По Днепру

Давно хотелось увидеть Днепр выше Соловьевой переправы. До истоков не просто пробраться, да и на лодке там не протиснешься, а вот Днепр дорогобужский – самый раз. В магазине была закуплена провизия, с антресолей извлечена байдарка в заплатках, – и в путь. На этот раз не один, с женой. По старой смоленской дороге поехали на грузовом такси. Не так и дорого, две тысячи рублей. Ведь за поездку куда-нибудь к морю придется выложить больше и потом маяться в поезде, в каких-то гостиницах. Да и как-то уже нет былой тяги, жадности узнать, что там, за пермскими горами. Ну, да, и начало этого стихотворения Бунина, наверное, бьет в точку: «Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей / Ты смотришь золотистыми глазами»… Что там Индия или Непал, если никак не удается зачерпнуть пригоршню воды в истоке Днепра. Или хотя бы разбить веслом волну с отражением древнего Дорогобужа.

Впрочем, в Дорогобуж мы решили не ехать, а начать поход немного ниже по течению, в Успенском, с трассы туда идет приличная грунтовка. На берегу ни души, деревня немного подальше.


Байдарка собрана и спущена на воду… Немного ожидания: держит воду? пропускает? Сквозь резину проступают капли, сливаются… Да, столько уже служит – почти тридцать лет. Вся шкура в заплатках, как у старого кита, обросшего пленками водорослей. Вспоминаю историю одного туриста, много лет не снимавшего байдарку с антресолей, а потом отчалившего – и через несколько минут оказавшегося по пояс в воде: шкура под пятками треснула. Надавливаю кулаком на резину. Вроде бы еще прочная. Да и не так уж страшно выкупаться в жаркий день, главное успеть схватить фотоаппарат в целлофановом мешке. А на жене спасжилет.

И мы отчаливаем.

Вот ради этого мгновения и задумываются водные походы. Оставить берег, с силой оттолкнуться веслом – и влиться в какой-то новый поток времени, распрощаться с прошлым, хотя бы на мгновение. И не только с прошлым, а и с обыденным настоящим. Туристы всех возрастов и мастей на самом деле затевают игры со временем. Время дороги – особенное время. Как в водах реки или озера есть различные слои, теплые, холодные, насыщенные кислородом и мглистые, суровые, в течении времени тоже есть свои гольфстримы и мариинские впадины. Время дороги хочется определить как свежее время. Тем более если ты сидишь в нескольких сантиметрах над рекой, движешься с ней, оглядываешь берега, небо.

Надо было немного остыть, перекусить, да и наконец испытать спасжилет. Байдарка мягко вошла в черноватые пески дюны. Этих дюн здесь, под Дорогобужем, было довольно много. И у всех черноватый цвет. Как будто каждая желтая песчинка перемешана с черной. А над дюнами курчавились дубравы. И этот пейзаж сразу впускал сознание в какие-то далекие, былинные времена.

От предложения самой провести испытания моя спутница наотрез отказалась. В деревенском детстве она тонула в Малой Гжати. Водобоязнь в таких случаях – надолго. Дно под дюной было тоже песчаное, но утрамбованное, как асфальт. В спасжилете дошел я до середины, погрузился в воду – отлично держит и на спине, и на животе, хоть сплавляйся до Смоленска. А Днепр здесь я так пешком и перешел, поднялся на другой берег, огляделся. К реке прилегали луга с белыми комьями таволги, с красными пятнами луговой герани. Еще дальше торчали малиновые стрелецкие шапки иван-чая. За ними стояли леса. Воздух был напоен медоносами, а от лесов тянулся хвойный дух. Вода в реке прозрачная, хотя неподалеку Дорогобуж, еще и Сафоново на правом притоке, речке Вопец, а выше левый приток Вязьмы.

Еще три часа назад мы были обитателями города, и вот уже нас окружает другой мир, плавно текущий куда-то по однажды заданному плану, поющий птицами, громоздящийся кручами и башнями облаков вверху и внизу в зеркалах великой реки славянской, скифской. Казалось, только мы здесь и есть, и никого больше. Река принадлежала нам, а мы – ей. Это растворение произошло довольно быстро. Обычно переход от оседлой городской жизни бывает дольше.

