Представительство или универсализм: университет в истории России

От редакции. «Русский журнал» не первый раз обращается к теме университета в современном мире: так, на наших страницах ведущий российский медиевист Павел Уваров доказывал, сколь устойчивы восходящие к средневековью модели влияния университета на политическую жизнь, на политическое положение профессора и выпускника. Чем оправдано существование современного университета: миссией, которую возложило на него общество, или же той культурой социального взаимодействия, которая вырастает в его стенах. Споры об университете всегда имели отчетливую политическую окраску: те категории опыта, которые связаны с осмыслением университетской реальности (описание целей, задач, внутренней структуры, писаных или неписаных правил) часто трактовались как ключи к политическим идеологиям – об университетах говорили и как об оплотах консерватизма, и как о питательной среде радикализма. В современной России эти споры вести сложно из-за слабо развитого политического языка, разрыва между политическими заявлениями и реально осуществляемыми программами переустройства жизни. О том, чем «был» и чем «стал» университет в России, «Русский журнал» беседует с Еленой Вишленковой, профессором НИУ ВШЭ, заместителем директора Института гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В. Полетаева НИУ ВШЭ, автором книг по истории интеллектуальной жизни в России.

* * *

Русский Журнал:Университет в России всегда выполнял странную функцию: он был частью «фасада», гордостью государства, и при этом его влияние на государственную жизнь было не так велико, как влияние европейских университетов. В отличие от университета гумбольдтовского типа, с его программой модернизации бюрократического управления через просвещение, российский университет, даже копируя немецкую модель, не мог породить просвещённую бюрократию. Из русской литературы мы знаем плеяду «лишних людей», не нашедших себе места в структуре управления после окончания университета, а из множества воспоминаний видим, что даже самые просвещённые чиновники просвещались не в университете, а благодаря собственной любознательности. С чем связан такой разрыв между нуждами государственной машины и функционированием университета, который задумывался как часть этой машины?

Елена Вишленкова: Мне придется уточнить ряд высказанных Вами тезисов. Университет в России, действительно, создавался верховной властью в контексте политики вестернизации. В начале XIX века наличие университета в стране было таким же указанием на ее высокий цивилизационный статус, как наличие Эрмитажа или Публичной библиотеки. Практической выгоды от учрежденных высших школ в правление Александра I было немного, но они были нужны ради политического престижа. Вложенные в них средства превосходили отдачу в виде выпускников-специалистов. Неслучайно один из одиозных политических деятелей того времени, попечитель Казанского университета М.Л. Магницкий говорил, что правительству было бы выгоднее содержать студентов в Париже, чем иметь для них университет в Казани.

Я не думаю, что тогда даже Вильгельм фон Гумбольдт в Пруссии ставил задачу модернизации бюрократического управления через просвещение. Мы приписываем ему такие замыслы, оглядываясь назад. Сам же реформатор говорил о романтической ценности науки, видел в ней ключи к общественному счастью, а потому призывал профессоров и чиновников сотрудничать в деле ее развития. Именно ради этого государство должно было мириться с университетской автономией и освобождать профессоров от необходимости продавать свои знания и зарабатывать на жизнь.

Обращаясь к истории, мы имеем дело с разными моделями как государства, так и университетов. И этот тезис работает не только в отношении всей Европы, но и в рамках отдельно взятой страны, например, России. Они не были статичными образованиями, а потому конфигурация их отношений и горизонт ожиданий друг от друга постоянно менялся. Устав 1804 года провозгласил университетское самоуправление ради распространения в России наук, то есть западных знаний.

Однако министерские чиновники, получившие в управление «ученые сословия», заставили их подчиняться единым нормам бюрократической жизни. И сделали это не через законы или манифестацию, а просто распространив на университеты правила канцелярского делопроизводства. И всё. После этого профессора перестали ощущать себя цивилизаторами Востока или жрецами храма наук. Каждый профессор, постоянно вовлеченный в составление бесконечных отчетов, ведомостей, таблиц, денежных книг, каталогов, указателей, меморий, начинал ощущать себя чиновником просвещения, овладевать языком канцелярий и исповедовать этос государственного служения. В этом отношении никакого разрыва между нуждами государственной машины и функционированием университета в России не было.

