Политическое мышление Мамардашвили

Текст Андрея Парамонова о Мамардашвили, опубликованный несколько дней назад на РЖ, не может не вызвать некоторых возражений со стороны специалиста по творчеству советского философа. Но, прежде чем содержательно возразить на ряд тезисов Андрей Парамонова, нужно сказать, почему вдруг Мамардашвили попал сегодня в отечественные СМИ.

У нас сразу несколько поводов вспомнить видного отечественного философа Мераба Константиновича Мамардашвили (1930-1990). 15 сентября исполнилось 80 лет со дня рождения. На телеканале «Культура» только что прошла премьера 8-серийного фильма Александра Архангельского «Отдел», посвященного послевоенному отечественному философскому поколению, одной из центральных фигур был Мераб Мамардашвили (вместе с Щедровицким, Зиновьевым, Грушиным и другими). Через два месяца, 30 ноября, исполнится 20 лет с момента трагической смерти философа. Почему трагической? У Мамардашвили не выдержало сердце (третий инфаркт) во внуковском накопителе при посадке на самолет в Тбилиси, когда оголтелые сторонники тогдашнего президента Грузии Звиада Гамсахурдии набросились на него с оскорблениями за его антигамсахурдиевскую позицию.

Парадокс в том, что Мамардашвили тогдашним грузинским националистам казался чуть ли не русофилом, хотя его позиция по отношению к исторической России и особенностям российского менталитета была, скажем так, не слишком дружественной. О царивших тогда в грузинском политическом обществе настроениях дает представление следующая фраза Мамардашвили: «Меня, например, можно обвинить в прорусских настроениях, так как я говорю по-русски без акцента, а это уже дурной знак». Впрочем, далее следуют слова, которые сбивают с толку, озадачивают: «Во мне намного сильнее антирусское начало, чем в наших антирусских политиках, поскольку они принимают исходные данные проблемы, саму зависимость от внешнего врага, на которой они слишком сосредоточились. Это зависимость политической ненависти, так как они не замечают, что зависят от решений русских относительно самих себя. С этим надо решительно порвать»1.

Популярность фигуры Мамардашвили во многом объясняется тем, что он обладал редким даром придавать совершенно абстрактным философским проблемам и понятиям непосредственный жизненный смысл и умел показывать, что философия на самом деле касается всех и каждого. В этой способности говорить о философии одновременно и глубоко, и доступно он совпадал со своим современником и философским антиподом Э.В. Ильенковым. Как сказал последний, «подлинная популярность – союзница строгой научности». В полной мере эти слова относятся и к М.К. Мамардашвили.

Между прочим, во многом эта популярность возникала еще и потому, что Мамардашвили умел резко и отчетливо говорить на социально-политические и историософские темы. Причём неслучайно его творчество ценят многие наши убежденные западники и либералы, но зато его, как правило, терпеть не могут представители патриотического лагеря. По отношению к Мамардашвили у читающей публики существует довольно отчётливое деление в социально-политическом плане: патриоты часто считают его чуть ли не русофобом, и поэтому относятся к нему довольно негативно, зато для многих сторонников сугубо «европейского вектора развития России», не чуждых интереса к философии, он является весьма уважаемой фигурой.

Так что нельзя согласиться с мнением Андрея Парамонова, что Мамардашвили «остался вне идеологий и не дал ими себя пленить». Мамардашвили был не только политическим философом, но философом в значительной степени политизированным. Да, он постоянно оговаривал, что он лишь шпион, наблюдатель, что философ никогда не должен непосредственно заниматься политикой или «идти на баррикады». Но как философ-западник, продолживший чаадаевскую традицию, он в своём философствовании занял весьма чёткую позицию по шкале хорошо/плохо в отношении определённых современных ему исторических проблем и социально-политических вопросов.

Вообще можно ли, занимаясь философией в России, вообще остаться не затронутым политикой, не «заболеть» в той или иной степени политическими проблемами? «В нашей части мира, не только у нас, но и например в странах Ислама, строй чаще чем об административных недостатках заставляет думать о правде и неправде, вере и Боге, о последних вещах (о смерти, о цели жизни). Для западного человека экзистенциальные проблемы в полной мере существуют, но скорее отдельно от проблем администрации, выборов, налогов. Наоборот, среди наших реалий [в] метафизику – в проблемы добра и зла, доброты, искренности, лжи, сокрытия, человеческого своеволия, самоуправства и в решение этих проблем – внедряешься быстро почти при первой же встрече с милиционером, с органами местного самоуправления»2.

