От редакции. 25 февраля состоялось второе заседание «Гефтеровских чтений»: «Понятие справедливости в русском политическом дискурсе». В нем участвовали: А. Бикбов, Н. Плотников, А. Юдин, Р. Хестанов, Г. Гусейнов, А. Морозов, Д. Узланер, С. Митрофанов, В. Куренной, В. Малахов.

С вводным докладом выступил сотрудник Института философии Рурского университета, специалист по истории немецкой и русской философии XIX-XX веков Николай Плотников. Мы публикуем тезисы этого доклада.

* * *

При рассмотрении вопроса о функциях и семантике понятия справедливости в публичном дискурсе мы сталкиваемся с проблемой несоизмеримости языков, в которых формулируется это понятие и с помощью которых оно описывается. Идет ли речь о философском, политологическом, социологическом измерении справедливости, или же о литературоведческом и богословском – нам всякий раз приходится решать вопросы перевода этого понятия с одного дисциплинарного языка на другой. В нашем бохумском проекте «Культуры справедливости» нам постоянно приходится сталкиваться с этими вопросами перевода, и я могу признаться, что у нас еще пока нет отчетливого их решения. Я попробую лишь приблизиться к этой проблеме – роли понятия справедливости в русском политическом языке – с помощью нескольких тезисов, которые, надеюсь, покажутся заслуживающими обсуждения.

1. Когда мы приступаем к изучению источников, современных и исторических, заключающих в себе рассуждения о справедливости (далее я буду часто использовать термин «дискурс», который в России почему-то не любят, но в данном случае мне трудно без него обойтись, т.к. он позволяет обозначить целую совокупность весьма разнородных речевых практик – от политической борьбы до философских дискуссий – в качестве целостного объекта). Так вот, когда мы приступаем к анализу источников дискурса справедливости в России, то мы сталкивается с распространенным представлением, я бы сказал, мифологическим, о некоей особой роли понятия справедливости в русском культурном сознании, или даже о некоей особой тяге этого сознания к представлениям о правде и справедливости.

Если мы рассмотрим классические идеологические тексты русской философии, вроде статей С. Франка о русском мировоззрении, Н. Лосского о характере русского народа или Н. Бердяева о русской идее, то мы постоянно будем сталкиваться с этим представлением, которое ретранслируется сейчас в современных СМИ, где в невероятном количестве говорится, что у русских «чувство справедливости в крови», и вообще это одна из важнейших ценностей русской культуры. А недавно и РПЦ опубликовала список основных ценностей православия, где на первом месте стоит как раз справедливость.

2. С другой стороны, в резком контрасте с этими убеждениями находится тот факт, что за немногими исключениями мы практически не находим в русской интеллектуальной традиции никаких развернутых обсуждений (философских ли, социологических ли и проч.) смысла и значения этого понятия справедливости. И даже знаменитая фраза народнического публициста Н. Михайловского, что он де всю жизнь искал единство правды-истины и правды-справедливости, является не выводом какого-то подробного анализа, а выражением некой туманной надежды на согласие теоретической истины и морального идеала. А это есть ни что иное, как изложение основных принципов социальной теории Г. Спенсера и его понимания справедливости. Так же и первая энциклопедическая статья о понятии справедливости на русском языке в словаре Брокгауза и Эфрона представляет собой лишь реферат этой концепции Спенсера. То же мы обнаружим, если возьмем советскую «Энциклопедию государства и права» 1927 г., где понятие справедливости описывается исключительно как «западное» и «буржуазное».

