...Товарищ мужчина,

как все же заманчива

должность твоя...

Окуджава

Вот уж не скажешь, что ребята ушли незаметно, по-английски. Нет, было много шума: костры на площади, суды, возмущенные старушки, "идущие вместе" у Сорокина - это было очень громко, но может быть еще и громче - леденящее душу молчание Пелевина .

Но они ушли. Не из русской литературы - оттуда их уж не убрать, не из масс-медийной болтовни глянцевых журналов: глянцы ведь, как известно, всегда немного опаздывают, они, в слепой своей уверенности, что пипл хавает (у них с ложечки), отказываются замечать, что младенец пипл - подрос и вкусы его немного изменились. А он - подрос. И вкусы изменились. Поэтому и ушли Пелевин с Сорокиным, вот откуда: из народных писателей.

Их действительно обменяли, прямо как было задумано у "Идущих", не на Бориса Васильева. На Стогова. Для начала.

Дальше - будут Быков, Курицын, Крусанов, дайте только время. Вот такое мое предсказание.

Я с интересом наблюдаю, как в русскую мужскую прозу приходит очередной новый стиль.

Я попытаюсь поглядеть на этот процесс сквозь узкую гендерную щель (простите - вот опять вышла казарменная шуточка), то есть, я хотела сказать, с высокого гендерого пика... да что же это такое! Чего ни скажешь - все выходит сплошное неприличие. "...Извините, доктор, я всегда о ней думаю..."

Да в общем-то вся наша жизнь, с момента первородного греха, - сплошное неприличие. От рождения до могилы и от древности до наших дней. Но, например, у нас, в одной отдельно взятой стране, неприличное разрешили совсем недавно.

И народ начал осваивать его - родимое Неприличное, как и положено, с азов. Не со слова УЙ, визуально знакомого по заборам, но непонятного до поры до времени по значению, а со слова, известного почти с рождения: оно обычно появляется в нашей жизни сразу после мама, папа, баба и дай, но еще до деда и нет. Это слово - кака. Нехорошее такое слово, которое существует для того чтобы девочкам нельзя было его говорить, а можно только мальчикам-хулиганам. Потом слово вместе с нами немножко вырастает и уже называется на ге, так нам, девочкам, положено говорить. А все буквы - нельзя.

Писатель Сорокин - он навсегда остался не только ребенком, но и, конечно же, девочкой, и вот это, на ге, он так и никогда и не освоил. Сорокин вообще по-детски-женски стыдлив в языке. Его кака - это всегда научные какие то фекалии, всякие там на же и на хе - получаются у него - гениталии... такая стыдливая дачная девочка из хорошей семьи, потихоньку осваивающая этот мир.

В сорокинских книжках - всегда игра для дошкольного возраста. Фильмы Александра Роу. Или Спилберг - для семейного посещения. Монстры, страхи, кровища рекой - но вот чтобы что-нибудь такое, от чего дети бывают, - это ни-ни. Сорокин - гадкая девочка-дошкольница. Пелевин? Этот безусловно мальчик. И постарше. Девять уже стукнуло. А может, и одиннадцать, но все это безусловно еще период - доонанизменный.

Вот такие герои девяностых. Область фантазий и того, и другого - вне взаимоотношения полов. Вне любви. Вне секса, вне женщины. И не для женщин. Я вот никогда не могла их полюбить, хотя я отлично понимаю, что они делают в плане владения ремеслом. Ведь писательство - это ремесло не хуже других. И я, конечно, получаю удовольствие от хорошо сделанной прозы. Но ощущение, что то - не мне. Не для меня. Потому что для них нет меня. Нет меня: впадины, ложбины, иня, той самой щели, трещины в пространстве и времени, в которую испокон веков проливается все мужское. В том числе - и творчество. Для Пелевина и Сорокина - женщина не существует. И себя они никоим образом не пытаются позиционировать в качестве мужчин. Это не хорошо или плохо - это просто вот так: я не хочу быть этим. Самцом. Не хочу выполнять его обязанности. А у самца - у него обязанности. Найти себе самку. Совокупиться. Родить детенышей. Где-то там в середине позаботиться о норе. А вокруг еще - стая, джунгли. Законы стаи. Законы джунглей... мужчина опутан, повязан по рукам и ногам. И вот девяностые: кругом хаос. Кто моя стая? Где мои джунгли?

И кто на плечи-то бросается? Да вроде не волки - шакалы... а это совсем уж обидно.

Спортсмены идут на олимпиаде - без фланга и гимна. Мужики сидят без работы. Бабы, как всегда, впряглись и пашут. Но не рожают.

