Во всех материалах, посвященных хипстерам, смущает вот что. Те или иные авторы, пишущие об инди-кидах, пляшут от неких наличных людей в "Солянке" или где-то еще с ломо и в очках без диоптрий, как бы пытаясь проинтерпретировать ощущения, возникающие от общения с ними или нахождения в их кругу. При этом не делается последний шаг, способный многое прояснить и помочь избегнуть целого ряда досадных недоразумений. Вопрос в следующем: что это за образ, идеальный тип, метанарратив, с которым соотносит себя современный московский, например, молодой человек или девушка, к которому стремится. Какие экзистенциальные удобства и какой душе он предоставляет? Проявлению каких внутренних токов способствует, каким вопросам без ответов позволяет стыть в туне?

Рассматривателям т.н. "хипстеров" не хватает то ли эрудиции, то ли чуткости, то ли того и другого вместе взятого. Не хватает какой-то человеческой серьезности. А без серьезности далеко не уедешь. К сожалению, чаще всего пишущий о двусмысленностях, толках и любопытстве, в которых тонут те, о ком пишет пишущий, не сильно сам отличается от своих героев. И в этом смысле можно сказать, что хипстер (если брать это понятие, этот психосоциальный тип широко, от Керуака и Мейлера до современной инди-культуры) отражает определенный модус современного мирочувствования, связанный с неспособностью всерьез воспринять не себя, но реального живущего другого, в том случае, если он не окутывает факты своей жизнедеятельности дополнительным, художественным или маркетинговым, слоем.

Нельзя забывать, что т.н. "хипстер" - это реально живущий человек, человек молодой, а потому то, как он живет, что носит, слушает, как общается, не может не быть для него чем-то несерьезным. В таком-то возрасте (16-30?)! В этом возрасте я могу никому не признаваться в мотивах собственных поступков, но у меня они всегда есть. Но мы привыкли, обсуждая что-либо, обсуждать это поверхностно, не залезая вовнутрь. Потому что, кажется, никакого нутра и нету вовсе. По крайней мере, о нем не принято говорить. Не только потому, что его как бы нету (у другого – не у меня!), а еще и потому, что говорить о реальности – поте, крови, трудностях живущего в мегаполисе человека – и это тоже негласное правило, неприлично.

Факт невозможности говорить с хипстером откровенно (на который обратил внимание еще Норман Мейлер) сигнализирует не о том, что собеседник нечестен, но, наоборот, о том, что внутри собеседника скопилось слишком много неразгаданных загадок и неразвязываемых узлов, о том, что внутренне очень тщательно оберегается от посторонних, да от своих собственных, чего уж таить, взоров.

Мы можем понять другого, только если перестанем болтать о нем и распускать слухи. Какая разница, что он часто смешен, туп и, желая казаться «не таким», независимым, на деле является лишь рупором говорящих им тенденций. Любое действие, любое проявление, любой рассказ, как говорит Морис Бланшо, содержит в себе некую тишину, молчание как конститутивную свою часть. Если я равен самому себе, "просто живу", это одно, это некая недвойственность, нераздвоенность на действующего и наблюдателя. Если же я живу напоказ в любом смысле – одеваюсь определенным образом, например, и хожу в определенные, обложенные тем или иным культурно-социальным контекстом, места, или пишу рассказ, значит я уже раздвоен. На того, кто хочет что-то сказать, и того, кем тот, кто что-то хочет сказать, что-то говорит. Когда я показываю, я – тот я, которому по каким-то причинам понадобилось нечто кому-то показать – молчу. И это молчание есть молчание ожидающее. Такое молчание – провокация. Я, даже когда сам себе в том не признаюсь, жду, пока меня перебьют, откликнутся, откомментируют.

Мы можем что-либо понять в другом, если мы способны приникнуть к этому незащищенному молчанию, которое почему-то (!) решилось (так странно, окольно) говорить (и пусть эта речь позиционирует себя как не связанную с какими-то глубоко человеческими вопросами). Только оказавшись в той же самой точке, со всеми ее невербализируемыми характеристиками, в которой некто решает быть кем-то, мы поймем, кто этот кто-то и кто такой некто, решивший этим кем-то стать.

