Поминки по сатире

Из театра уходит "злободневность". Та злободневность, которая, к примеру, удивляла когда-то актеров "Современника", когда безо всяких препон и преград выпустили "Доктора Стокмана": диссидентов сажают, высылают - одних из страны, других - в Горький, а тут, в самом центре Москвы, на сцену выходит Игорь Кваша, игравший Стокмана, и говорит, что самый сильный человек - тот, который самый одинокий, и спорит со всем городом и с целым светом, а город и свет спешат объявить его полубезумным. Короче говоря, все было понятно, и публика "Современника" понимала, о чем "на самом деле" пьеса Генрика Ибсена.

Дело не в том, чтобы непременно был у нас свой театр социального протеста, который бы, как парижский Театр Дю Солей, соединял бы гражданский пафос с, так сказать, эстетической завершенностью. Дело в том, что театр наш как будто боится потревожить вовсе не умиротворенные, не уснувшие социальные чувства публики. О невысоком и непрекрасном отважился заговорить - в более или менее близкой ретроспективе - один только Марк Захаров, в спектакле которого "Плач палача" в зал летят автоматные очереди и такие же - от живота - словесные тирады - про воров, которым сочувствуют и народ, и правительство, про то, что "сегодня наша власть представляется созидающей", что "детей надо сейчас отправлять подальше из страны" и про "быдло", которое "покорилось бесноватым ворюгам"... Зал несколько удивляется, видя, что по соседству, среди почетных гостей, сидят те, кого можно было бы вообразить среди главных мишеней всех этих публицистических стрел. И - успокаивается. Понимая, что театр ничем никому не грозит.

В только что сыгранной на "Сцене под крышей" Театра имени Моссовета премьере "домашнего древнегреческого спектакля" "Бог" по мотивам сценария Вуди Аллена постановщик Виктор Шамиров не стесняется, например, шутить на темы, понятные не сотням, а десятку-другому театральных людей. Театр не стесняется своей, прошу прощения за некоторую неловкость слога, внутритеатральности. Бежит от жизни в широком смысле, чтобы притулиться, прибиться к какому-то ее частному "берегу". Дело не в том, хорошо это или плохо, - такова данность. Мне кажется, что так для театра - хуже, кто-то не согласится, наверное, и скажет: да, замечательно, к чему нам все эти шестидесятнические фиги в кармане, намеки и полунамеки. Театр не для того.

Может быть, театр и не только для этого, не только для обсуждения насущных каких-то общественных вопросов и будирования общественного же мнения. Но и для этого тоже. В конце концов, странно, когда театр - в его каких-то конкретных формах - вовсе не ищет сопряжения с нашей жизнью, с реальностью. Когда, быть может, самое социальное из всех искусств бежит от себя, от себе уготованной роли.

Кто-то уже успел упрекнуть новый спектакль Театра Сатиры в дурновкусии: мол, нехорошо, когда с академической сцены говорят про "г..." или поют про триппер. Наверное, нехорошо, хотя, взявшись инсценировать "Швейка" или - что ближе авторам спектакля - фантазировать "на темы Я.Гашека", очень трудно удержаться на грани. Швейк прославил себя бравым солдатом, а армейские шутки, как известно, грубы. Другое дело: удается держаться рамок приличия в тех именно местах, которые, казалось бы, провоцируют - в сцене, например, описывающей клистирные страдания нашего героя. И, наоборот, вкус изменяет авторскому коллективу там, где они берутся что-либо добавлять от себя, в театральных "развязках" и "связках".