В только что опубликованном в издательстве «Прогресс-традиция» курсе лекций под названием «Очерк современной европейской философии» критика идеологии и идеологического сознания у Мамардашвили проводится лишь в связи с фашизмом и коммунизмом (в случае с последним весьма завуалировано по цензурным причинам). Между тем, в качестве идеологии и, соответственно, предмета для критики, им совсем не затрагивается либерализм, либеральная идеология. Критика крайностей феномена массового общества проводится лишь преимущественно на материале нацистской Германии.

Мамардашвили, особенно в последние годы своей жизни, когда цензуры становилось все меньше, занимался на философском уровне апологетикой основных либеральных принципов: верховенство права, разделение властей, свобода мнений и СМИ, и т.д. Между тем либерализм – это всё-таки тоже идеология, и как идеология она тоже нуждается в анализе и разоблачении её превращённых форм (тем более, что именно это делал родоначальник теории «превращённых форм» Маркс, интепретацией которой занимался «ранний Мамардашвили»).

Мамардашвили считал, что российскому духовному и социально-политическому пространству присущ некий «инфантилизм», под которым он понимал неразвитость личных начал и автономных общественных институтов, независимых от власти и государства, «избегание форм», якобы принципиально свойственное русской культуре и Православию в целом. Критика особенностей русской и советской истории, русского менталитета базировалась у Мамардашвили на очень сильном «модернизирующем заряде». Он часто говорил о необходимости «соответствия облику и задаче цивилизации»3, о том, что нация должна стоять на высоте современных задач, и т. д. Несмотря на его критичность у него было слишком сильное доверие, как это ни парадоксально, к современности в её Западном варианте, пусть в варианте мыслимом, символическом, идеальном.

Черно-белый мир

Парадоксальность фигуры Мамардашвили во многом заключается в том, что философ, очень критически относившийся к утопическому сознанию, к проектам реального воплощения идеального государства, сам в определённом смысле был утопистом, социально-политическим «манихеем». Мераб Мамардашвили, как сказал Пятигорский, «был не чужд манихейства»4, что выразилось и в том, что он вносил некую бескомпромиссность и в рассмотрение социально-политических проблем и вещей: «И вообще, я думаю, нет деления на радикалов и либералов – это псевдоделение, сколько бы ни говорили. Свет сам по себе настолько радикален, что есть лишь деление на светлых и тёмных, то есть разумных и неразумных – “гониэри” и “угоно” – по-грузински это звучит лучше, чем по-русски»5.

Когда Мамардашвили говорил о Европе, он говорил скорее о Европе идеальной, Европе-символе, существующей преимущественно лишь в его философствовании и выполняющей функции идеальной модели для заблудшей России. Порой сами европейцы не соглашались с такой оценкой Европы: «Я помню, как возмущены были американские и европейские философы Фредерик Джемисон, Вольфганг Хауг и другие участники конференции о постмодернизме в Дубровнике осенью 1990 года, когда Мамардашвили назвал позднекапиталистические общества, в которых они живут и которые безжалостно критикуют, “просто нормальными человеческими обществами”. Никогда, возможно, дистанция между «сверхевропейцем» и западными философами не проявлялась в такой чистоте, как тогда, на пороге распада СССР»6.

Мамардашвили считал советский мир антимиром, миром привидений, антижизнью: «Когда господствует советизм, сама жизнь теряет функцию. Советская жизнь - антижизнь. Ни в одном слове, предложении, позе или действии, характерных для советизма, я не узнаю себя как живого, не чувствую жизни. Там где советизм - жизни нет»7. Это его максимально критическое отношение к “советизму” распространялось и на Россию в целом, на всё русское культурное пространство: «Русские, куда бы ни переместились - в качестве казаков на Байкал или на Камчатку, их даже занесло на Аляску и, слава Богу, вовремя продали ее, и она не оказалась сегодня той мерзостью, в которую мы ее скорее бы всего превратили, - куда бы они ни переместились, они рабство несли на спинах своих»8.

