит так: «Не все, что блестит, бриллиант», вы переводите: «Не все то золото, что блестит». Вы правы с точки зрения перевода на русский, это вполне адекватно, но с точки зрения политики в наших условиях это не самый правильный подход, лучше пойдите плотнее за их текстом!

Наша многострадальная книга, конечно, не поставила какую-то точку в дискуссиях о чилийских событиях. Сейчас многие склонны даже больше хвалить Пиночета, чем Альенде. Однако и теперь я легко нашел эту книгу в Интернете. И портреты Уго Фассио нашел – того времени и, видимо, сравнительно недавний с подписью «Экономист».

ТАДЕУШ ВРЕМБЯК

В Польше, особенно в пору вызревания рабочего движения, возглавленного впоследствии профсоюзом «Солидарность», я бывал довольно часто: хотели понять, что там происходит. Естественно, что много общался и с представителем ПОРП в журнале Тадеушем Врембяком. Вместе с ним устраивали встречи, обсуждения ученых и политиков, бывал я и у него дома…

Однажды в Варшаву послали нашего сотрудника взять интервью у Анджея Вербляна, секретаря ЦК, члена Политбюро ЦК ПОРП, вице-маршала Сейма. Верблян ждал интервьюера в назначенный срок, но тот не явился. Нам сообщили, что он был подобран на улице полицией пьяным, избитым, без сознания, и задержан. Когда уже вернулся в Прагу, рассказал, что ужинал в кафе известной «сталинской высотки», Дворца культуры и науки, подаренного варшавянам Советским Союзом, а, выходя, уже на лестнице почувствовал себя плохо, потерял сознание и больше ничего не помнит.

Как мне рассказали потом расследователи, все было немножко не так. Во время ужина он заигрывал с некими девицами, которые поддразнивали, что у него и денег-то нет, а он вынул пачку и показал…Потом поехал с теми девицами в автомобиле, и полиция нашла его уже в четырех километрах от того кафе…

Так или иначе, Верблян был обижен, и это дошло до шефа. Он позвал меня к себе, говорит: тебе надо срочно ехать в Варшаву. Ты с Вербляном знаком, у тебя с ним сложились какие-то отношения, думаю, сможешь с ним дипломатично потолковать, все эти неприятности сгладить и взять намеченное интервью.

Константин Иванович был в какой-то мере прав. Дело в том, что во время Совещаний по работе журнала каждый из сотрудников русской редакции принимал и опекал какого-то гостя, начиная со встречи в аэропорту. Вот я и принимал Вербляна, для чего был основательно оснащен: имел в своем распоряжении роскошный особняк с красоткой-мажордомом и отличным поваром, автомобили – «Чайку» для главы делегации и «Волги» для ее членов, какие-то, как всегда, нелепые подарки и прочее…Но дело не в них. Анджей Верблян умный и интересный человек. Он пришел в объединенную партию со стороны социалистов. Он и сейчас известен как историк, автор многих научных трудов, в частности о бывшем лидере польских коммунистов Гомулке и Сталине, их взаимоотношениях, о сталинизме в Польше… Он, кстати уж, брал самое последнее интервью у Гомулки, опубликована его содержательная Записка об этой их встрече…Мы с ним тогда, правда, как-то нашли общий язык…Короче говоря, я отправился мирить его с журналом.

Это оказалось совсем не сложно. Хотя человек он, говоря откровенно, «с характером», отнюдь не прост, извинения были приняты, разговор сразу пошел в теплых тонах, а интервью оказалось чрезвычайно интересным. Верблян попытался основательно проанализировать все происходящее в стране, осмыслить и политику партии, ее ошибки. Очень тщательно подбирал слова, искал формулировки. Более чем смелое получилось интервью, и я потом, в Праге уже, с удовольствием готовил его к печати. Однако публикация не состоялась: события развивались крайне неблагоприятно для ПОРП, и автор в итоге не подписал свой текст, что вполне можно было понять.

Что касается нашего споткнувшегося товарища, то Зародов, по договоренности с Врембяком и, разумеется, со мной, как парторгом, а главное – держателем информации о расследовании, решил как бы поверить оплошавшему и ограничиться каким-то скромным взысканием, без высылки, без исключения из партии, что ему, конечно, реально грозило. А он, думаю, и впрямь до сих пор считает, что ему просто поверили…У меня были основания уже при встрече позднее в Москве сделать такой вывод.