Понятие «просвещенная бюрократия» не является синонимом термина «университетски подготовленное чиновничество». Оно скорее маркирует группу управленцев, исповедующих ценности Просвещения, в том числе представление о рациональном и научно организованном государственном управлении. А это уже другой аспект истории. Здесь речь идет не о прямых поставках специалистов из университета в государственную машину, а об участии экспертного знания в государственном управлении. Такое осознание к политикам приходит в 1830-1840-е годы. Именно тогда при министерствах создаются ученые советы, в которые приглашаются профессора (медицинский совет при МВД, ученый комитет министерства государственных имуществ и пр.) Они проводят экспертизу научных и периодических изданий, дают рекомендации правительству, предлагают методы научного решения социальных и экономических задач. Наверное, их вхождение во власть, прямое общение с людьми власти и породило феномен «просвещенной бюрократии».

И еще один аспект Вашего вопроса: должен ли университет готовить государственных служащих. С точки зрения государства Нового времени ответ был однозначным – да. И плохо, если получая финансирование от государства, профессора упускали часть «проплаченных» воспитанников и они уходили из государственной сферы. С точки зрения общественных интересов – нет. Если есть сферы негосударственной жизни, в которой университетский воспитанник может реализоваться, то в чем тут проблема? И чем шире эти сферы, тем меньше университеты ощущают себя поставщиками винтиков для государственной машины.

РЖ:Российский университет не стал центром публичной культурной жизни. Выпускники российских университетов сохраняли самые святые воспоминания о студенческих годах, но при этом служение науки и музам не отливалось в более совершенные формы культурного взаимодействия, университет не становился местом притяжения талантов. Мы до сих пор видим, что попытки привнести «креативность» в университетские стены связаны с заимствованием некоторых модных (прежде всего, американских) моделей, но как и любая мода, они не имеют обоснования во внутреннем устройстве университета. Кто-то поддерживает нахождение креативных личностей на кафедрах, кто-то осуждает, но это напряжение между «творческим подходом» и пуризмом сторонников «чистой науки» не находит разрешения. Почему?

Е.В.: Я вновь повторюсь: наш объект обсуждения – университет – не есть застывшая институция. Динамика обеспечивает его историческую живучесть. В нем (в них) каждый раз заново переопределяется сочетание двух диалектических начал – нормативности и свободы. В качестве социального института университет фиксирует, транслирует и удерживает нормы (не только в режиме передачи готового знания от учителя к ученикам, но и через оценку научной продукции, установление границ между специальностями). При этом университет, в функции которого входит производство нового знания, складывается как пространство исследовательского свободомыслия и эксперимента. Это соотношение всегда порождало в университете зону напряжения, которой пользовалось государство. Вопрос в том, что определяет корпоративный статус университетского человека, и кто имеет право оценивать эффективность его деятельности. Идея того, что профессора будут сами оценивать себе подобных – красива и утопична. Если от этой оценки зависит перераспределение внутренних ресурсов (должностей, доходов, учеников), то ждать от коллег беспристрастной оценки друг друга весьма наивно. Такая ситуация всегда распадается на группы интересов и борьбу за влияния. Научные таланты в ней мало ценятся, разве что в качестве угрозы.

Другое дело, когда есть государственные (или частные) заказы на сведения, изучение ресурсов, изобретения. Проектная исследовательская работа создает потребность в креативных личностях. В России государственных средств не хватало на то, чтобы равномерно обеспечить ими исследовательскую работу всех университетов. Рано или поздно разные политические режимы выделяли для приоритетного развития «исследовательские университеты». Сконцентрировав в них значительные средства для исследовательской работы (информационные источники, обеспечение ученых), а также заявив о критериях оценки деятельности университетских людей по научным результатам, власти создавали условия и стимулы для «перетекания мозгов». Наиболее активные в науке преподаватели переходили и переезжали в эти университеты. Собственно они и обеспечивали прорыв отечественной науки. Ничего подобного американской системе научных репутаций у нас в стране до сих пор еще не существовало и не работало.

РЖ: Вы занимались деконструкцией понятия «классический университет», которое применяется для легитимации сложившихся в советское время моделей университета, и показываете, что обилие факультетов и специальностей – это не самое важное в университете, и нельзя называть классической просто устойчивую структуру трансляции готовых знаний. Можно ли сказать, что эта советская система университетов как своего рода расширенных «политехов» с добавлением гуманитарных специальностей – неизбежное следствие разделения мест научного производства на НИИ и вузы? И можно ли сказать, что университеты проигрывают от такой ситуации? – может быть, наоборот, в противоположность НИИ с их жёстким традиционализмом, использованием готовых схем исследования, университет больше открыт кросскультурным и кросснаучным (междисциплинарным) исследованиям?