Авторский коллектив действительно великоват для двухчасового - без антракта - представления (особенно в пору, когда сама жизнь - о чем говорится в начале представления - зовет к экономии). Некоторое знание истории возникновения спектакля и его движения от замысла к премьере позволяет предполагать, что имели место некоторые разногласия, которые и привели к распуханию авторско-режиссерской группы: идея вывести Швейка на сцену принадлежала, как нам известно, Александру Колгану, он же надеялся выступить и в заглавной роли. В программке Колган обозначен "всего лишь" соавтором Александра Жигалкина в деле сочинения театральной "фантазии на темы Ярослава Гашека". Жигалкин, в свою очередь, стал еще и сорежиссером спектакля, наряду с Эдуардом Радзюкевичем, который, уже в свой черед, исполняет в спектакле роль бравого солдата Йозефа Швейка. Наконец, "выше облаков", над режиссерской группой стоит в программке имя постановщика Александра Ширвиндта, который, говорят, подключился к работе на самом выпуске: ему давно уже мечтается о спектакле-обозрении, не раз он заявлял о своем желании вернуться к этому искрометному жанру, поставить, к примеру, нечто замечательное по рассказам Аверченко, и теперь, отчасти, эта его мечта воплотилась в спектакле по роману Гашека.

Ширвиндт когда-то учил Радзюкевича и Жигалкина в Щукинском училище, руководителем курса был Юрий Авшаров, из курса, как из искры, "выгорел" потом маленький эстрадный театр "Ученая обезьяна". Государственной поддержки он, к сожалению, не получил, и потому все свои эстрадные таланты, всю свою пластическую мощь актеры растрачивают теперь на небольшие скетчи в домактеровских и иных, скорее домашних, концертах, а еще в телевизионной программе "Сам себе режиссер", где Жигалкину и Радзюкевичу принадлежит, кажется, вся закадровая работа (и слова, которые сопровождают домашнее видео, не народные, а их собственные).

Новый спектакль академического Театра Сатиры, который называется "Швейк, или Гимн идиотизму", отдаленно напоминает и жанр театрального обозрения, и программу "Сам себе режиссер": фрагменты почти не связаны друг с другом, публицистического запала (чем сильны были обозрения и без которых им, как говорится, грош цена) почти нет, веселье же носит почти исключительно юмористический характер (на манер беззлобного домашнего видео). Еще, конечно, напоминает "Швейк..." сатировского же "Андрюшу", с чего, собственно говоря, и началась жизнь послеплучековской Сатиры, когда за два или два с половиной месяца Александр Ширвиндт соорудил ностальгическое кабаре, спектакль-обозрение, посвященное 60-летию Андрея Миронова. "Швейк..." в определенном смысле повторяет этот монографический жанр - с той только разницей, что "Андрюша" рассказывал о судьбе реального человека, которого с нежностью и любовью вспоминали коллеги-актеры (трогательнее всего были фрагменты-воспоминания "стариков" - Спартака Мишулина, Ольги Аросевой и Веры Васильевой), а "Швейк..." посвящен когда-то не менее любимому, прославившемуся даже на весь мир, но все-таки выдуманному герою. Он может вызывать самые разные чувства, но пронзительности, человечности, какую может вызвать только недавно ушедший и близкий человек, тут быть не может. К ней, справедливости ради, и не стали стремиться.

Другое дело - Швейк как герой: героем он и всеобщим любимцем стал потому, что изо всех своих сил не хотел становиться героем. Роман Гашека и его заглавного героя полюбили за его нежелание воевать и за иммунитет ко всякого рода милитаристским и прочим инфекциям (точно так же, как героев Ремарка полюбили потом за верность солдатской и офицерской чести, мужество и военную выправку). Вот бы где развернуться сегодняшним фантазерам! Вот бы о чем поговорить с публикой и найти отклик в ней, уставшей от десятилетней войны, плавно перетекшей в контртеррористическую операцию. Нет от этом в спектакле ни слова, ни единого более или менее прозрачного намека.

Зачем же тогда было браться за "Швейка"?

Театр может быть вкусным, а может безвкусным, может обращаться к лучшим чувствам, а может и к низменным, но он должен хоть сколько-нибудь трогать, иметь отношение к нашей жизни. "Швейк..." в своем нынешнем виде никакого отношения к нашей жизни не имеет.

Впрочем, кое-какие "злободневные" намерения замечены были. О связи происходящего с жизнью за порогом театра говорит в самом начале спектакля Аукционист - Александр Жигалкин: он сообщает о том, что театр переживает не лучшие времена, актерам жить не на что (и в доказательство истинности своих слов распахивает парадный смокинг, под которым "прятался" голый актерский живот), поэтому публике будет предложен аукцион. Аукцион так аукцион. Я как зритель готов принять любые, самые радикальные условия игры и, соответственно, судить театр по законам, им самим над собою признанным.