И о другом…Как-то я задержался в Варшаве после очередного мероприятия и должен был прямо оттуда ехать в отпуск, в Москву. Мая взяла в Праге два билета, ехала в полупустом купе, и проводник, как рассказывала потом, с подозрением поглядывал на мужской халат и тапочки, вроде бы лишние в этом дамском купе. Я должен был подсесть к ней в Варшаве в шесть утра.

Накануне вечером Тадеуш пригласил меня к себе домой, там познакомил с женой и дочерью. Юная полька смешно возмущалась чешским языком. Известно же, что чужой, но похожий на твой язык часто кажется смешным, как нам украинский или белорусский, если не знаешь их по-настоящему. Я уже забыл, как по-польски звучит слово «желудок», но в чешском языке оно девушке почему-то особенно не нравилось:

- Представляете: жалудек, фу!

Объяснил, что и по-русски почти так же, и она смутилась…

А хозяйка дома только что вернулась из Англии, где два года работала преподавателем. Она привезла огромную коллекцию чаев! Хотя и без того их уже был полный шкаф. Оказалась вот такой любительницей и коллекционером. И мы дегустировали эти чаи один за другим, заваривая небольшими порциями. Потом Тадеуш доставил меня в гостиницу, куда должна была утром приехать машина, чтобы отвезти меня на вокзал.

Устроившись в постели, поторопился заснуть, поскольку встать-то надо было рано, однако не тут-то было! Только закрываю глаза, как чувствую страшную колотушку в сердце. Ворочался-ворочался – не уснуть, и пришлось встать. Сразу стало легче. Подвигался, подышал в форточку, показалось, что сердце уже на месте. Однако только лег, затарахтело сразу же с новой силой….И так всю ночь! До самого утра! Ложился, вставал, гулял по номеру, опять ложился, но уснуть не мог. Как-то не сразу, но пришло, наконец, в голову, что это коллекционный чаек!

А как-то в другой раз в Варшаве же случилась история с кофе. И с тем же Врембяком. Мы вместе кого-то встречали на вокзале, ожидая поезда в кафешке. Тадеуш был в отличном белом костюме, красивом, аж завидно! Но что-то рассказывая мне, взмахнул руками и смёл чашку кофе, которое мгновенно растеклось замысловатым и даже красивым узором по белоснежным брюкам. Он с досадой поднял с пола вполне целую, не разбившуюся, но пустую чашку и поставил на блюдечко. Не заметив катастрофы, но увидев пустую посудину, официант мгновенно подскочил к нему:

- Еще чашечку?

КОНСТАНТИН ИВАНОВИЧ ЗАРОДОВ

О Зародове, шеф-редакторе журнала, мне писать труднее всего. Хотя его я знаю много лучше, чем других, о ком уже писал: мы работали с ним в газете «Советская Россия», где он был главным редактором, а я членом редколлегии, а также в «Правде», где он был первым заместителем главного редактора, а я зам. зав. отделом. И в журнал был приглашен им же. По его же настоянию я два года был секретарем этой зарубежной парторганизации, не подчинявшейся, кстати, парторганизации посольства, подвластной через шефа только «центру». В ней состояло около ста человек, конечно, только советских сотрудников редакции. Поэтому нам часто вместе приходилось решать разные внутренние проблемы, порою очень непростые, иногда противные, связанные даже с высылкой кого-то на родину, решением, можно или невозможно написать в характеристике сакраментальную последнюю строчку, служившую как бы особым шифром: «В период пребывания за границей замечаний не имел».

То есть знал я его достаточно близко. А писать трудно потому, что его деятельность здесь, в журнале, была очень многогранной, а система отношений, если так можно выразиться, поливалентной: с ЦК КПСС (он был кандидатом в члены ЦК, а журнал курировался международным отделом ЦК), с генеральными и первыми секретарями компартий всего мира, с постоянными представителями партий в журнале, его редколлегией и редсоветом, с властями Чехословакии, которые, как принимающая журнал и обеспечивающая его во многих отношениях страна, имели особые права, с Посольством СССР в Чехословакии, с нашим резидентом, что было по-своему не просто, с советским коллективом и чешским коллективом, наконец…Что-то мог еще и забыть, но и этого достаточно, чтобы не пытаться, как автору этого произведения, объять необъятное. Поэтому рассказ мой будет неизбежно отрывочным, основанным на отдельных показательных в том или ином смысле эпизодах.