Кстати, по Интернету гуляет небольшой сборник из цитат Мамардашвили, благодаря которому создаётся впечатление, что он был всего лишь законченным русофобом, и ничего более. Эта Интернет-подборка определенным образом скомпилирована, приведённые в ней фразы вырваны из контекста. Более того, в словах про Аляску в Интернет-цитате местоимение “мы” (“она не оказалась сегодня той мерзостью, в которую мы ее скорее бы всего превратили”) заменено на “они”. Такая компиляция и такие замещения сводят сложнейшую проблему отношений интеллигенции (в том числе с так называемых национальных окраин империи) и исторической России до очень простой и примитивной картинки. Конечно, есть соблазн «пристегнуть» Мамардашвили к более чем явственному сегодня «Интернационалу националистов» на пространстве бывшего СССР, дружащих против России. Но для тех, кто знаком с творчеством Мамардашвили, очевидно, что его философствование всё-таки гораздо глубже, серьезнее и неоднозначнее простых политических схем, просто-напросто в них не помещается.

Мамардашвили и новая Грузия

Как это вполне логично следовало из его крайне критического отношения к России, Мамардашвили в годы перестройки однозначно поддержал стремление Грузии отделиться от России: «Мы должны отделиться. А уже после отделения можно будет установить союзные отношения с русскими демократическими и прогрессивными силами. Физическое или внутреннее разделение судеб является необходимой предпосылкой. Хватит вместе страдать и вместе жить в дерме”9.

Все свои надежды Мамардашвили возлагал на новую, демократическую и свободную от России Грузию. Только такой путь в Европу он мыслил для Грузии – обязательно отдельно от России. Но, увы, так получилось, что эта новая Грузия, Грузия без России – его и убила. Его радикальное стремление «порвать мрак советского сознания и абсурдности, обволакивающих наш быт, экономику, мышление, все»10 обернулось по сути личной трагедией.

Горькая ирония истории состоит в том, что в том политическом и культурном пространстве, которое в отделившейся от России Грузии пришло на смену «советской антижизни», Мамардашвили не смог существовать бы и секунды. Так была ли тогда советская жизнь действительно антижизнью – по крайнее мере, по сравнению с так называемой новой жизнью, пришедшей ей на смену?

Да, Мамардашвили оказался в числе очень немногих представителей грузинской интеллигенции, которые внятно и четко по антинационалистическим мотивам выступили против Гамсахурдия. И уж точно его голос среди грузин был самым весомым и громким.

Для Грузии, в экстазе тогда скандировавшей «Звиади!», «Звиади!», прямым вызовом слышались его слова, что «я истину ставлю выше моей родины и у меня возникает вопрос: многие ли грузины способны поставить истину выше видимого интереса своей родины. А если не могут - то они плохие христиане». Или: «если мой народ проголосует за Звиада Гамсахурдиа и его национал-большевизм, я выступлю против своего народа»11. Но в его антинационализме была слабая брешь. «Защищая достоинство абхаза, армянина, осетина - защищаешь свое достоинство, иначе для меня не существует высокое понятие грузина. Я с ними жил и живу. И никому не позволительно измерять градус моей грузинственности»12. Прекрасные слова, здесь говорится об армянах и абхазах в Грузии, о защите их прав, но почему-то ничего не говорится о защите прав русских в Грузии. То есть, для русских в Грузии делается исключение? Но если делаешь исключение для какой-то одной группы, социальной или национальной за какую-то «коллективную вину», ставишь ее в положение париев, лишаешь ее свободы за какие-то реальные или мнимые грехи, то в итоге свободы не будет ни у кого. Ни у русского, ни у абхаза, ни у самого грузина.

Мамардашвили недооценил всю опасность национализма, дал им сначала в своей мысли своего рода карт-бланш, а потом не выдержал столкновения между своей утопией и грузинской реальностью. Он считал, что национальный вопрос в рушившемся Советском Союзе – это вопрос только социальный, что это всего лишь необходимая ступень для перехода к гражданскому обществу: "Я не считаю национальные движения в нашей стране националистическими. Более того, я готов утверждать, что в Советском Союзе нет националистических движений… Почему? По той простой причине, что это форма, в которой рождается гражданское общество, решаются проблемы гражданских свобод". Сегодня ясно видна, мягко говоря, иллюзорность такой позиции.