Взгляните, какой серьезный запрос в номинации имелся в некоей среде еще пару лет назад! Сейчас модно говорить, что "хипстеров" придумали "Афиша" и "Lookatme". И, в первую очередь, небольшая статья Сапрыкина 2008 года. Но посмотрите на сапрыкинскую статью! Она не хорошая и не плохая. Это совсем маленькая заметка о трех абзацах. Практически ничего ни о чем не говорящая. Да, верно отмечающая некоторые внешние признаки "хипстера": очки без диоптрий, ломо, геометрические принты и прочие милости. Но статью помнят. Говорят, с нее все началось (в Москве).

Можно долго спорить о том, как связаны современные инди-киды с хипстерами времен Керуака и Мейлера. В любом случае, те, кого сегодня так именуют, несут в себе (на себе) следы, осадки, спящие смыслы тех, хипстеров 40х-60х годов. И, конечно же, эти спящие смыслы так или иначе, даже если сами их носители этого не замечают, начинают в них работать.

И тех и других кое-что очень серьезное объединяет. Запрос на ум. В очень особенном смысле. Хипстер – это тот, кто стремится быть умнее других, старается, как говорит Мейлер, "отомстить конформистам исподтишка". Кто-то когда-то пошутил, что левый – это тот, кто умнее своего собеседника. Это очень хорошая шутка, многое говорящая об умонастроении хипстера. Первые хипстеры – это послевоенное поколение, которое видело, какие кренделя может выкидывать человечество на гребне прогресса. После такого трудно вообще что-то хорошее сказать о человеке. Появляется коренное недоверие к человечеству и всему, им созданному, особенно к любому типу абсолютистских утверждений. И к себе самому в первую очередь. У Нормана Мейлера в эссе "Белый негр" есть такие строки:

"Наверное, нам никогда не удастся до конца понять, какой психологический шок вызвали репортажи о концлагерях и об испытаниях атомных бомб, подсознательно воздействовавшие почти на всех, кто жил в те годы. Впервые за всю историю цивилизации, а может быть, вообще впервые в истории нас принудили существовать, подавляя в самих себе знание того, что проявление личности, пусть едва заметно выраженное, или движение идеи, хотя бы микроскопическое, равно как полное отсутствие и личности, и идей, обрекают угрозе смерти, словно бы мы являлись не более чем объектом неких статистических подсчетов, учитывающих каждый сохранившийся зуб и каждый не облетевший волосок, но не отменяющих самого факта гибели — безвестной, безгеройной, бестриумфальной, вовсе не такой, которая пробуждала бы мысль о достоинстве, становясь осуществившимся последствием серьезного выбора, сделанного нами самими, а скорее обрушивающейся на нас, подобно deus ex machina, представшему в газовой камере или пораженном радиацией городе; а поскольку все это свершалось в гуще цивилизации — той, которая вдохновляется фаустовскими порывами подчинить себе природу, научившись управлять временем и овладев механикой социальных причин и следствий, — поскольку все это происходило в гуще экономической цивилизации, основывающейся на уверенности, будто время на самом деле можно превратить в субъект нашей воли, по этой вот причине душа проникалась неотступной тревогой, заставлявшей воспринимать жизнь как нечто беспричинное, раз беспричинной стала смерть, а время, лишившееся связи причин и следствий, видеть остановившимся".

Делез и Гваттари в книжке "Что такое философия?" пишут, что одним из самых мощных стимулов современного мышления является стыд. Потому что такое смогло произойти. И это некий фундаментальный стыд, не за те или иные поступки, а стыд вообще, за то, что ты человек. Философия и образованный ею тип человеческой коммуникации невозможны вне понятия "дружества", когда истина представляется некоей принцессой, призом, за который сражаются равные. Но сегодня уже все не так. И дружество не то. Между друзьями, пишут Делез и Гваттари, произошло нечто, после чего им стыдно смотреть друг другу и самим себе в глаза. И зачастую единственное, что остается мысли в такой ситуации – это рычать, кривляться и притворяться зверем. Вот что пишет Мейлер: "если десятки миллионов были убиты в концлагерях из-за того, что сверхдержавы с их вечно неразрешимыми противоречиями и всегдашней несправедливостью мучались не то агонией, не то родовыми схватками, то как же было человеку не удостовериться, что созданное им общество, сколь бы несовершенным и искаженным подобием его самого оно ни являлось, остается тем не менее его созданием, продуктом коллективного людского творчества (или, по меньшей мере, результатом коллективных усилий прошлого), а раз общество проявило себя силой столь для него гибельной, мог ли кто бы то ни было игнорировать самые отталкивающие подозрения насчет своей собственной природы?".