Константин Иванович прибыл в Прагу, чтобы возглавить журнал «Проблемы мира и социализма», буквально накануне ввода в Чехословакию войск Варшавского договора, в основном, конечно, наших. За неделю, помнится, до этого дня. Того, когда на маленькой площади перед бывшей семинарией, где обосновался журнал, остановилась советская самоходка, нацелив жерло орудия прямо в окошко кабинета директора издательства Григория Джавадовича Оганесова. Тот, будучи человеком по восточному темпераментным, выскочил на улицу и, яростно размахивая руками, закричал на солдат, куда, мол целитесь, надо вон на соседнее здание, где у них КГБ!

А новому шеф-редактору пришлось произносить речь перед редсоветом, каждое слово которой с трудом сходило с уст, речь, оправдывающую эту военную акцию против союзного социалистического государства, осмелившегося «поперед батьки» совершенствовать социализм, превращая его в общество «с человеческим лицом». Собственно, с этого и началась его деятельность в журнале. Очень трудно началась!

Известно, что многие коммунистические партии, в том числе самые крупные, проявлявшие все большую самостоятельность, стремившиеся к независимости от КПСС и не признававшие так называемого «коллективного мнения», тем более – «коллективных действий», резко негативно реагировали на эту нашу акцию, а другие, более ортодоксальные, ее поддержали. И редсовет журнала в первые же дни взорвался и раскололся, надолго превратившись в арену острых дискуссий. Одни кричали «оккупация»! Другие возмущались употреблением самого этого слова применительно к «братской помощи»! Сложилась обстановка, какой не было со времени выхода из редколлегии журнала Китайской коммунистической партии (в 1963 году) и прекращения его издания на китайском языке.

Зародов не мог занимать позиции, отличной от официальной точки зрения, что бы там ни было в душе. Возразить на это может только идеалист, не имеющий представления о политике. Это означало бы не просто поломать карьеру, а изменить весь образ жизни, все начать с начала. Он к этому не был готов, да и принципиальные убеждения, менталитет, сложившийся у человека из крестьянской вологодской семьи, моряка, прошедшего войну, а затем журналиста и партийного работника, аппаратчика, никак не располагал к некоему бунту. Кстати, Георгий Хосроевич Шахназаров, бывший в то время Ответственным секретарем журнала, ставший впоследствии помощником Горбачева, дал в одной из своих книг Константину Ивановичу любопытную характеристику.

Находясь в перекрестье идеологических сражений, развернувшихся в журнале, пытаясь как-то разрешать конфликты и сохранить журнал, Зародов, конечно, страшно тяжело переносил все это и в конечном итоге свалился с инфарктом, кстати, уже не первым. И Шахназаров писал: «Я часто навещал в больнице Зародова. Ближе познакомившись с ним, пришел к выводу, что и с этим шефом мне повезло (то того он работал с А. М. Румянцевым. – Прим. А.В.). По моей "классификации" он относился к категории, которую уместно назвать "солью земли русской". При этом я имею в виду вовсе не выдающихся людей, которыми богата Россия, а как раз многих рядовых ее воинов и тружеников, чьими стойкостью и старанием она держалась в трудные моменты своей истории. Таких, как капитан Тушин из "Войны и мира", я встречал на войне. Но там их легче распознать. Гораздо труднее – в мирной жизни, где место подвига часто занимает невидимая глазу преданность делу. Непритязательный в личном плане, неравнодушный во всем, что касалось общественного, государственного интереса, профессиональных обязанностей, поручения, на него возложенного, не лишенный изворотливости и хитрости, без которых не сделать ничего путного в аппаратных дебрях, - таким видится мне Зародов. Был самолюбив. Оправившись от болезни, не замедлил взять в свои руки бразды правления, прежде всего председательствование на редакционном совете и редколлегии, отчетность перед Москвой, переговоры с компартиями…»

В этой оценке не соглашусь только с изображением Зародова как исполнителя, а не креативного, говоря по-нынешнему, руководителя, ну, и со взглядом на него чуть свысока, что вообще было свойственно Георгию Хосроевичу. Впрочем, он ведь и не наблюдал Зародова в расцвете его деятельности, умудренного, примерно, 13-тилетним опытом работы в этом специфическом международном издании. Он наблюдал его лишь в самом начале…

Когда я появился в редакции, а это было уже в 1972 году, существовала некая договоренность, не помню, каким образом зафиксированная, не упоминать, во всяком случае, не критиковать трагические события 1968 года и не употреблять слова «оккупация». Но и тогда, уже через четыре года, то и дело это слово вдруг звучало, и критика звучала в выступлении, скажем, представителя Компартии Великобритании Идриса Кокса (до Рамелсона был именно он), испанца Сапираина или других товарищей. Кто-то заявлял свой протест по этому поводу, и опять шла дискуссия.