Таковы могучие чары реки.

Мы пошли дальше среди черноватых дюн, глиняных обрывов и раскидистых дубов, часто застывших как будто в падении над водой, но еще цепко сплетенных корнями с землей.

Колорит Днепра здесь был какой-то южный, навевающий мысли о степных скифских берегах нижнего течения. Иногда деревья пропадали, и река текла в зеленом коридоре волнующихся трав. И тогда точно наверху простирались степи. Да еще небесную реку – более широкую, конечно, чем Днепр, – пересекали черные коршуны. Самое время вспоминать «Слово о полку Игореве», но не так-то легко эти древние стихи заучить. А вот помнится какой-то рокот и трепет и дуновение сильного ветра.

Такие дни с ветром и солнцем на Днепре – лучшая иллюстрация прозрения современного философа Георгия Гачева о главных стихиях России: это ветер и свет.

Но скоро это стародавнее очарование было разрушено появившейся моторкой. На дворе – другая эпоха, и мы здесь не одни. Лодка была резиновая, оснащенная японским мотором. Дальше нам только такие и попадались, за редчайшим исключением. Когда-то воды Днепра бороздили тяжелые плоскодонки и металлические лодки с «Вихрями», чихавшие синим дымом и плевавшиеся бензином, так что после них на воде оставались радужные разводы. Такую лодку было слышно издалека. А эти резинки на «Ямахах», «Сузуках» и «Хондах» ходят тихо. И если на малом ходу – то вообще не поймешь, поднимается ли лодка против течения каким-то чудесным образом или все-таки на моторе. Часто рыбаки в идущей на малом ходу лодке спокойно беседуют, покуривая и следя за своими снастями.

Да все равно они мне не по душе. И когда первый секретарь обкома Клименко ввел запрет и ограничения на передвижение моторных судов по Днепру, мы с друзьями обрадовались. Это было истинно экологическое деяние. Ведь с моторами на Днепр идут не от великой нужды. Рыбачить можно и с простой лодки или с берега. Должны быть пространства, свободные от моторов. Куда спешить на реке?

Мы и не торопились. Причаливали к песчаным косам, ломали сухие ивки, зажигали костер, заваривали чай, удили рыбу. У меня не клевало, блесна возвращалась пустой. А жене везло больше. Это заставляло меня уже яростно блеснить воды Днепра. Но рыба предпочитала идти в нежные руки жены. Как будто в них плотву и густеру ждала другая участь.

Что ж, ворчал я, вставая на заре и выползая в тростниковые чащи, осыпанные росой и наполненные туманом, моя настоящая рыбалка – вот, и, повесив штатив в чехле на плечо, брел к реке, доставал фотоаппарат, ждал солнце. Можно подумать, что туман на летней реке – обычное явление, надо только пораньше встать. Ничего подобного. За двенадцать дней нашего похода было три туманных утра. И лишь два из них оказались с хорошей подсветкой, густым туманом. И только одно утро было и туманным, и солнечным, и в то же время облачным, то есть идеально фотогеничным.

Жена спала в палатке, утонувшей среди тростников, а я бродил по берегам в болотниках и плаще, мокрых от густой росы. Примерно через полтора часа после восхода солнца характер света менялся, и мир вокруг становился уже не таким пластичным и язычески древним. И я спешил назад, стаскивал сырой плащ, сапоги, забирался в спальник и успевал немного поспать до жары.

Проснувшись, мы решали, что будет на завтрак, умывались, разводили костер. Завтракали, спускали байдарку на воду, грузили вещи и отчаливали, снова отрывались от берега, испытывая чувство освобождения. Время магически обновлялось. Нигде и никогда больше так явственно это не происходит. Возможно, здесь имеет значение укоренившееся представление о реке как о самом времени. Я говорю об этом времени похода как о свежем времени. И нахожу этому все новые объяснения. Ощущение свежести обусловлено еще и тем, что на реке ты ближе к истокам времени. Тем более здесь, на верху Днепра, где, как писал летописец, сидели кривичи. Мирча Элиаде вывел следующую формулу: возрождение путем возврата к первичному Времени. Так называется одна глава в его книге «Священное и мирское». Правда, там он говорит не о реке, а о ритуальном воссоздании времени начала в празднествах, в декламациях космогонического мифа. Но именно «возрождение путем возврата к первичному Времени» и происходит на реке. Коротко говоря: река и есть первичное время. Это утверждение кажется странным только дома, в городе. Когда отправляешься на лодке в путь по реке и неожиданно на черноватой дюне под цветущими лугами и дубравами обнаруживаешь себя и свою спутницу единственными людьми, пусть это озарение и длится всего минут двадцать, – уже не возникает никаких сомнений, что так оно и есть, вот первичное и праздничное время.