Е.В.: Я и мои коллеги по Институту гуманитарных историко-теоретических исследований в Высшей школе экономике несколько лет анализировали саморепрезентации и самоидентификацию университетских сообществ в России. Кого и за что называть «классическим» - дело рукотворное. В умной книге «Классическое наследие» Андрей Полетаев и Ирина Савельева на разных исторических и не-исторических примерах показали способы классикализации научных явлений и ученых. В современном термине «классический университет» нет семантической конвенции, но есть аксиологическая окраска. Быть классическим университету хорошо и… выгодно, потому что в 1990-е годы была договоренность с правительством о приоритетном финансировании именно таких университетов. Получить этот статус мог любой новый университет, договорившись с лигой «классических университетов». Вряд ли этот процесс можно определять как естественное развитие или формирование новой модели. Сейчас в контексте проводимых реформ высшего образования эта башня из слоновой кости теряет свою экономическую и статусную привлекательность.

Открыт ли современный университет кросскультурным и междисциплинарным исследованиям? Я думаю, что ответ на этот вопрос спрятан не в университете. Мы все свидетели современного размывания границ между дисциплинами и специальностями. Каждое серьезное исследование побуждает ученого использовать методы «смежных дисциплин», расширять объект изучения или помещать его в другое научное пространство, но университетские структуры выстроены на дисциплинарных границах: факультеты, кафедры, отделения, диссертационные советы. Самосохранение побуждает университетское сообщество бороться за дисциплинарное межевание и «чистоту» специальности. Это еще одно противоречие, заложенное в природе университета. И сейчас мы видим разные диспозиции: либо отторжение междисциплинарности, либо пересмотр границ и создание новых дисциплин (а значит обоснование новой дисциплинарности). Я не вижу в этом проблемы.

РЖ:В книге, которая скоро выйдет в издательстве «Новое литературное обозрение» [Вишленкова Е.А., Галиуллина Р.Х., Ильина К.А. Русские профессора: университетская корпоративность или профессиональная солидарность. – М.: Новое литературное обозрение, 2012. — 650 с.: ил.] Вы с коллегами рассказываете, как рождалась солидарность профессоров в первой половине XIX века, перед лицом как государственной машины, так и косности общества. Насколько такой исторический опыт взаимодействия может быть востребован в современной интеграции российского университета в международный контекст? Как возможна солидарность мировых и российских профессоров? Почему, несмотря на участие во множестве международных программ, российский университет остаётся во многом автаркией, со своими законами и ценностями, которые с трудом конвертируются в движение идей в других странах?

Е.В.: В этой книге мы знакомим читателя с неожиданными выводами, к которым пришли в ходе изучения архивов Казанского, Московского, Харьковского университетов и министерства народного просвещения. Выявленные документы красноречиво свидетельствовали о том, что российские профессора, как правило, не хотели заниматься административными делами и мало ценили дарованное им самоуправление; что далеко не всегда отношения преподавателей со студентами можно определить как патерналистские; что часто профессора были инициаторами запретительных мер в отношении учащихся (которыми так знаменито николаевское царствование); что научные заслуги далеко не всегда определяли статус человека в университетском сообществе; что утрачивая идентичность агентов государственной политики модернизации, университетские люди формировали профессиональные сообщества, которые обретали экспертное сознание и становились агентами независимой политики модернизации самого государства. Получив такие свидетельства, мы не рискнули обнародовать наши наблюдения и выводы без публикации соответствующих архивных документов. Поэтому в этой книге под одной обложкой читателю представлены наша версия темы и связанная с ней подборка источников.

Сейчас условия для формирования корпоративной солидарности другие. Изучение исторического опыта позволяет понять истоки слабости корпоративной культуры в российских университетах и выявить зоны, где было возможно взаимодействие и вневедомственная солидарность. Для России таким пространством была наука. Участие в международных научных обществах, стажировках, экспедициях, проектах давало отечественным ученым вожделенное чувство свободы и достоинства, выход за пределы чиновной идентификации. Выступая в этом сотрудничестве от лица «русской науки», они понимали грань между представительством и универсализмом науки. Научная солидарность с «равными» в других университетах России и мира обеспечивала выход за пределы национальных проектов и противостояла тенденции к капсулированию университетов. Чем слабее такая солидарность и научная мобильность, тем сильнее происходит замыкание университетского сообщества. Оно неизменно сопровождается снижением профессиональных стандартов, установлением культа местночтимых ученых. Это тоже солидарность, но построенная по другому типу. Объединенные ею люди категорически не желают участвовать в мировом движении идей.