Собственно, под воздействием того события созревал Еврокоммунизм, который стал новым, еще более сложным и длительным испытанием для Константина Ивановича.

Не буду вдаваться в дефиниции по поводу еврокоммунизма, скажу просто: европейские компартии умнели, сознавая, что жизнь человечества, человеческих сообществ, со времен Маркса сильно изменилась. Что странно уже призывать к «диктатуре пролетариата» и «пролетарскому интернационализму», что общество стало много сложнее по своей структуре, и важную роль играют образующийся «средний класс», другие слои, что насильственное насаждение идеалов коммунистов путем революций немыслимо. А наши ортодоксы сусловского типа умнеть не собирались. Вот в центре этих противоречий и оказался журнал, и, прежде всего, его шеф-редактор.

Свинью своего рода ему подложил бывший коллега Зимянин. Зародову предложили выступить со статьей в «Правде», и он попытался как-то свести в ней традиционные и новаторские взгляды на современное общество, на революционные традиции, но в «Правде» так отредактировали его произведение, что получилась голая критика еврокоммунистов, что вызвало у них очень острую реакцию. Константин Иванович звонил Зимянину, спорил с ним, но тот заявил: «Я знаю, что делаю!». Мол, ты не понимаешь ситуации. А не понимал-то он сам! Или просто угождал начальству.

Конечно, эта статься сильно навредила Константину Ивановичу, вызвала волну критики в его адрес. Но примечательно, что в редсовете журнала говорили об этой статье, спорили с Зародовым, вернее кто-то был «за», особенно из латиноамериканцев, кто-то против, но в личном плане нападали только в первый момент и то не очень-то зло, понимая его положение, зная о его реальных взглядах, хотя в чем-то ортодоксальных, но и учитывающих новизну ситуации, о достаточно гибкой позиции. Ведь общались-то с ним не только официально, не только в зале заседаний. Поскольку одним из отцов еврокоммунизма был лидер Итальянской компартии Энрике Берлингуэр, главным критиком оказался Микеле Росси, к тому же, как я уже говорил, человек с характером. Он выступал с резкими заявлениями, грозил выходом из редколлегии, что было бы катастрофой для журнала, более даже крупной, чем история с Китаем. Он даже и «вышел» однажды, то есть публично объявил о своем выходе из редколлегии. Но через короткий срок, чуть не на другой день, все же вернулся. Помню очень забавный эпизод, связанный с этим его поступком.

Когда на заседании редсовета Росси объявил о своем возвращении в редколлегию, все удовлетворенно молчали: катастрофа миновала. И вдруг выступил Цогтын Намсарай, представитель коммунистов Монголии. Это был настоящий батыр, крупный, с большущей головой, но вместе с тем очень мягкий человек, склонный к юмору, даже комическому поведению. Как-то мы с ним вместе выступали в Германии в одной молодежной парторганизации, и он рассказывал о Монголии, вроде бы серьезно, очень умно и интересно, но с таким юмором, что молодежь почти все время смеялась и в итоге проводила его горячими аплодисментами.

Теперь он вдруг взял слово и сказал, сильно коверкая русский язык:

- Что же ты, Росси, входищь, выходищь! Ты нас щинтыжируишь!- трудно передать письменно его речь. И все засмеялись, ухмыльнулся и сам Росси. И председательствующий Зародов. Не знаю уж, договорились они об этом выступлении или Намсарай проявил инициативу, но ведь смех-смехом, а в стенограмме-то редсовета, которую потом послали в ЦК, было зафиксировано это выступление, без всякого юмора! Итальянскому «шантажисту» был «дан отпор»!

Помню и такое: Константин Иванович пригласил Росси к себе и сказал:

- Микеле, у нас завтра редколлегия, и я должен провести решение, такое, что ты будешь против. А я не могу его не провести. Вот как тут быть?

Не помню, что это было за решение, но Росси нахмурился, посидел немножко молча, а потом сказал:

- Я завтра заболею!