В очередной раз вроде и страна - не страна, и я не я, и шапка не моя, и больше всего на свете хочется этой (не моей) шапкой в рукав и куда-нибудь подальше отсюда, но рукавов на всех не напасешься. Попал в непонятку. Сижу в Непонятке, понятно только то, что никакие такие старинные слова типа родина или там мужики и бабы, опять же - любовь, здесь более не уместны и вспоминать их ни к чему.

А зачем эти мужики и бабы, зачем называться так, зачем тыкаться друг в друга душами и чреслами - если рожать нельзя? А рожать нельзя, потому что кормить нечем. Да и страшно кругом. Завтра как звезданет, всех разом накроет. Лучше спрятаться. Залезть в землянку. И там играть, как будто бы мы - дети. Сидим, разговариваем нормальные детские разговоры: весь Сорокин - это детские разговоры - ночью в темноте, о том, чего нельзя. Страшилки. Неприличное. Какашки рекой. Кровища тоже - мальчики-девочки с отрезанными руками, ногами. Стишки.

"...Я пердеть пойду по солнышку..."

"...У мине, у жопи бог

Приходите на порог!"

- А дядька взял эту девочку и прямо в голову ей засунул свою железную... хы! Девочка залилася кровью да и умерла. Шшшш! Страшно. Хорошо и страшно. Даже как-то уютно от всего этого.

Пелевин - мальчик постарше. Он шутит. Он типа острит. И вообще скептик. Вышучивает сложившуюся вокруг непонятку. Но тоже так - не по-взрослому. На родном уровне третьего класса. Нет, это неплохо сделано. Просто не для взрослого человека. А мужчины его, конечно, любят. Особенно молодые. В мужчинах - ребенок очень надолго застревает. Может, годам к сорока начинается взросление.

Вот такие герои возникли в послереволюционное десятилетие. И сколько же крику стояло вокруг них. А они - были именно таковы, каковы и должны были возникнуть в том растерянном, непонятном пространстве и времени.

И забавно наблюдать, как постепенно меняется пейзаж вокруг, и героев девяностых вытесняют новые русские мужские писатели.

Вроде бы качать перестало. Бомбардировщики улетели. Народ - он уже давно в поле, но тут наконец и мужик вылезает потихоньку.

Да вот он - я. И шапка это, пожалуй что, моя. И, главное, вот же она - моя! Мой то есть! Не бойсь, милая. Я не бросил этот автомат. Знамя там, раненого комиссара - это все бросил, не стал выносить к своим, потому что окончательно понял: тут у нас - выйти к своим практически невозможно. Лет сто назад еще можно было определить, кто кому свои, а сейчас... Но вот своего-то я сберег. Держи! Ну, немного подержи, приголубь для разгону, а дальше уж я сам как-нибудь.

В общем, вышел он - мужик. Красный, Зеленый, Золотопогонный, совсем уж неопределенного цвета, потому как полинял в житейских бурях. Но все с тем же Несгибайкой, все с тем же Ванькой-Встанькой, с ружьем навскидку, штыком наперевес. А других сокровищ у него, пожалуй, и нету. Разве природные недра. Да русская литература.

Этот, вышедший, он еще не герой. То есть все еще не догадались. Еще не держат его за героя. И если автор "митьков" Володя Шинкарев ввел когда то термин героическое пьянство, то термин героическая гребля - еще неведом народу. Но - русский писатель, пророк, которому положено вести за собой народ, - вышел первым.

Встал. Достал. Дернул. В общем, объявил открытым Сезон восстановительных работ по спасению Генокода Народного.

Это - мужские голоса. На смену герою-Детсадовцу и герою - Школьнику Младших Классов явился герой - Мужчина Призывного Возраста.

Призываться он, само собой, не желает, но жениться - готов. Вот он, гляньте - кудрявый. С гармохой. Уд его весел и неутомим, полыхает красным знаменем и вьется библейским змием. Как писал мой друг питерский прозаик Саша Етоев: "Зовет он юных девушек и к танцам и к греху"...

Эй, Маруся, выдь на кадриль!

С Сорокиным и Пелевиным не пойдет - ни одна. Нет, тут дело не во внешности.

Нынешние герои - Курицын, Быков, Крусанов, Стогов - никакою такою красотою не блещут. Быков - толстый комод, Стогов - сам собою, вылитый портрет Уда в юности - розовый, лысый, с живыми черными глазами, Крусанов вообще чучело кудлатое с невзрослым лицом, Курицын - татарин с азиатской бабской физиономией, практически один хуже другого. Да у меня есть и свой собственный жених. Он, правда, не прозаик - поэт, но тоже смотреть на это существо без слез - невозможно. Ничем не напоминает оно ковбоя с рекламы сигарет "Мальборо". Однако по непостижимой причине слезы я начинаю лить не когда он появляется, а именно когда приходит пора с ним расставаться.