Мамардашвили без России

Трагический парадокс заключается в том, что когда Мамардашвили остался один на один без посредничества России с новой Грузией, она, новая, теперь уже независимая от российского пространства Грузия, его фактически и убила. Он и сам, столкнувшись с реалиями новой грузинской политики, стал говорить о том, что переоценил грузинский национализм, что это движение оказалось неспособно воплотить «суть национального движения как исторической задачи, как части универсальной борьбы за свободу, за национальное государство»: «Не знаю, может Грузия уже тоже стала частью этого русского пространства, об этом надо подумать... Тридцать лет я жил в России и верил, что мы, грузины, все-таки не такие темные как русские… Мне думалось, что раз грузины - жизнелюбы, раз обладая чувством юмора, смогли сохранить сердце и старинный образ рыцарства, значит остались индивидуалистами, скептиками и т.д. Значит, их невозможно поработить окончательно. Я это констатировал буквально изо дня в день, будучи в Москве. Вернулся и оказалось, что это было иллюзией, что процесс ментального, психологического, словесного порабощения зашел слишком далеко...»13. В этих словах опять-таки примечательно то, что грузины – такие же темные как и русские, что именно русские всё-таки поработили их, сделали ментальными рабами. Русские – как точка отсчета темноты…

Я прекрасно могу себе представить, как Мамардашвили жил бы и преподавал в постсоветской Москве, но не в постсоветской Грузии, в постсоветском Тбилиси, где его обвиняли в имперскости и русофилии только потому, что он по-русски говорил без акцента. Как писал журналист Тенгиз Гуадава, “я помню шквал статей в грузинской прессе тех дней, где Мамардашвили обвинялся в том, что он "советский продукт", со всеми вытекающими отсюда следствиями, как то "интеллигентность", "интернационализм", "рационализм"... Трудно доказать, что ты не верблюд, особенно трудно философу, привыкшему уважать логический аргумент. Мераб в сердцах восклицает: "Кто смеет определять градус моей грузинскости?!" Он пытается апеллировать к разуму, когда звиадистский Геббельс - Гурам Петриашвили призывает запретить смешанные браки, демонстративно срывает премьеру оперы "Аида", вопя ошарашенным певцам и аудитории: "Нам не нужны эти русские оперы!" и призывает интеллигенцию к духовному соитию с народом, путем пробежек по росе босиком...”14

Так не совершил ли Мамардашвили даже в контексте своей личной судьбы ошибку в отношении советской действительности и советского, а шире – русского мира и русского культурного пространства, не совершал ли он ее постоянно в силу того, что был в отношении к нему нигилистически настроен? Его по максималистски негативное отношение к «советизму», отталкивание от него и обличение его оказалось для него самоубийственным. Развернувшаяся травля Мамардашвили в постсоветской Грузии, где его упрекали в «русофилии» и «советскости» (не правда ли, очень странно слышать всё это, зная, что Мамардашвили говорил по поводу России?), как и словесная стычка во Внуково с фанатиками Гамсахурдия, судя по всему, сыграли совсем не последнюю роль в случившемся с ним третьем инфаркте.

Примечания:

1 Мамардашвили М. Как я понимаю философию // Жизнь шпиона. М., 1992. С. 351.

2 Бибихин В. В. Введение в философию права. М., 2005. С. 50.

3 Мамардашвили М. Как я понимаю философию. С. 325.

4 Пятигорский А. Избранные труды // Мысль держится, пока мы…М., 1996. С. 204.

5 Мамардашвили М. Как я понимаю философию. С. 211.

6 Рыклин М. Я истину ставлю выше моей Родины. Мераб Мамардашвили о Грузии, России и Европе // Новая газета. № 66 от 8 сентября 2008 года.

7 Мамардашвили М. Грузия вблизи и на расстоянии. Цит. по: http://www.gudsite.com/publ/mamardash.htm

8 Мамардашвили М. Как я понимаю философию. С. 331.

9 Мамардашвили М. Там же. С. 352.

10 Мамардашвили М. “Грузия вблизи и на расстоянии”; Гаудава Т. “М. Мамардашвили. “Грузия вблизи и на расстоянии”. “Новое русское слово”. 25-26 ноября 1995 года.

11 Мамардашвили М. Там же.

12 Мамардашвили М. Там же.

13 Мамардашвили М. “Грузия вблизи и на расстоянии”. Цит. по: Т. Гаудава. “М. Мамардашвили. “Грузия вблизи и на расстоянии”. “Новое русское слово”. 25-26 ноября 1995 года.

14 Гаудава Т. “М. Мамардашвили. “Грузия вблизи и на расстоянии”. “Новое русское слово”. 25-26 ноября 1995 года.

       
Print version Распечатать