Так вот порой решались сложные вопросы, которые не могли решить и матерые цековские аппаратчики! Они порой очень сильно давили на Зародова. Очень острая ситуация возникла, когда итальянцы предложили статью Руби «Новый интернационализм», направленную против «пролетарского интернационализма», то есть говорящую об устарелости этого лозунга, этой идеи, о том, что нужен новый интернационализм, объединяющий граждан всего общества. Статья была определена в раздел «Дискуссии», введенный специально ради того, чтобы создать возможность для публикации наиболее спорных материалов. Это был самый интересный раздел, где публиковались еще и отчеты о встречах «за круглым столом», когда стенограмма подвергалась только стилистической правке, и уж никак не могла быть искажена позиция участников встречи, в том числе еврокоммунистов. Да и кого угодно. Когда из международного отдела давили на Зародова по поводу таких выступлений или статей, он отвечал: партия настаивает на публикации, и наши ортодоксы вынуждены были утереться рукавом: сложилось уже правило, что за представителем партии остается последнее слово. С нас же могли требовать только, чтобы напечатали и другую статью – с изложением иных взглядов и завуалированной критикой позиции еврокоммунистов. Ну, а это уже нормально…

Однако в случае со статьей Руби наши международники просто озверели. Главное, что против статьи выступал сам секретарь ЦК КПСС товарищ Б.Н.Пономарев. Поняв, что отказаться от этой статьи значило спровоцировать выход Итальянской компартии из журнала, а тем самым и погубить его окончательно, Борис Николаевич потребовал, чтобы к статье была дана сноска: публикуется в порядке дискуссии. Зародов объяснял, что статья уже стоит в разделе «Дискуссии». Нет, наш главный опекун просто потерял голову от раздражения и требовал сноски. Так статья и вышла – в разделе «Дискуссии» со сноской, что она публикуется «в порядке дискуссии».

Наши отношения с редакционными «еврокоммунистами» строились, конечно, не просто на личных симпатиях. В ходе дискуссий мы все лучше понимали друг друга. Они стали видеть, что среди нас не одни тупые ортодоксы, что мы озабочены проблемами нашего убогого социализма, а вовсе не гордимся им. Мы же стали уважать их поиск, их стремление отойти от догм и осмыслить по-новому реальности современного мира, своих стран. Наши домашние дискуссии были куда интереснее официальных. В них проявлялась, однако, и наша обоюдная, так сказать, ограниченность: они верили в возможность построить лучший социализм в своих странах, если КПСС не будет им мешать, а нам казалось возможным обновить, усовершенствовать свой «социализм», если использовать инструменты рынка и опыт развитых демократий. Мы чувствовали эту ограниченность, понимали, что ни те, ни другие не нашли еще ответов на реальные вызовы жизни, не представляли, как же реально могут произойти позитивные сдвиги, если в нашей стране все зажато, партия закоснела, вожди одряхлели и не способны и вовсе не стремятся к каким-либо преобразованиям. Никто не уходил в этих неофициальных дискуссиях от острых вопросов, но и ответов, повторяю, мы не знали. И замечу уж, что очень не люблю читать воспоминания тех людей, которые пишут сейчас: тогда-то и тогда-то я уже видел и понимал... Требовалось еще пройти ту самую «перестройку» только для того, чтобы понять всю сложность проблем и всю трудность необходимых реформ. Не уверен и сейчас, что мы уже осознали все до конца.

Завершая тему еврокоммунизма, скажу, на мой взгляд, главное: как бы ни критиковали журнал и его шеф-редактора Константина Ивановича Зародова за «борьбу с еврокоммунизмом», без них в нашей стране уж точно, да и во многих других соцстранах, о еврокоммунизме просто ничего не знали бы, а уж о конкретных его идеях, позициях по разным вопросам – тем более. Знали бы только то, что нагородил бы о нем в «Правде» какой-нибудь Жуков или Маевский, как впоследствии об Ота Шике. А мы, Зародов вот, прежде всего, выпукло представили позиции еврокоммунистов в их же изложении. И это послужило отнюдь не только коммунистическому движению, которое позднее претерпело спад по известным причинам, а демократизации и большей духовной зрелости мирового сообщества в целом.

Отношения с властями Чехословакии тоже не всегда были простыми, потому что ведь наша оккупация привела к смене политической элиты в стране, и мы часто должны были иметь отношения с людьми, которые стремились быть «святее Папы», самыми что ни наесть ортодоксами.

Сначала, когда я только приехал в Прагу, Компартию Чехословакии представлял в журнале Вилем Новы, человек известный в стране, во время Второй мировой войны находившийся в эмиграции (Лондон), где Бенеш создал Правительство Чехословакии в изгнании. Константин Иванович рассказал мне однажды такую историю.

Он был приглашен на прием к Первому секретарю Компартии Чехословакии, а потом и Президенту страны Густаву Гусаку. В приемной он встретил Вилема Нового, который выходил от Гусака. Зародов зашел в его кабинет практически сразу после Нового. К великому своему удивлению, он увидел, что Гусак весь в слезах. Он не пытался скрыть их от визитера, а, напротив, вдруг объяснил причину такого своего состояния, видимо, под настроение. Передаю его слова так, как они запомнились по рассказу Зародова, что, конечно, нельзя считать буквальным их изложением.

