Пять смертей Ивана Петровича

Нет-нет, не волнуйтесь, Рыбкин жив-здоров. Сидит в Лондоне, чего и вам желает. Просто есть еще и другой Иван Петрович - господина Пушкина сочинение.

В четверг, 19 февраля, в редакции журнала "Знамя" состоялось объявление шорт-листа премии имени Ивана Петровича Белкина. Награда, учрежденная журналом "Знамя" и издательством "ЭКСМО" за лучшую повесть, вручается в этом году в третий раз. Предыдущими белкинскими лауреатами становились Сергей Бабаян и Марина Вишневецкая.

По доброй традиции последнего времени из пяти судей на пресс-конференции появились двое: председатель жюри литературовед и критик Мариэтта Чудакова и поэт Евгений Рейн. Телеведущий Владимир Познер оказался в отъезде, прозаик Алексей Слаповский болел и помогал коллегам определять пятерку лучших по телефону, а критик Карен Степанян хоть в совещательной комнате и присутствовал, но к журналистам выйти не смог.

Всего на соискание белкинской премии были выдвинуты 19 текстов. Выразив сожаление, что в шорт-лист не вошли повести Натальи Смирновой и Георгия Петровича, Мариэтта Чудакова перечислила пятерку финалистов: "Юрьев день" Ирины Поволоцкой, "Третье дыхание" Валерия Попова, "Призрак театра" Андрея Дмитриева, "Прекрасны лица спящих" Владимира Курносенко и "Кондромо" Михаила Тарковского. О них и пойдет речь ниже.

Лучшая вещь в шорт-листе - "Юрьев день. Поминания" Ирины Поволоцкой. В новой повести Поволоцкая продолжает осваивать ту территорию, которую она открыла несколько лет назад в "Разновразии", и углублять найденные в предыдущем произведении художественные решения. Если говорить о языке Поволоцкой, то в голову не приходит ничего, кроме позорно-метафорического "вкусный".

"Юрьев день" построен как стилизованное и уклоняющееся то в сказку, то в романс повествование о нескольких поколениях прислуги, живших в одной московской семье. В результате вся эта мозаика, калейдоскопическая дробность лиц, имен и деталей складывается в целостную картинку, оборачивающуюся своего рода "историодицеей" - оправданием истории. Эпизоды трагической истории двадцатого века оказываются заключены внутрь идиллии и подчинены ее законам. "Поминания" прислуги оказываются поминками по ушедшему веку.

Не случайно заканчивается повесть символической сценой встречи эпох:

Я смотрю в окно, как няня Вера вразвалочку идет через двор, навстречу ей и наискосок, перебирая тоненькими прутиками ног, девочка-подросток, и, стараясь не впадать в привычный армейский шаг, охранники в сутулых куртках, а зоркий шофер застыл у джипа: кожаной глыбой, с радиотелефоном в поднятой руке - живым памятником времени свободной продажи бананов.

Охранники с девочкой и Вера, не останавливаясь, не замечая друг друга, проходят мимо друг друга и, кажется, сквозь... Вера наконец подымает голову и на прощание машет лапкой.

Двадцатый век в России закончился, а мы живы. Маруся Рюднерова еще жива.

В ходе белкинской пресс-конференции Евгений Рейн - несколько против правил - признался, что уже определился со своим фаворитом - только один автор, по словам поэта, смог при помощи мастерства и фантазии преобразить автобиографический материал в факт искусства. Собравшиеся вежливо сделали вид, что не узнали в этом описании Валерия Попова.

"Третье дыхание" - это хроника взаимоотношений стареющего писателя (по имени Валерий Попов) с женой-алкоголичкой (ее, как и жену автора, зовут Нонна) и полусумасшедшим отцом. Автор показывает, как из каждодневного страдания, из алкогольного бреда, из бытового хлама рождаются понимание неуничтожимости любви - и литература:

Я сидел за рабочим столом, наблюдая, как гаснут стекла, и заодно слушал стенания Нонны, доносящиеся из спальни. Но это она уже так - демонстрирует невыносимость своего бытия, при этом конкретно не делая ни хрена! А ты из этого строки гонишь? А из чего их еще гнать? Третье дыхание.