Да, праздничное. Плавание по реке, стоянки с кострами, тихие ночи посреди отяжелевших росистых тростников, солнечные утра, песни птиц – праздник горожанина. Птицы, ветер, солнце, звезды его и свершают. А ты лишь принимаешь посильное участие.

Правда, иногда этот фестиваль становился опасным. Нас застигали грозы. Одна два часа продержала нас под тентом, которым мы спешно укрылись, выскочив из байдарки и оставив в ней часы, мобильные телефоны, нож, все металлическое и притягивающее молнию. А молнии блистали вокруг нас в своем свирепом танце под мощный грохот самого древнего барабана. Нина закрывала глаза. Мне тоже было не по себе. Но у жены страх грозы велик. И здесь снова сказывается происшествие далекого деревенского детства, когда ее подружку, шедшую с железным бидоном молока с фермы, убила молния, продырявив как раз этот злосчастный бидон и расплескав все молоко…

Потом мы видели ожоги на берегах: обугленные деревья, почерневшие травы вокруг. И предпочитали останавливаться в тростниковых низинах. Не хотелось бы стать жертвами на этом речном цветущем мероприятии.

Во время грозы мне всегда вспоминается древняя эллинская эпитафия пастуху, пораженному молнией под дубом. И спустя две с лишним тысячи лет мы так же беззащитны перед грозами, ну, по крайней мере те, кто в пути. Хотя беззащитность и помогает лучше пропитаться свежестью этого особого времени. Страх грозы как будто сбивает с современного человека броню «царя природы». Даже и от мобильного телефона приходится на время отказаться.

Но все-таки безумная слепая сила грома и молний, хищное полыхание небесного огня, вонзающегося, куда придется, без разбору, конечно, подавляет.

Поход никогда не бывает беззаботным. Тщательно приходилось выбирать места для стоянок, чтобы вдруг не оказаться поутру и поздно вечером нос к носу с веселой компанией горожан, вырвавшихся на лоно природы «оттянуться по полной». Лучшие соседи в походе – бобры, выдры, аисты да цапли. Впрочем, на этом участке Днепра не так много мест, куда можно проехать на обычной машине. А движению моторных лодок препятствуют два понтонных моста, один ближе к Успенскому, другой ниже по течению. С одной стороны, эти препятствия – благо. Но путешествующим от Дорогобужа до Смоленска не позавидуешь. Особенно если сплав на шлюпках, например. Как перетащить тяжелую посудину? Участники смоленской экспедиции «Викинг-Нево» двенадцатью годами ранее поступили просто: затопили шлюпку и провели ее под понтоном. Но остается загадкой, где они на этих глиняных берегах отыскали сто килограммов камней. В отчете экспедиции не уточняется.


Если первый понтон пропускает под собой всякий речной мусор, то второй, у деревни Засижье, нет. И после чистых плесов мы вдруг узрели за поворотом настоящую свалку от берега до берега. Подойдя ближе, различили куски деревьев, ветви, кору, обрывки каких-то тряпок и, разумеется, вездесущий пластик: разнокалиберные бутылки, коробки, коробочки, пробки. Свалку эту устроило охотничье хозяйство, ему принадлежит понтон. И первый понтон – охотничий. В отчете экспедиции «Викинг-Нево» говорится, что охотничье хозяйство принадлежит какой-то московской фирме. Но уже сейчас я так и не смог найти какой-либо информации об этом хозяйстве «Орлан». Может, хозяйство переименовали, да и хозяева сменились.