В феврале 1951 года Г.Гусак был репрессирован и приговорён к пожизненному заключению как приверженец "словацкого буржуазного национализма". Пробыл в заключении до мая 1960 года и только в 1963 году решением ЦК КПЧ был реабилитирован и восстановлен в партии. Гусак говорил Зародову во время той их встречи: ведь я знаю, что провел годы в тюрьме из-за этого сукиного сына, который только что вышел от меня! Это он написал на меня донос! Сейчас я мог бы рассчитаться с ним, но ведь нельзя этого делать, и я принимаю его, делая вид, будто ничего и не знаю!

Повторю, что эти слова нельзя считать достоверными, это уже двойной пересказ, но смысл происшедшего очевиден и понятен. В оправдание Вилема Нового, если он и впрямь в чем-то виноват, можно сказать только то, что он сам, видный политик, парламентарий в разных составах высшего законодательного органа страны, претерпел резкие взлеты и падения, преследования за тот же «буржуазный национализм», жесткие репрессии и последующие реабилитации. Замечу, что это один лишь эпизод, наиболее яркий, говорящий об атмосфере в стране в то время, о сложных отношениях в ее руководстве, в частности и о противоборстве внутри партии. Мы же знали, что наиболее оголтелая часть ее руководителей во главе с Биляком, опиравшимся на нашего Кириленко, пытается спихнуть Гусака с его поста…Зародову было очень непросто лавировать в этой штормовой ситуации.

Не буду рассказывать о разного рода конфликтах внутри нашего советского коллектива, в которые Зародову приходилось вмешиваться, принимать решения, часто и под давлением из ЦК, куда кое-кто не стеснялся писать анонимки… Это уже другая «опера». Порой поступали и звонки от резидента о том, что касалось журнала. Помню, он как-то позвонил при мне уже к вечеру, и, слушая его, Зародов аж побледнел. Потом сказал, что в нашем помещении (сегодня!) состоится какое-то мероприятие, проводимое некими ближневосточными организациями, и вполне возможно, что будет совершен теракт, взрыв! Тут же схватил телефонную трубку, стал разбираться, кто позволил сдать в аренду наш зал, потребовал, чтобы немедленно все отменили…

Расскажу лишь один еще «внутренний» эпизод, касающийся, однако, одной из важных сторон деятельности журнала.

На обложке журнала «Проблемы мира и социализма», выходившего в Праге, было написано: издается на 37 языках, распространяется в 145 странах. (Цифры эти менялись, увеличиваясь, поэтому у Степанова названы иные). На английский, французский, испанский, арабский языки журнал переводили в Праге же, в соответствующих редакциях, а на все остальные – в национальных издательствах, разбросанных по всему миру. И вот в эти издательства отсюда, из Праги, шли деньги. Работа нашей бухгалтерии была строго засекречена, потому что денежки эти расходовались отнюдь не только на бумагу и типографскую краску. Иногда и к нам, и в международный отдел ЦК КПСС приходили жалобы, что такой-то Генеральный секретарь партии использует наши трансферты в личных корыстных целях, а уж на дело партии – это вроде сам Бог велел. И это было совсем не трудно, учитывая то, как деньги порой передавались.

Как-то встретил около редакции одного сотрудника. Он шел, лениво помахивая новеньким симпатичным кейсиком. Я поинтересовался:

- Кейсик купил? Дорогой?

- Да что кейсик! В нем 20 тысяч долларов! И вот сейчас я должен передать его из рук в руки одному человеку, о котором толком ничего и не знаю. Без квитанций, без расписок, просто так вот должен отдать и все. А что он с ними будет делать - не знаю…И никто ничего с него за это никогда не спросит.

То есть даже сами участники подобных операций возмущались этой ситуацией. Замечу еще, что в то время покупательная способность доллара была, примерно, в восемь раз выше, чем сейчас.

Однажды мне довелось неким боком коснуться этих проблем. Дело в том, что мы выпускали не только журнал, а еще и книжки, изготовленные из его статей. Редактору-составителю полагался гонорар – 200 чешских крон за печатный лист. Но нам стали платить 120. Спрашиваю бухгалтера – почему? Он мне показывает бумагу, что шеф-редактор, имя которого стоит на каждой книжке (она действительно выходит под его общей редакцией) получает гонорар в размере 40% от ставки редактора-составителя. Возражаю: так это принцип расчета, а вы вычитаете сумму его гонорара из нашего. Это ошибка, глупость или мошенничество. Должны платить редактору-составителю 200, а шефу 80, всего то есть 280. Бухгалтер стоит на своем, да еще ляпает вдруг: вот 80 крон и вычитаем в пользу шефа!!