Конечно, повесть Попова - больше человеческий документ, нежели произведение искусства. Но на фоне соседей по шорт-листу она выделяется естественностью интонации и точностью языка.

Повесть Андрея Дмитриева "Призрак театра" еще до выхода была объявлена сочувствующими критиками "настоящим событием". Что, впрочем, не новость - те же крики "Волки! Волки!!!" я уже слышал по поводу "Закрытой книги" и "Дороги обратно" и цену им знаю.

"Призрак театра", впрочем, и впрямь несколько удачнее предыдущих вещей Дмитриева - в нем меньше пафоса и назойливой аллегоричности, а "основная мысль" выражена не так прямолинейно. Главных героев в повести, собственно, три - режиссер Мовчун, актер Шабашов и заведующая труппой Фимочка. Стареющий Шабашов влюблен в Фимочку, не зная - кажется, единственный из всей труппы, - что та живет с Мовчуном в гражданском браке.

Однажды Фимочка идет с подругой на "Норд-Ост" и попадает в заложники. Несмотря на это, Мовчун решает не снимать плановый спектакль. Дают "Двенадцатую ночь", Шабашов играет Мальволио (символический подтекст сцены очевиден - эту же роль предстоит ему сыграть и в жизни). Неожиданно Фимочка оказывается среди зрителей. Выясняется, что ни на какой мюзикл она не ходила, а провела это время с любовником. Шабашов, не выдержав нового поворота сюжета, умирает, а Мовчун, напротив, принимает это известие со спокойствием фаталиста.

Читатели, а отчасти и критики восприняли "Призрак театра" как сочинение на актуальную тему (к годовщине захвата "Норд-Оста" повесть даже экранизировали), что, к чести автора, вовсе не так. События вокруг "Норд-Оста" не играют здесь практически никакой роли. Ключом к повести является сцена, где приятель Шабашова излагает ему свою идею третьего варианта:

Вот ты мечтаешь, для примера, роль сыграть... Тебе ее железно обещали. Но ты боишься, что в последний миг ее вдруг отдадут Линяеву. Ах, ты твердишь, сыграть бы мне Паратова и умереть! Сыграть и умереть! Только б не отдали Линяеву! Только б не отдали Линяеву!.. В итоге ты Паратова не получаешь, поскольку решено вообще не ставить "Бесприданницу". И этот, третий, вариант, заметь, тобою не был предусмотрен... Допустим, ты предусмотрительно боишься и того, что "Бесприданницу" вообще решат не ставить. Отлично, значит, ты вдруг сам откажешься от роли, поскольку психопат. Иль потому откажешься, что вдруг получишь приглашение на съемки в Голливуд. Непредвиденность - главная особенность третьего варианта. Человек предполагает: выйдет так иль по-иному. А чем располагает Бог, чтобы напомнить о себе в безбожном мире? Третьим вариантом, Дед, третьим вариантом. Вот и выходит всякий раз - не так иль по-иному, а по-третьему.

По этому сценарию и разворачивается повесть Дмитриева, аранжированная пятистопными ямбами, призванными напоминать об условности грани между театром и жизнью:

Не бедный я! Я ставил в Сан-Франциско!.. Там зритель знает толк в драматургии, и в сценографии знаток, и в режиссуре, там зритель знает толк в эксперименте - и заполняет залы до отказа...
Давно я не лежал в Колонном зале...

Хотя нет, это, кажется, уже не Дмитриев...

Абсолютно чужеродным элементом выглядят в "Призраке театра" разбросанные автором тут и там по тексту кружковые шарады - то, что критик начала XX века удачно определил как "литературное сектантство". В финале повести Мовчун размышляет, не поставить ли ему пьесу про Сталина прогрессивного драматурга Полторака - ту самую, вокруг которой выстроено действие романа Леонида Зорина "Юпитер", побывавшего в шорт-листе последнего букеровского розыгрыша. Среди упоминаемых в тексте лиц - профессор Лейдерман из Колорадо, Семеныч, который "не вылазит из редакции", и Слап (он "гонит сериал и к телефону не подходит"). Знатоки литературного быта могут опознать соответственно Марка Липовецкого, Андрея Немзера и Алексея Слаповского. Прием, кстати, и был отработан последним в "Дне денег", но то, что казалось уместным в "плутовском романе" Слаповского, смотрится безвкусицей в претендующей на трагическое звучание повести Дмитриева.