РЖ: В последнее время мы наблюдаем своеобразный бум нового образования и самообразования: вал научно-популярной литературы, появление множества образовательных площадок, лекториев, арт-школ – всё то, что журналисты назвали «креативной средой» современного города. С чем Вы связываете это явление: почему после долгого тернистого пути просвещения оно вдруг стало модным? Могут ли на основе этих площадок развиться новые формы университетской коммуникации, или они будут существовать параллельно университетской системе?

Е.В.: Университет перестал быть монополистом в процессе трансляции и производства знаний. У них есть масса других упаковок и медиумов. Возможно обучение через интернет-ресурсы и форумы, возможно использование перфоманса в университетских аудиториях, возможно участие университетских людей в телепроектах и прочем. И такие примеры есть. В нашей стране их меньше, в американских университетах – больше. Преимущество университета в том, что он может при необходимости интегрировать их в себя и при этом сохранить свою самость.

РЖ: И, наконец, последний вопрос – концепции университета тесно связаны с понятием «миссии гуманитарного знания». В современной России мы видим, как гуманитарное знание утрачивает свой статус – с одной стороны, в силу незавидного социального положения гуманитариев, а с другой стороны, из-за систем передачи практического опыта (разные варианты практически ориентированного гуманитарного образования, liberal arts, в России существующие в виде отделений «связей с общественностью», «рекламы» и т.д. едва ли не в любом вузе), вытесняющих традиционный канон «понимания» и «истолкования». Как можно изменить концепцию университета, чтобы вернуть гуманитарному знанию его прежнее положение «науки понимания»? Какие пусть небольшие шаги могут быть предприняты уже сейчас?

Е.В.: В этом вопросе есть две стороны. Первая связана с социальным статусом гуманитария. Тут у меня нет уверенности в верности Вашего диагноза. От власти мы постоянно слышим о необходимости гуманитаризации всех сторон жизни и образования; в средствах массовой информации гуманитарии выступают экспертами, футурологами, консультантами; книжные магазины гуманитарной направленности наполнены покупателями. В этом смысле вряд ли необходимо бороться за возврат гуманитарному знанию его мессианства. Да и когда оно было? В нашей стране в советские времена статус гуманитарного знания не был завидным. Другое дело, что сейчас в отличие от того времени, выбрать для себя гуманитарную специальность – это значит стать пуританином, обречь себя на социальную критику и тяжелое материальное существование. А это уже результат политики государства и состояния рынка труда. Но говорить сейчас об этом – значит уйти в сторону от университетской темы.

Вторая сторона Вашего вопроса – связь между концепцией современного университета и статусом гуманитарного знания. Большинство университетов не соблюдают равенство наук и являются преимущественно «физическими», «естественными» или «экономическими». Собственно, его никогда в истории университетов и не было. Актуальной, престижной, претендующей на звание «истолкователя» или политически важной становилась то одна, то другая отрасль знания. Были времена, когда в середине XIX века считалось, что история в состоянии объединить все специальные знания и объяснить суть вещей, во второй половине XIX столетия возобладали медико-биологические объяснения социальных проблем. Сейчас экономика претендует на статус синтетической дисциплины, способной объективировать анализ социальной реальности. Наверное, в этой связи неслучайно стало популярным сравнение университета с супермаркетом, рынком образовательных услуг, фабрикой по производству специалистов и знания. В такой версии университета я не вижу ничего превратного, если только не впадать в крайности. В хорошо организованном супермаркете есть место любым товарам, в том числе и вполне себе «культурным». К концепции «храма» нам ведь уже всё равно не вернуться. А гуманитарные науки имеют свою потребительскую аудиторию, и она отнюдь не сокращается. Опыт недавно открытого факультета истории в Высшей школе экономики показывает, что за качественным товаром абитуриенты готовы ехать за «тридевять земель» и отдавать за гуманитарную специальность высокие баллы ЕГЭ. Сегодня и читатели, и студенты ожидают от гуманитариев, что они будут объяснять, а не только констатировать. Потребность современного университета в понимающем и объясняющем гуманитарном знании не стала меньше.

Беседовал Александр Марков

       
Print version Распечатать