Поскольку я в то время был секретарем парторганизации, решил вытащить это дело на партбюро. Назначили день, но кто-то не успел подготовиться, и бюро отложили. Как раз накануне того дня меня вдруг зовет к себе шеф-редактор. Вхожу, а там уже сидит, развалившись в креслице, здоровенный, под два метра мужик - зам. директора издательства. Забыл уже его, какая-то у него была «лошадиная фамилия» - то ли Телегин, то ли Оглоблин, то ли Хомутов. А шеф на меня сразу набрасывается:

- Александр Иванович, с какой это стати ты полез в дела, которые тебя не касаются? В бухгалтерию тебе лезть не положено!

Понятно, откуда ветер подул, значит, этот деятель кляузничать на меня пришел! Я, будто и не слышал шефа, не глядя даже на него, обращаюсь прямо к визитеру, нарочито грубо, чего он, надо сказать, в принципе заслуживал:

- Ты чего сюда пришел?

Он от неожиданности растерянно молчит. Я опять спрашиваю. С чем, говорю, сюда явился, чего про меня выдумал? Он совсем растерялся, жмется. Потом мямлит:

- Ты же завтра бюро собираешь, бухгалтерию слушать!

- Кто тебе сказал? Или сам выдумал? Никакого бюро завтра не будет!- я говорю «на чистом глазу», потому что и впрямь заседание отменил.

Шеф тоже как-то немножко смутился. Ведь налетел-то на меня круто, а оказывается зря. Спрашивает, мол, объясни, в чем тут дело. Отвечаю, что «при этом» говорить не буду. Уйдет – объясню. Шеф смотрит на «гостя», тот встает и уходит. Тут я уже налетаю на шефа, я слишком хорошо его знаю, чтобы чего-то бояться, чудесный он был человек!

- Завтра бюро не будет, а разбираюсь я вот с чем. Прихожу в бухгалтерию, спрашиваю, почему мне по книжке вместо 200 крон за лист заплатили 120. А мне отвечают: 80 крон вычитается в пользу шефа!

- Что-о-о-о?! – Константин Иванович буквально подскочил со своего кресла. И дальше говорил, скорее даже кричал, уже стоя, даже бегая по кабинету. А я тоном садиста продолжаю:

- И ладно бы только мне, всем так отвечают. Все знают, что из гонорара редактора вычитается «в пользу шефа» сорок процентов!

- Да я…Да, какие проценты?! В мою пользу! У сотрудников вычитают! Да, ты что - не знаешь, какой я в этом смысле щепетильный, когда о деньгах речь!

Он и в самом деле был щепетильный в таких делах, не хотел даже хоть в свою пользу, хоть в пользу близкого человека или считавшегося близким что-то повернуть, иногда даже в тех случаях, когда это было надо сделать и вполне законно. Я видел, как он в самом деле переживает, и поспешил объяснить, почему дурость бухгалтерии обернулась против него. Тут же были вызваны «на ковер» все, кто валял дурака, от бухгалтера до директора издательства, все получили жесткий «втык». Тут же был написан четкий приказ, как следует распределять гонорар, документ, не допускающий кривотолков. Созывать бюро, реализовать свой коварный замысел мне было уже невозможно.

Почему наш зам. директора примчался к шефу с жалобой на меня? Да потому как раз, что вытащить бухгалтерию на партбюро означало поставить под угрозу тот самый строгий секрет, в числе хранителей которого был и он.

Ну, а деньги зарубежным коммунистам шли и шли. В это дело не мог «лезть» и шеф-редактор журнала.

Как-то он позвал меня и прочитал строки из письма близкого ему человека, Александра Николаевича Яковлева, работавшего тогда в Канаде: «Костя! Знаешь, кто мы с тобой? Есть люди «невыездные», которых не выпускают за границу, а мы с тобой «невъездные».