Понтон как своеобразное средство борьбы с моторками? И понтон-свалка?

Чаши весов колебались некоторое время, и вторая перевесила.

Надо сказать определенно: понтоны перегораживают великий водный путь, по сути, международную дорогу. С какой стати? Кто им это позволил? Что за карликовое княжество устроили на Днепре? Примечательно, что жителям близлежащих деревень пользоваться этими мостами для проезда скорее всего нельзя, вряд ли каждому жителю выдали ключи от запертых на замки шлагбаумов. Хорошо, можно купить участок леса, поля. Но разве продается Днепр кусками? Что на этот вопрос ответила бы смоленская администрация? Продается Днепр или нет?

Железные громадные бочки, помосты, тросы нарушают и эстетическую неприкосновенность пейзажа, хотя об этом всякого рода устроители и распорядители не думают вообще. Забываем и мы, что имеем право на созерцание родины, не исковерканной стараниями воротил, качающих деньги на этой земле и отдыхающих где-нибудь в лазурных далях.

К несчастью, свою лепту в посягательства на пейзажную неприкосновенность вносят и простые граждане, оставляющие свинские натюрморты на дюнах. Всегда при виде этих помоек вокруг кострищ возникает недоуменный вопрос: неужели рыбаки, отдыхающие находились при смерти? Может быть, они больны неизлечимо, ну, СПИД или что-то такое, и «завтра мы умрем», как поется в песенке. И вернуться на Днепр уже не получится. Вот и напиваются горькой вдрабадан и в полубессознательном состоянии отчаливают или укатывают.

Натюрморты эти стали попадаться после Соловьевой переправы. Здесь Днепр пересекает трасса. Снова приходится заключить, что основные поставщики мусора – автомобилисты.

Дорогобужский Днепр остался позади. Этот участок реки живописен и малолюден. Нам запомнились дубравы, мрачноватые дюны, свирепые грозы, сильный чистый ручей, круто падающий в Днепр по отполированному глиняному склону, крик черных коршунов, аист-аккуратист, поймавший лягушку: прежде чем проглотить добычу, он ее хорошенько прополоскал.

Но плавание продолжалось. И хотя берега стали менее живописны – в основном из-за густых зарослей ив, как правило, черно-гнилых и серых, как кости, отчего-то высохших у самой воды, – свежее время не прерывалось. Не могли его нарушить ни железные уродины-мосты, ни стоянки дремучих рыбаков. Свежее время, как река, обновлялось ежеминутно, с каждым поворотом и услышанным криком цапли, ударом рыбьего хвоста, облаком, упавшим из-за лесных вершин на холме прямо сюда, под весло. Вспоминалась реплика каких-то аборигенов, приводимая Элиаде, о том, что они работают и живут ради танцев. Танцев ритуальных, на священных праздниках. А именно на таких праздниках и происходит погружение в изначальное время, позволяющее ощутить ток юного, только что сотворенного мира. У австралийских аборигенов это время носит название «Время мечты».

Ну, возможно, соотносить туристскую прогулку с этими ритуалами и рискованное занятие, но о лесных и речных походах ведь всю зиму мечтаешь, как же не подумать, что вот оно и есть – время мечты. Пусть это только бледный и в чем-то нелепый отпечаток, далекий отблеск действительного былинного времени. Но – вот снова сверлящий клекот коршуна и небесная глубина между серых облаков, и удар ветра по ивам и травам, – разве не те же самые, что видели и слышали наши предки? Мирча Элиаде часто пишет «Предки».

С Соловьевой переправой связано одно более близкое по времени событие. Здесь в первый год Великой Отечественной в последний раз кто-то из односельчан, тоже воевавший, видел моего родственника по матери, Николая Федоровича Зуева, окончившего военное училище связи в Ленинграде. Было ему двадцать лет.