Из-за этих же стыда и недоверия другому и самому себе среди хипстеров много тех, кого Керуак окрестил в романе "Подземные" "неукладываемыми". Главный герой там рассуждает о своих взаимоотношениях с другим героем – хипстером-интеллектуалом, "подземным", примерно следующим образом: "Ну вот, при первой встрече он сказал мне, что я разговариваю как педик, но как он не побоялся? Я же здоровый мужик, я его запросто уложу. Но нет, я его не уложу. Подземные – вообще, самые неукладываемые в мире – когда я буду его бить, он будет кричать и звать полицию, а потом начнет являться мне ночами и просто смотреть этим своим взглядом".
Хипстер символически отделяет себя от жизни фотоаппаратом и очками без диоптрий. Он не очень-то любит жизнь. И людей тоже. Он асексуален. Участию в жизни он предпочитает осведомленность. Может быть, первый раз в истории человечества молодые люди стремятся выглядеть как люди средних лет (очки!). Хипстер стремится знать, в смысле разбираться, быть в курсе брендов, трендов (он денди), кто что пишет, снимает, кто, что и где играет. Разборчивость – главное. Но разборчивость предполагает дистанцию, мета-позицию, для которой все возможности одинаково возможны. А значит и одинаково случайны. И плюс осуществление одной какой-то возможности значит не осуществление тысячи других. Но на каких основаниях делать выбор, не понятно. Лакан, рассуждая о Кириллове у Достоевского, говорил, что "если Бога нет, то не позволено вообще ничего". Хипстер не уверен в том, что Бог есть. Скорее, он воспринимает историю с Богом как одну из многих возможных историй про то, как все устроено. А какая из них верная? Скорее всего, никакая. Потому что в тот момент, когда ты начинаешь в какую-то историю про то, как устроено все, верить, ты попадаешь в, как пишет Мейлер, "желобок". А зачем? Попал в «желобок» - становись центром вселенной, отвечай за базар (Мамардашвили считал, что основная проблема современности в том, что "никто не хочет быть центром собственной вселенной"). Лучше уж просто знать, какие в принципе "желобки" возможны. С одной стороны, позиция эта холодна и отстраненна. С другой – сама жгучесть интереса, с которым хипстер рассматривает «желобки», свидетельствует о некоем существующем внутри него экзистенциальном накале, о зажатости и страхе перед другим, на которого спроецировано недоверие к самому себе, об одиночестве. Хипстер походит чем-то на человека эпохи эллинизма.

Норман Мейлер утверждает, что хипстер – это психопат. Не боящийся осуществлять свои желания вместо того, чтобы вытеснять их. Это похоже на правду. Это как бы обратная сторона хипстеризма. Когда у тебя не остается абсолютов (потому что ты им не веришь, потому что они – власть) – невозможно представить себе хипстера, употребляющего в речи слово «духовный», единственным критерием истинности становится степень интенсивности проживаемого момента. Тут сама мораль мутирует. Психопат, говорит Мейлер, проявляя свои желания, учится ими управлять, видеть их границы. Он пишет: "Может быть, плодотворно взглянуть на хипстера как — в философском смысле — на психопата, как на человека не просто стремящегося постичь опасные императивы своей психопатологии, но кодифицировать по меньшей мере для себя самого все те исходные начала, которые конструируют его внутренний мир. Если так, то хипстер, конечно, психопат, но не только психопат, а и отрицание психопатологии, ибо ему ведома самовлюбленная отчужденность философа, эта поглощенность неуловимыми мотивами собственных поступков, которая не имеет ничего общего с нерассуждающим напором истинно одержимых". Что делает с невротиком психоаналитик, задается вопросом Мейлер. Помогает тому повзрослеть. А хипстер взрослеть не хочет. Он хочет быть верным своим детским желаниям. Поэтому психоаналитику он не по зубам. И еще потому, что у него жизнь интересней, чем у психоаналитика.

Хипстер не верит жизни, другому и самому себе. Потому что человек существо паршивое. Чтобы снова поверить в человека, хипстеру недостает фактов, интенсивных моментов, моментов без страха, которые бы он воспринял как истину о человеческих отношениях. Только перед лицом другого человека может собраться, писал Деррида, разобранный субъект. Поэтому хипстера не надо ругать. Надо самим меняться, учиться любить. Надо стать Оливером Стоуном и хипстера воспеть, сказать ему, какой он на самом деле хороший, чтобы он, быть может, сам удивился своей красоте и расцвел.