А стал Зародов «невъездным» так: ему предложили должность главного редактора «Коммуниста». Его это очень устраивало: в Праге «просидел» уже слишком долго, хотелось домой, к сыновьям, а об аппаратной работе не мечтал, чувствовал, что сердце уже настойчиво побуждает выбрать дело поспокойнее Документы о назначении прошли все инстанции, получили подписи всех членов Политбюро. Друзья уже звонили в Прагу, поздравляли, но…Вскоре сообщили, что Брежнев назначения не подписал. И никто не знал, почему. Сейчас можно предположить, что Генсек просто был болен, но это именно мое предположение, не больше. Тогда же тайна строго охранялась. Эта неизвестность мешала Зародову и дальше. Многие такое испытали: против тебя что-то предпринимают, за спиной у тебя что-то происходит, тебя куда-то, скажем, не пускают, каким-то образом дискриминируют, а ты не можешь ничего поделать. Не имеешь права даже голос поднять, даже намекнуть на то, что нечто не в порядке, потому что знаешь: состроит кто-то удивленное лицо, мол, что вы, какая дискриминация, к вам все прекрасно относятся. А дальше тебе будет еще хуже. Поскольку никто не знал, почему не подписал назначение Брежнев, никто не мог предложить Зародову и другую должность, не мог «войти» в Политбюро с какими-то инициативами. Наверное, только Черненко мог, но вот он уже почему-то не хотел, а всякий другой, поменьше, послабее, боялся получить шишки: знаешь, мол, что не продвинули человека, значит, есть на то основания, чего же лезешь! И Зародов все свои надежды связывал с Черненко, с которым когда-то работал в одном отделе. Они руководили параллельными секторами, общались, и Зародов верил, что настанет момент, когда Черненко ему поможет, и пытался поддерживать с ним по возможности рабочие контакты. И с этим вот связана еще одна, в основном, забавная история.

Когда в Праге проходили матчи чемпионата мира по хоккею или какие-то иные встречи на ледовом поле чехов-словаков и наших, в редакцию журнала обязательно приходили тренер Владимир Юрзинов и обозреватели, сначала Николай Озеров, потом Женя Майоров. Заботами Виталия Дымарского, сына известного спортивного обозревателя Наума Дымарского, это стало традицией. И вот накануне такой встречи Константин Иванович зовет меня к себе.

- Как ты думаешь, удобно мне прийти на встречу с хоккеистами?

Я удивился:

- Константин Иванович, какие проблемы!

- Понимаешь, если я приду, мне же неудобно сесть где-нибудь в задних рядах. Мне надо сесть за стол, как ведущему встречу. А я сегодня отказался двух латиноамериканских генсеков принять. Ну, правда, некогда было! Скажут: на хоккеистов время нашел, а на генсеков нет! Скандал!

Я задумался: и впрямь проблема! А он продолжает:

- А послушать хочется! Интересно же! А не получается! Может, ты там запишешь самое интересное и мне потом расскажешь?

- Конечно, расскажу, и записывать не надо, уж интересное-то запомню!

- У меня тут еще одна мыслишка крутится! Мне надо как-то к Черненко подъехать с одним вопросиком, а просто позвонить – ну, не тянет это на серьезное обращение. А тут…Он заядлый болельщик, я бы ему позвонил и рассказал, что у нас хоккеисты были, такие-то вот интересные вещи мы узнали…Только детальки нужны, чтобы в самом деле что-то эксклюзивное… Ты специально там повыспрашивай!

Я пообещал, а у него мысль дальше идет.

- Знаешь, а ты после встречи зазови их к себе в кабинет и там еще попытай, приватно, так сказать.. Вот детальки как раз!

- Константин Иванович, а НА ЧТО я зазову? Надо тогда чего нибудь…

Он звонком вызвал секретаря:

- Зоя, дай Волкову из наших резервов бутылку коньяку!

А я Зое на пальцах показываю: две!

- Ну, две!- согласился шеф.

Что из этого получилось? Зазвал я, конечно, и Юрзинова и Майорова в кабинет. Только тайком-то от соседей разве позовешь – полная комната наших набилась! «Хоккеисты» к рюмке и не приложились, не принимаем, говорят, а вот наши растерзали те две бутылочки в минуты. Но «детальки» были…Факты, мнения, прогнозы, все было! А уж была ли польза Константину Ивановичу…Не знаю, едва ли!

Константин Иванович умер от инфаркта 16 апреля 1982 года во время командировки в Москву. На следующий день к поездке в Москву на похороны готовилась специальная делегация журнала. Черненко «помог», наконец, коллеге: «исхлопотал» место на Новодевичьем кладбище. А я в тот день с небольшой командой уезжал в Люксембург, где должна была состояться организованная отделом совместно с КП Люксембурга конференция по проблемам профсоюзов. Открывая её, Рене Урбани произнес очень теплую речь в память о Константине Ивановиче Зародове, очень искреннюю, потому что относился к нему с огромным уважением и любовью, как, по-моему, все, кто работал с ним.

Весной 1990 года «умер» и журнал «Проблемы мира и социализма».

Часть I

       
Print version Распечатать