Соловьева переправа была горловиной мешка, по замечанию К. К. Рокоссовского, через нее шло снабжение сражающемуся Смоленску. Потом войскам под Смоленском был дан приказ отступать. И «мешок» как будто перевернулся. У переправы скопилось огромное число людей, техники, повозок. И немцы налетали на них с воем и кромсали. По воспоминаниям очевидицы, смоленской медсестры Евдокии Федоровны Силипецкой, это была какая-то симфония смерти, всюду ревели сирены, слышались взрывы. Раненые падали с повозок и ползли по грязи, волоча размотавшиеся бинты. Днепровская вода окрасилась кровью и кипела от пуль и разрывов. Контуженная медсестра оглохла и в ужасе хотела броситься в Днепр, чтобы все закончить, но увидела эту бурую воду и одумалась. Переправа была уничтожена, и только густой туман позволил ее восстановить. По разным оценкам здесь погибли от 50 тысяч до 100 тысяч человек. Скорее всего, среди них был и офицер связи Николай Зуев из Каспли.

Моя мать, тогда еще девятилетняя девочка, запомнила Николая благородным человеком, с хорошими манерами, добрым и веселым. Такие же были у него и два друга. Когда они собирались вместе, то играли на гитаре и мандолине и пели песню «Гибель Титаника».

Уже в военные годы мать Николая, Устинья, переехавшая из смоленского села Каспля во Фрунзе, неожиданно нашла записку, в которой кто-то просил ее зайти в госпиталь. Ни имени, ни адреса госпиталя там не было. И она кинулась с дочкой Антониной искать по всем больницам… Никто ничем не смог ей помочь. Что это было – так и осталось загадкой.

В интернете я искал эту старую песню «Гибель Титаника» и обнаружил песню казахского барда Юри Шарафата, где есть слова о том, что эту музыку исполняла еще юная мать на семиструнной гитаре. В комментариях замечалось, что здесь действительно использована старинная мелодия. Для Юри Шарафата – море – зеленая степь с трагической вестью о гибели деда, в эту пучину уходит и мать… Не сказать, что песня мне очень понравилась, но отзвуки давнего времени в ней были.

В конце концов удалось все же услышать и старую гитарную мелодию. Кажется, только музыка и была, без слов, моя мать, наверное, ошибалась. Некоторые слушатели, искавшие, как и я, эту вещь, не скрывали разочарования. Как правило, эту музыку они слышали от матери или отца, во дворе. Один слушатель написал, что ее исполнял родной дядя, цыган, и это была «буря в океане», - а здесь? Какая-то прогулочная музыка, хотя три аккорда и проскальзывают… Но кто-то мудро заметил, что все дело во времени. И правда, ведь время, как линза, многое показывает особенным образом: что-то укрупняет, что-то превращает лишь в туманный намек. Даже в настоящем восприятие выборочно.

Мне мелодия показалась задумчивой, романтичной. Легко представились поселковые юноши в широких отутюженных брюках, светлых рубашках, с зачесанными по тогдашней моде назад чубами, с инструментами. Вот один начинает, быстро взглядывает на другого, тот ловит ритм, вступает. Играют, переглядываясь с отстраненными улыбками, наполняя дом чистыми звуками. Музыка рисует скорее какие-то городские пейзажи, может, и ленинградские, с фонарями, строгими домами, мостовыми, набережными, одинокими фигурами… Да, если это Ленинград, то и море близко… И один из них все это видел, друзья, наверное, завидовали ему: офицер, связист, гулял по мостовым белой ночью с подругой… Дослужится до полковника!

Но эту хрупкую мелодию, этот грустный вальс искромсает симфония Соловьевой переправы, о которой с непреходящим ужасом вспоминала смоленская медсестра.

И мы скользим в лодке мимо в молчании.

Остановку делаем под могучим вязом невиданных размеров. Точнее, здесь сплелись вместе несколько стволов, растущих из единого корня. Таких вязов еще не приходилось встречать. Идет дождь, а мы спокойно разжигаем костер, ходим под этим шатром, не надевая плащей, а потом сидим на корнях, ужинаем. Поздно вечером в кроне вяза повисает луна. Такие деревья всегда оказывают сильное воздействие. Зримая мощь природы успокаивает, настраивает на созерцательность. Недаром же заморский учитель Будда Шакьямуни достиг просветления под раскидистым деревом. Посиди под таким вязом несколько недель, может, что-то особенное тоже увидишь и поймешь, ну, хотя бы в течении местной днепровской жизни. Тебя перестанут бояться птицы и выдры с бобрами, звонко шлепающие хвостами по воде. Правда, грозу с молниями здесь пережидать опаснее. Но пока дерево не опалило небесным огнем.