3. Во всех этих случаях (перечень которых можно продолжить) мы сталкиваемся со странным диссонансом, который требует объяснения: понятие справедливости вроде бы играет весьма значительную роль в русском политическом языке и культурном сознании, но все попытки рефлексии этого понятия представляют собой более или менее развернутые рефераты тех или иных западных теорий (от Т. Гоббса через Прудона и Спенсера до Дж. Ролза). Здесь дело даже не столько в реферативном характере этих рефлексий – после Платона и Аристотеля все рефлексии о справедливости имеют оттенок реферативности – сколько в понимании тех условий, при которых дискурсы справедливости становятся существенными для политического сознания в России. Для определения этих условий я предлагаю различить два типа дискурса справедливости: нормальный дискурс и революционный дискурс справедливости. Эти два типа можно охарактеризовать по аналогии с моделью развития науки у Т. Куна, который различал парадигму нормально науки и научную революцию (данное различение использует и современный американский политический философ Нэнси Фрэзер). Чтобы разъяснить, почему имеет смысл такое различение и как оно может быть использовано для описания русской интеллектуальной истории и представлений о справедливости, я покажу вам сначала отрывок из известного советского фильма «Ленин в 1918», а именно сцену диалога Ленина и «кулака» о справедливости (правде).

4. Я привел этот фрагмент для того, чтобы проиллюстрировать, как это различение нормального и революционного дискурса можно использовать, и как оно работает. По поводу «нормального дискурса» справедливости мы можем сказать, что в нем существует некая общая грамматика и некий общий словарь справедливости. Этот дискурс развивается на основе однородного порядка, в рамках которого участники признают общие социальные, экономические и др. правила действия, равно, как и обосновывающий их принцип. Так и в данном эпизоде: диалог развивается сначала как форма «нормального дискурса» справедливости, традиционного для русской истории: подданный обращается к властителю с прошением о восстановлении справедливости. Основа этого дискурса – некий договор власти и ее последователей, т.е. крестьянин пошел за советской властью, хотя данный договор не обязательно имеет правовой характер. Ведь упомянутые в фильме условия – одностороннее прекращение войны и захват «барской земли» суть противоправные акты, и, тем не менее, они составляют условия некоего договора власти с народом, на основании которого формулируется представление о справедливости.

5. В ходе диалога становится, однако, ясно, что речь идет не о нормальном, а о «революционном дискурсе» справедливости. Этот революционный дискурс характеризуется тем, что в нем проявляется не столько конфликт интересов и потребностей (как в «нормальном дискурсе»), сколько конфликт по поводу того, каковы вообще рамки обсуждения проблемы справедливости, т.е. в каких рамках можно обсуждать конфликты интересов, потребностей и запросов. Это своего рода дискурс второго уровня – дискурс не об интересах, а об условиях участия в дискурсе об интересах.

6. Можно выделить, по крайней мере, три блока, три основных направления конфликта, которые становятся темой обсуждения в революционном дискурсе: кто является субъектом дискурса, т.е. имеющим право выдвигать свои притязания на справедливость. В фильме мы видим, что Ленин вообще не рассматривает кулака, как субъекта дискурса справедливости, субъекта, обладающего правом голоса в этом дускурсе: «Пока вы, кулаки, еще существуете, хлеб вы будете отдавать» и т.д.. То, что Ленин называет далее «вся правда», «рабоче-крестьянская правда», это не столько эгалитарное представление о справедливости как полном равенстве всех, сколько представление, жестко исключающая целые слои и классы населения из дискурса справедливости. В свою очередь, крестьянин требует признания в рамках дискурса справедливости и своей точки зрения, и готов, как мы видим, даже отстаивать ее с оружием в руках против «рабочих отрядов».

7. Второй момент конфликта связан с вопросом, какова та институциональная рамка, в которой должен развиваться дискурс справедливости. Здесь ставится вопрос уже не только о том, кто является «хозяином дискурса» справедливости, сколько об институтах, способных ставить и решать проблему справедливости. Хотя в фильме это не проговорено отчетливо, но прощальное обращение кулака к Ленину, которого он именует «Ваше превосходительство», дает понять, что крестьянин не признает ту институциональную рамку «советской власти», которую ему навязывает Ленин. В данном случае он не воспринимает эту власть как представительницу своих интересов.