В дальнейшем каждый новый эпизод предваряется выходом Аукциониста, который объявляет очередной лот - таз, в котором Швейк парит ноги, инвалидное кресло, клистир и т.д. После чего следует сцена, так или иначе связанная с этим предметом. Но аукцион предполагает, как мне казалось, торги и, простите, интерактив, здесь же ограничиваются объявлениями лотов. Зачем же было огород городить, если продавать театру нечего?! Может, стоило придумать какую-нибудь иную игру, которая, в отличие от аукциона, была бы не такою громоздкой и бессмысленной?

Далее. Сегодня все чаще говорят о том, что пришла, де, пора реформировать театры, что, мол, нету у государства ни кармана такого, ни сил, чтобы кормить такую свору репертуарных театров. "Швейк..." - красноречивый пример в пользу актуальности подобных слов и, скажем мягко, сомнений: при труппе то ли в 70, то ли в 90 человек две главные роли отданы приглашенным артистам, а единственная удачная роль, о которой можно говорить всерьез, сыграна Федором Добронравовым, только-только перешедшим в труппу Сатиры из "сопредельного" "Сатирикона". Впрочем, обыкновенному зрителю, которым посвящены все театральные усилия, наверное, нет дела до того, в какой степени заняты в премьере штатные артисты и заняты ли они вообще. Они пришли на спектакль. Поэтому - еще несколько слов о спектакле.

Обозрение - жанр, который, конечно, недалеко отступает от театрального капустника. Но обозрение может напоминать высококлассный и высококвалифицированный капустник (вроде тех, которые устраивали в дореволюционной "Бродячей собаке", о чем можно прочесть в дошедших до нас воспоминаниях, или тех, которые бывали в "дореволюционном" Доме актера и которые помнят еще живые свидетели тех домашних триумфов), а может - неважный, выродившийся в нынешний телеКВН. К сожалению, сатировская премьера больше и чаще напоминает второе. И в редких случаях - когда, например, на сцену выходит Судья пан Ванеш или Кэти Вэндлер (обе роли исполняет Федор Добронравов) или Юрий Авшаров (ему достались две другие роли - Пани Мюллеровой и Фельдкурата Каца) - первое. У Добронравова каждый эпизод - многодетальный спектакль, к слову, напоминающий о лучших днях самой "Ученой обезьяны". Смешно, и смех расположен, как говорится, на разных уровнях. И смеются поэтому все. А когда в ответ на загадку, загадываемую Швейком, про дом с окошками и бабушку швейцара, следует реприза, воспроизводящая страдания знатоков из телевизионной же передачи "Что? Где? Когда?", можно лишь улыбнуться, поскольку это - наши старые телевизионные радости, высмеянные "до дна".

Эдуард Радзюкевич вроде бы идеально подходит на роль бравого солдата Швейка. Он даже как будто напоминает знаменитые рисунки-карикатуры, сопровождающие многочисленные переиздания романа. Но есть, впрочем, одна "нота", которую не может взять Швейк-Радзюкевич: на сцене он и простодушен, и хитер, но в его сопротивлении судьбе, в борьбе за мирную жизнь начисто отсутствует такое "неуместное", лишнее, даже вредное в условиях военного времени добросердечие, без которого его литературный прототип не заслужил бы такой беспримерной всенародной любви.

Можно было бы, наверное, сказать еще о неумеренной, не знающей устали энергии композитора и дирижера (в спектакле участвует живой оркестр!) Андрея Семенова, за которого просто боязно бывало в некоторые минуты, казалось, еще немного, и он просто выскользнет из оркестровой ямы то ли на сцену, то ли в партер; было видно, что скромное полуподвальное дирижерское существование противоречит его публичной натуре. Но, кажется, и описанных недостатков хватит. Остальное - при встрече.

       
Print version Распечатать