В целом же "Призрак театра" - грамотная, профессионально сделанная вещь. Хороший средний уровень. А что искры Божьей нет, так это, собственно, претензии не к Дмитриеву, а выше.

На порядок слабее дмитриевской повесть Владимира Курносенко "Прекрасны лица спящих". Ее герой, Чупахин, устраивается санитаром на станцию "Скорой помощи", чтобы быть ближе к своей возлюбленной, работающей врачом. Признаться ей в своих чувствах он так и не решается и со станции вскоре увольняется.

Если Дмитриев - образцовый представитель толстожурнального стандарта, то повесть Курносенко словно бы сошла со страниц провинциального литературного альманаха тридцатилетней давности: "Вокруг... заряжалась альтруистической активностью толпа любопытных"; "Напутствовал он Чупахина в тихой и даже где-то задушевной своей манере"; "А Чупахин, вишь ведь вот, не верил"...

Совершенно немотивированные "инда", "инно" и "елико возможно" сменяются соответствующего уровня размышлениями о героической профессии врача:

Ведь это они, а не всякого рода "руками водящие", выходили на огневой рубеж, на гладиаторскую арену, назови как хочешь, не посылая вместо себя кого-то, не глаголили с кафедр да в телевизионных студиях, а, не увиливая, не перепоручая и не жмуря от ужаса глаза, шли...

Да, чуть не забыл. У героини повести - "яснолобая голова" и "колокольчиковый смех".

Особняком в шорт-листе стоит повесть Михаила Тарковского "Кондромо" Спасибо редакции журнала "Октябрь", напечатавшей этот текст, спасибо неизвестному критику, номинировавшему его, спасибо членам жюри, включившим повесть Тарковского в шорт-лист.

В этой прелестной вещи из сибирской жизни местный колорит достигает с первой же страницы густоты совершенно анекдотической. Автор оглушает читателя тозовками (это, впрочем, кажется, как раз не диалектизм, а похожее на него ружье), кутухами и мездрами и торопится поведать ему о том, что такое юксы и из чего изготавливаются тесла.

Впрочем, разбирать и пересказывать этот текст я не в силах, раз уж не удалось эту песню ни задушить, ни убить - будем ее цитировать.

И это великое и исконное нельзя было назвать иначе, чем Образ...
Его профессионализм шел в направлении экономии времени...
Любили этого редкого человека за его прямоту, честность и то отношение ко всему, чем занимался, которое нельзя назвать иначе, чем высоким...
Внутреннее развитие их дружбы, дальнейшая семейная подноготная столь тщательно охранялись Виктором от посторонних глаз, что исключает какое-либо вторжение...
Весной он снял ее (невесту - М.Э.) с парохода, и снятие это носило столь яркие и характерные черты, что не описать его нельзя...

Тем, кто считает, что я конспектирую пособие для иностранных студентов "Как нельзя сказать по-русски", напоминаю - это текст, отобранный высоким жюри из 19 претендентов для включения в шорт-лист премии за лучшую повесть года.

Витя думал о том, как к лицу молодому парню эти вилы, и суконные портки, и чистая мякоть зеленого навоза...
Витя знал, что корова - следующий и неминуемый этап его жизни...
В кособокой рубке топилась печка, и на звук Витиного мотора из нее показалась бабья голова в белом платке...

Предлагаю редакции РЖ установить счетчик и провести интерактивное голосование. Надо же выяснить, за что конкретно следует дать Тарковскому премию - за сорокинской силы сцену с несчастной бабой, которой топят печь, или все-таки за яркий образ парня, которому к лицу портки и навоз?

Признаться, к фильмам Андрея Тарковского, который приходится таежному жителю дядей, я всегда был равнодушен, а вот дедушку по-настоящему жалко. Из уважения к памяти великого поэта редакциям толстых журналов стоило бы, пожалуй, заключить пакт о недопущении впредь этого недоразумения на свои страницы...

Несколько лет назад Александр Генис констатировал: "Иван Петрович умер". "И не один раз", - хочется добавить мне по прочтении пяти вошедших в короткий список белкинской премии повестей.

       
Print version Распечатать