В более широком смысле этот вопрос касается и понимания функции государства в разрешении конфликтов интересов различных слоев населения и выработке критериев, по которым те или иные способы разрешения конфликтов расцениваются как справедливые. Выполняет ли сегодня государство эту функцию «агентства по вопросам справедливости» или нет? Или эта функция переходит к неким глобальным учреждениям или же, напротив, к структурам гражданского общества. Этот вопрос оказывается предметом довольно обширной дискуссии о «глобальной справедливости», но уже после революции 1917 года он обсуждался в кругах левой эмиграции (например, в журнале «Современные записки») в ходе дискуссий о значении государства в русской истории и утрате им способности воплощать масштабы справедливости.

8. Наконец, третий конфликтный момент, вокруг которого складывается революционный дискурс – это вопрос о том, каков принцип справедливости, который должен быть в основе дискурса. Мы видели, что Ленин является в данном случае сторонником монопольного распределения, хотя и не эгалитарного, а классового. Тогда как «кулак» защищает принцип воздаяния по заслугам в отношениях между крестьянами, а также является сторонником принципа справедливости обмена, когда речь идет об отношениях между городом и деревней. И в этом случае мы можем констатировать, что в отличие от «нормального дискурса», в котором имеется приблизительное согласие относительно принципа справедливости, в революционном дискурсе спор идет о самих принципах и предпосылках.

9. Исходя из этого, я бы хотел высказать гипотезу, что ключевым моментом всей истории представлений о справедливости в России является процесс "смены парадигм" и переход от традиционного дискурса справедливости к современному в начале 20 века. Причем такая смена парадигм происходит в ходе революционного дискурса, который можно описать как опыт столкновения многих «правд». Это опыт плюрализации внутри дискурса справедливости. И если, например, в знаменитых дебатах Вл. Соловьева и Б. Чичерина конца 19 века о праве и нравственности мы встречаем понятие о справедливости, как о некоем универсальном моральном принципе (у Соловьева) и правовом принципе (у Чичерина), и этот принцип является как принципом индивидуальной добродетели, так и принципом социального устройства, то в ходе революционного дискурса начала 20 века возникает плюрализм представлений о социальном устройстве и соотвествующих принципах справедливости.

В заключение хочу проиллюстрировать мою гипотезу статистическим наблюдением на основе библиографий русской периодической печати. Первая библиография охватывает период с 1703 по 1894 гг., вторая – с 1901 по 1916 и начало 1917 года. Так вот в период с 1703 по 1900 гг. в России выходят только 8 периодических изданий (газет и журналов), имеющих слово «правда» в названии. Тогда как в период с 1901 по 1916 появляется 57 изданий со словом «Правда». А в одном только 1917 году появляется еще двадцать изданий, включающих это слово в название. Причем политический спектр этих изданий простирается от монархических и черносотенных до либеральных, эсеровских и большевистских.

Именно такая плюрализация представлений о справедливости является характерным отличием революционного дискурса, который вводит тему справедливости в поле зрения общественного мнения и мотивирует рефлексию по поводу справедливости. Все дискуссии о справедливости начала 20 века и последующих десятилетий являются реакцией на этот революционный дискурс и попытками его «нормализации», либо посредством представления его как аномалии, как кризиса современного правосознания (П. Новгородцев), как конфликта интуитивного и позитивного права (Л. Петражицкий), либо же путем установления монопольного дискурса справедливости (большевиками), исключающего все остальные точки зрения как враждебные.

Этот вопрос о путях «нормализации» революционного дискурса справедливости стоит и сегодня. Он дает о себе знать в противостоянии власти и оппозиции, в требованиях честности процедур выборов и признания легитимности прав меньшинства. Это в конечном счете вопрос о возможности такого дискурса справедливости, в котором найдут выражение и признание языки разных социальных групп с их представлениями о том, как должно быть устроено справедливое общество.