В связи с перформансом в Хамовническом суде слово «средневековье» легко слетает с языка и у создателей, и у потребителей контента. Я вслед за Кириллом Кобриным хочу заступиться за безропотное средневековье. Не суд первым стал вести себя по-средневековому. И не вдруг те три женщины, которые находятся под следствием, нарядились скоморохами или юродивыми. Следствие — это следствие времени, требование которого, похоже, выполняет и та, и другая сторона.

Для начала несколько очевидных и не только моих наблюдений.

Мы живем в эпоху главенства изображения над текстом. Книжек без картинок почти не осталось, как не осталось картинок без подписей. Картинка доминирует, текст становится короче, имея статус комментария к изображению. Налицо формальное возвращение к эпохе не- или полуграмотности. По крайней мере, в области res publica, социального взаимодействия. Журналы и телевизор, впрочем, давно существуют по такому принципу, что понятно, ведь всякая эпоха, имеющая своей целью хотя бы формально просветить народ и управлять им, вынуждена пользоваться этом методом.

Логика проста. Количество текста уменьшается, стало быть, похоже на средние века. Дело в том, что многие, кто постарше, до сих пор помнят и распространяют мем из учебников истории про Библию для неграмотных. Автор слов — папа Григорий Великий, в православной традиции Двоеслов. Это безусловно верно. Но в среднестатистическом современном сознании остается за кадром то, что суммируется, например, пояснением Иоанна Дамаскина о том, что изображения — тут речь об иконах — нам позволительны «ради слабости понимания нашего».

Получилось, что мы тоже, как в средние века, живем в эпоху доминирования образа над текстом. Только если тогда это слово существовало в своем греческом варианте: eikon, икона, определяя за собой весь кластер: иконопись, иконография, иконопочитание и т.д., то теперь образ — это по-английски, точнее, по-американски — имидж. За ним имиджмейкеры и имидж-борды и просто имидж, который очевидно далеко ушел от греческой иконы. Если совсем просто, за иконой — выход в другое, а имидж — это конечная, за ним дальше ничего нет. Равным образом и средневековый короткий текст всегда отсылал к более длинному. Текст современного нам комментария, подписи к картинке — не скрывает за собой ничего. То есть, нынешнее сознательное редуцирование текста только сюжетно напоминает средневековье. И образ был другим, и текст.

Однако, формально — сходство налицо. Картинка и текст. И картинка — важнее.

Можно, и не без оснований, поставить произошедшее в затылок французским леттристам, но, кажется, происхождение жанра можно объяснить намного проще. В истоке — принцип, по которому занимается доступным творчеством в сети подавляющая часть пользователей. Готовая картинка плюс своя подпись — повод для перепоста, будь то демотиваторы, «atkritki», всевозможные веб-комиксы и прочее. Матрица, в которой можно менять или слайды/фон, или тексты, искушение для многих непреодолимое. Кто ничего никогда не перепостил, пусть бросит в меня камень.

Конструкция выступления в ХХС — традиционна для демотиватора, где картинка и подпись по содержанию исключают и отменяют друг друга, то есть позитивность изображения комментируется негативностью текста или наоборот, жизнеутверждение изображения нейтрализуется текстовым комментарием. Ролик выглядит как примитивный, наборный фотошопный коллаж, полученный простым наложением. Фон — отстраненно-благостный церковный интерьер, поверх него — наложено выступление пестрой, ярко одетой непотребной панк-группы. Ну, и текст: «Богородица, Путина прогони!»

Дело только в том, что это не коллаж, не фотографии, и не видеомонтаж, это взятые напрокат человеческие живые тела. Их хозяева отнеслись к ним инструментально, как к реквизиту. Отсюда уже очень далеко до персонифицированного, персонального — обращения святого Франциска к своему телу: «Брат мой осел». Но отсутствие напыщенности в отношении к себе, готовность использовать этого «осла» для пользы дела — в каком-то ракурсе похожа на средневековое самоотречение.

Формально в судебном деле речь идет о произошедшем в конкретный день в конкретном месте. Однако, и участники процесса по обе стороны барьера, и наблюдающие во всем мире ведут речь именно о ролике. Попытки отстраниться от него — просто дань ходу судебного разборательства. Действительно, продукт творчества Pussy Riot — это именно ролик, выложенный в интернет. Событие состоялось, сыграло свою роль — поскольку транслировалось, вышло чудовищным тиражом, за новую копию надо считать каждый просмотр на youtube. Этого события уже слишком много. Наверное, именно этот факт — причина жестокой реакции ответной стороны. Не случайно вышел внезапный запрет на воспроизведение произнесенных в суде речей. Попытка изъять тираж.

Действительно, легкость тиражирования — свойство нового времени. Но вся средневековая модель мира держится на возможности копирования и уподобления. Человек создан по образу и подобию Божию, Град Земной подобен Граду Небесному, земной Иерусалим похож на Небесный, а император на земле является слабым подобием Вседержителя.

Необходимо уточнение. Средневековье — это возможность создания санкционированной копии. Именно санкционированность делает копирование возможным. Император только тогда подобен Царю Небесному, когда он венчан на царство. Икона — только если она сделана по правилам иконографии и освящена. Средневековье заканчивается, когда копирование/книгопечатание/дагерротипирование/фотография/киносьемка etc. — становится только вопросом техники.

Споры о любом копирайте представляют собой попытку вернуть человечество во времена санкционированного копирования, отменяя целые эпохи, которые предложили другие способы транслирования информации.

Простота копирования отменила ценность подлинности и единичности, и привела к тому, что культовое место, которое раньше занимало искусство — теперь заняла именно политика. Это по Вальтеру Беньямину, идеи которого во многом сделали возможным мой текст.

В свете сказанного можно предположить, что суд — совсем о другом. Это судебный процесс о копирайте.

Проблема группы в том, что фон не был согласован с правообладателем. Лексическая часть тоже. Слово «молебен», например. Да и обращение к Богородице через голову законного посредника также, безусловно, является нарушением. Если бы обвинению хватило способности к обобщению и последовательности, оно бы обеспечило себе более сильную и современную позицию и вело бы тяжбу о копирайте. Кстати, было бы на порядок больше шансов на поддержку мирового сообщества.

Напоследок цитата.

«Иногда бывает дидактическая театральная постановка в форме судебного процесса. Тогда около трехсот человек, сидящих и стоящих, заполняют задрапированный красным зал до последнего уголка. В нише — бюст Ленина. […] Прокурор требует смертной казни. Затем председатель обращается к присутствующим: есть вопросы? Но на эстраде появляется только один комсомолец и требует беспощадного наказания. Суд удаляется для совещания. После короткого перерыва следует приговор, который выслушивают стоя: два года тюрьмы с учетом смягчающих обстоятельств. Одиночное заключение не предусмотрено. В заключение председатель в свою очередь указывает на необходимость создания в сельской местности гигиенических и образовательных центров. Такие демонстрации тщательно готовятся; об импровизации в этом случае не может быть и речи. Не может быть более действенного средства для того, чтобы воспитывать массы в вопросах морали в духе партии.»

Это отрывок из воспоминаний Беньямина. Двадцатые годы прошлого века. Москва. Грамотных мало. Время агиток и плакатов. Время наглядной и понятной агитации.

Две тысячи десятые годы. Москва. Читающих исчезающе мало. Время atkritok и демотиваторов. Время наглядной и понятной агитации.

Фото: блог Pussy Riot