И все они, нынешние, - нравятся женщинам. Более того, я как инсайдер, человек, наблюдающий жизнь вышеперечисленных писателей, могу свидетельствовать, что они нравятся почти что всем женщинам. С ними, нынешними, - пойдет любая. Теоретически любая согласна от них рожать. Это, вероятно, не связано с внешностью. Не важно - толстый, маленький, лысый, такой, сякой... У них - глаз горит. У них Уд - кликает.

А у тех, из девяностых, - нету.

Вот Сорокин - вроде видный. Красив, высок и... нету. Нету яня - мужчинской сути.

У Пелевина тоже.

Все это происходит не только в жизни, но и в прозе.

Каждый из нынешних в своих произведениях - это всегда Любовник.

Иногда - Муж, кстати, часто - Муж (Стогов, Крусанов). Иногда - Бабник, но и Бабник - не бессмысленный коллекционер, а скорее многоженец, то есть опять - Муж. И даже когда все начинается с образа Мужчины-Жиголо, вот как в последнем романе Курицына, все равно выходит Муж, Защитник. Надежда и Опора.

Современный герой - согласен жениться. Согласен возлечь на женщину. Познать ее, родить с ней. И, окончательно запутавшись начет того, кто тут немцы, а кто наши, он, хоть и не желает идти на войну, ибо всякая война сейчас - не его война, но уже готов вот эту собственную свою бабу, если надо - защитить. То есть помимо Уда он оснащен еще и нехитрым оружием. Палкой, рогатиной, каменным топором...

Потому что - любит. Они снова выучились любить. По-взрослому. С полной мерой ответственности. Они снова пишут о любви. Вспомнили старые слова. И нашли множество новых. Современная русская проза наконец заговорила о любви телесной. Впервые после старческой эротики Бунина, педофилической феерии Набокова и нетвердых, с оглядкой на англоязычную литературу, удачных попыток Василия Аксенова в "Ожоге", мальчики наши - вдруг заговорили легко и свободно. Мгновенно опрокинув многочисленные теории о том, что язык наш нехорош для этого, не способен говорить об этом, что только УЙ На Заборе есть у нас и Медицинская Энциклопедия. А вот японцы... а французы вот...

Долгие годы область телесной любви - неприличного - была закрыта. В стол, все в стол, пожалуйста. Струхай в стакан - я утром выпью. Как же это тоскливо трухать в стакан - о любви. Ну и откуда было взяться - словам, если все эти годы позволить себе героически писать про это могли в основном только южнорусские евреи, проживающие на территории Израиля и Европы (в Америке - уже нельзя, пуританская страна, "Эдичку" печатать отказывались!).

Эти южнорусские, братушки мои родные, они изумительные ребята, и они честно и добросовестно описывали в прошедшие тяжелые времена - все как было. И как лег я, и как вставил, и как засадил по самые уши. Да и про Высокое! И про брусничинки сосочков писали они, не чуждые прекрасному, и про черешенки пупочков, я уж не говорю о бутончиках и розочках там... молчание, молчание! Да, в общем, это были честные писатели. И честные любовники. Не их вина, что при пересечении границ им выдали Свободу Слова, но самого этого слова - не выдали. Когда-нибудь весь этот Еврейский Русский Эрос, создавший миф о непригодности нашего языка к телесной любви, соберут в одну большую толстую книгу, и поверьте, это будет очень смешная книга.

Кстати, у Лимонова в "Эдичке" - тот же чудовищный стиль всякий раз, когда он питается писать об этом. Это - худшие страницы в его пронзительной книге. Даже история с негром на пляже вставляет исключительно фактом того, что человек решил нам об этом рассказать. И что человек признается, что ему в этот момент - по кайфу. Это мы культурный шок принимаем за восторг перед прозой. А написано - ужасно. Все тот же Эфраим Севела и Эдуард Тополь. Я когда прочла "Эдичку" - первая реакция была: гений! Если б только он про п...у ничего не писал...

А у нынешних - все потихоньку получается. Они, кажется, согласны занять эту - все же бесконечно заманчивую должность: Мужчина. Они вернулись. И хотят говорить о любви. Об этом. Конечно, они найдут слова. Найдут много слов. Традиция русской эротической прозы, любовной прозы, робко начатая в начале прошлого века, - возродится. Уже потянулась ниточка от тех мальчиков к нашим.

Такие пошли времена. Он должен найти слова, чтобы рассказать ей - как будет хорошо, если только она впишется.

Наверное, никто еще не заметил эту - новую традицию современной мужской русской прозы.

А я - заметила. Скоро и она заметит. И, конечно, - она впишется. Простит девяностые: Непонятку, Сорокина, Пелевина... все простит. Ляжет. Полюбит ушами. Для начала. Потом и остальными частями тела. И будет ей хорошо. Да в общем-то, им обоим будет неплохо. Но в начале-то положено - слово...