Протест как хэппенинг

Тезис первый. Любое воодушевление новизной неизбежно содержит в себе разочарование и уныние. Не последующее, а сопутствующее. Там много всего: неуверенность и бесперспективность, беспорядочность и нелепость, интеллигентская рефлексия и боязнь умственных перенапряжений. Они отлично уживаются друг с другом, играя самих себя в этой оптимистической трагедии.

Тезис второй: современное искусство, полагаю, доказало способность к мгновенным преобразованиям. Общественная динамика доказывает: усвоено. Протестная улица превращается в многоэтапный хэппенинг. В той же степени безотчетно, сколь и безоглядно.

Актуальное искусство обвиняют в убожестве, оно только радо оплеухам. У него задача раздражать. Стать повсеместно распыленным аллергеном, заставляющим нос бежать, а глаза слезиться. Вывести зрителя из состояния привычного перепроизводства всего стертого и умеренного, сделав его одновременно соглядатаем и соучастником. Разорвать обыденность изнутри. Иначе истолковать привычное – ударив по глазам, взорвав мозг, намотав нервы на барабан. И, если получится, сменить кровь. Важно вытолкнуть человека за пределы собственной личности. Потому оно агрессивное, как облики нынешних машин – никто же не удивляется дорожным войнам, верно? Отсюда свобода радикалов, готовых назло мамке уши отморозить; законы жанра провокативны, требуют сопротивления любому сценарию, множественных хлопот, реквизита и статистов – роботов-"космонавтов", автозаков, сонного кафкианского судьи.

Улица раздражает – властителей, голубые мундиры, им преданный народ, самих вышедших. Работает химия коллоидных растворов, ставя практически алхимические опыты: риторика с демотиваторами, граффити с карнавальными масками, снежные ленточки, на которых уместился Гигабайт коммуникаций, и они вместе с этим бесконечным сетевым флудом ни о чем, – все это булькает в колбе, подогретое отчаянной веселой решимостью, с которой в советском кино рвали ворот со словами: "Стреляй-стреляй! Всех не перестреляешь!". Опасность – только в эскалации достижения предельного фортиссимо и крещендо. Не просто прэсто, а как можно быстрее; отсюда – с этого даккапо – и до неизбежного аль финэ во внутреннем движении, когда оно упирается в известный ограничитель: закончились ноты. Сломали руку девочке – это все еще хэппенинг или уже боевые потери?

Теперь о зрителях и участниках. Феминистская группа Pussy Riot, "панк-молебен" в храме. Не сочли нужным объяснить, что это: художественная акция, протестная манифестация, безумная и потому беспощадная подростковая выходка. Оказавшись за решеткой, они исхитрилась расколоть во второй раз обычно монолитную православную общественность (дело Самодурова было достаточно красноречивым). Одни потребовали жесточайшего и примерного наказания; другие православные активно подписываются под письмом Патриарху с призывом проявить к арестанткам христианское отношение, а кто-то и вовсе взялся помолиться за девчонок. Алексей Навальный выступил в непривычной роли резонера, оценив "Пуси" в своем блоге так: "Дуры, совершившие мелкое хулиганство ради паблисити". Но отправился в одиночный пикет с плакатом "Живи на Красной!" (группа поет: "Выйди на улицу, / Живи на Красной / Покажи свободу / Гражданской злости").

Меняются роли, быстро сменяется отношение к происходящему, картинка динамичная.

Итак, уныние и азарт, бесцельность и очевидный проброс в среднесрочную перспективу, счастье высвобождения энергии рождают неоднородную, сложную эмоцию, отлично заряжающую общество. Хэппенинг как-то тесно увязан с этим коллективным хэппи, достаточно вглядеться в лица участников; они, когда проходят акции, особые – радостные, "разглаженные", удивительные. Каждый в отсутствие жесткой режиссуры самовыражается доступными средствами. Иногда просто выражается, случается.

Здесь мало театрального, зато много карнавального, поэтому безвкусное оправдано реальным вторжением улицы, другой она не будет. Естественная природа этих акций уже не подвергается сомнению; башня танка на голове узнаваемого протестанта не кажется бесформенным чудачеством. Жизнь изо дня в день выедает твой эмоциональный отклик до скорлупы – но ровно до тех пор, пока ты не научишься противостоять лености, сочувствовать соседу по жизни. Вторичный и отложенный эффект митингов и шествий – формирование городского сообщества, а не соседей по жизни, тесно прижатых, притолкнутых друг к другу мегаполисом, не умеющим ценить личное пространство. Мысль не нова, но позволяет оценить полный объем случившегося.

С философом Валерием Анашвили мы недавно говорили о главной проблеме современного искусства – отсутствии квалифицированного зрителя. Готового его воспринимать и откликаться. Способного не задержаться на секунду-другую у арт-объекта, пожав плечами, после чего двинуться бодрым шагом дальше, а отстранившись, сбросить усталость пресыщенности, взять идею и образ, обкатать языком, почувствовать ее вкус, насладиться оставленным послевкусием. Зрителя плохо учат. Художественная критика с этим не справляется, она требует немалых предварительных условий, да и вектор ее направлен, прежде всего, в художественную среду, говорил я. Со времен Дидро, – отвечал Анашвили, – критик был хорошо подготовленным зрителем, не больше. Потом нам стали объяснять авторский замысел, и истолкование долгое время оставалось главной задачей критики. Поэтому до сих пор в опере раздают либретто, а если постановка современная, описывают замысел режиссера – особенно за рубежом, где к любому эксперименту относятся сосредоточено, дабы не отвлекать зрителя на сюжет и фабулу (обывательское "чем кончится"), концентрируясь только на том, как это сделано.

Забавно, мне кажется теперь, что безо всякой искусственности буря и натиск протестной улицы объединили все роли сразу: и критика, и участника, и понимающего зрителя, и сам-себе-режиссера, замысел акций не нуждается в истолковании – он очевиден для всех участвующих, полагаю.

Третий тезис тоже несложен: в отсутствии перспектив скорейшего получения внятных ответов о результативности протестного движения сама постановка вопроса – самоценна. Как художественный эксперимент с формой и смыслом. Поиск – главнейшая абстрактная ценность, производный инструмент от свободы, помещенный, как авиационный маячок, на самую верхушку пирамиды потребностей. Он всегда важен. Особенно, если есть смутно ощущаемый путь, но под подошвой нет дороги. Что-то должно посверкивать издали и обязательно сверху, когда вокруг – хоть глаз выколи.

       
Print version Распечатать