Это место нам так понравилось, что мы задержались под вязом на две ночи. В последний день поблизости остановился Уазик, старый сухой рыбак в очках спустил резиновую лодку и пошел на ней вверх, закидывая под коряги блесну. С рыбаком мы переговорили. Он из деревни неподалеку от Днепра. Исколесил все окрестности, знает каждый поворот на реке. Посетовал на плохой клев. А у нас-то была уха с чесноком, луком и перцем.

Питьевая вода заканчивалась, пополнить запасы можно было только в Шутовке, ниже железнодорожного моста. Туда мы и отправились, махнув на прощание гиганту вязу, приютившему нас на два дня.

Когда мы спустились к мосту, послышался перестук колес, и вскоре товарный поезд грохотал прямо над нашими головами. В грозу всегда хочется сравнить гром с небесным товарняком. И вот эта метафора буквально ожила. Правда, грозы не было. А накрапывал дождик. Ниже на дюне мы увидели двух капитанов. Это были седые рыбаки, один в капитанской фуражке, другой в капюшоне. Здесь же в песок уткнулись их лодки с моторами, одна новая резиновая, ну, а вторая небольшая, почти миниатюрная железная – древняя «Романтика». Тот, что в капюшоне, более крупный, удил рыбу. А второй, в капитанской фуражке, дремал за складным столиком, даже нас не услышал.

Еще ниже на очередной песчаной косе сидел уже одинокий рыбак. Позже он нагнал нас в деревне, пошутил, мол, не в Киев ли идем на подмогу? Днепр, как язык, до Киева точно доведет. Кому на подмогу, мы уточнять не стали. Этот рыбак из Шутовки заметил, что Днепр – река пенсионеров. А что еще делать? Здесь у него тещин дом, огород, сад. Все неотложные дела переделаны. Жена, конечно, найдет заботу, любит копаться в земле. А он – на Днепре. Рыба? Сегодня ничего. А бывает много. Мотылек вот как полетит. Раз пятнадцать килограммов наловил. Какой сетью?! Все, кончилась лафа, рыбинспекция снова оседлала коней, гоняет по Днепру, рвет сети, штрафует. А – было, да, беспредел, в девяностые годы. На Днепре, как и всюду.


Последствия этих браконьерских лет зримы. Если раньше дня не бывало без ухи на Днепре, то теперь чаще приходится довольствоваться консервами. И мы прекрасно помним, что происходило по утрам и вечерам на Днепре: спать не давала играющая рыба. А сейчас – так, редкие всплески на тихой реке.

Шутовка живописная деревня на высоком берегу. Вот где жить! Рядом большой березовый лес. С высокого берега открываются дали: налево – доброминские леса, направо – белохолмские. И мы позавидовали этому рыбаку, собиравшемуся вернуться в Смоленск только зимой. Да и зимой хотелось бы здесь пожить, послушать днепровские вьюги, сфотографировать белые холмы, огонь в печи, снегирей на заиндевелой березе.

…Но еще Днепр лениво струился мимо зеленых берегов и не снегири, а иволги подавали голоса, да по-собачьи вавкали выпи. Вечером нас обогнали те два старых капитана, первым шел капитан на резиновой лодке с «Ямахой», а вторым старик в капитанской фуражке на железной «Романтике». Куда они держали путь, неизвестно. Ну, то есть, в Смоленск или куда-то дальше? Может, задумали большое путешествие два старинных друга, каждый на своем корабле. Но «Романтика» заметно отставала, мотор у нее был слабее.

А наша гребная лодка совсем медленно тащилась.

А куда спешить на реке? К вечернему костру всегда успеешь. Наполнишь кружку чаем и увидишь первые звезды в глубоко-синих высях, как светозарные кувшинки далекой непостижимой реки. И за пермские горы необязательно забираться, чтобы вкусить «тоску всех стран и всех времен». Все страны и все времена отражаются в этой реке, что неслышно движется у нас над головами.

Фото автора
       
Print version Распечатать