Писатель прежних газет

Максим Соколов, чуть не самый знаменитый политический публицист нашего государства, выпустил недавно уже третий том своих статей - столь серьезное отношение к собственному творчеству после долгих лет всеобщей сознательной энтропии вызывает понимание. Отслеживание писаний Соколова - уже не модная новация, как то было во времена коммерсантовы и возрожденья прессы (он сам любит такие цитаты), но своего рода обряд, обязательный к исполнению для тех немногих, кто в наше скорбное время по-прежнему "всерьез" относится к тому существенному, что пишут в газетах всех идеологий. Я, например, могу на все лады ругать очередную соколовскую статью, но даже разбуженный-спрошенный среди ночи, вспомню, что комментарии его случаются по четвергам, а фельетоны - по субботам. Любовь к чтению публицистики - пагубная привычка сродни обкусыванию ногтей. Но если уж вы ей вдруг подвержены, то прочтете не только газету "Известия", но и "Чуден Рейн при тихой погоде", всего многостраничного Соколова последних пяти лет.

Первое, что вдумчивый читатель будет искать в его "разысканиях", - это, конечно же, фирменный соколовский язык, квинтэссенция "уютной манеры писать", такой логичной, старомодной и сдержанной. Соколов совсем по-борхесовски задним числом придумал не существовавший никогда в действительности человеческий тип местами иронического, местами высокопарного консервативного русского публициста невесть каких годов, снабдил его современными реалиями и - запустил в многолетний оборот. На газетном листе у него все получилось - манера затягивает, аргументы выписаны кружевами, шутки удачны, и страницы перелистываются движением вполне бессознательным. Будь то сочиненные в духе Владимира Соловьева диалоги вымышленных персонажей о судьбе России или же злободневные фельетоны - все свои жанры известинский обозреватель умеет укутывать и обволакивать словесным подобием пухового платка: читаешь, словно греешься.

Тем не менее в качестве серьезного, "смыслового" высказывания по поводу всего происходящего сейчас с Россией - книга Максима Соколова несостоятельна. И губят ее вовсе не нюансы его политической позиции - это-то как раз не страшно, ведь для того чтобы оценить "величие замысла", никто и не обязан быть совершенно согласен с теми или иными воззрениями автора. Нет, дело обстоит несколько более хитрым образом.

В сатирических инвективах Соколова значительное место занимают полушутливые нападки на "постмодернистов", всевозможных творцов "новой общечеловеческой гармонии" и адептов фукуямовского "конца истории", леволиберальных политиков, исповедующих фальшивую сказку о счастливо-космополитичном постисторическом мире, в котором все примирено и справедливо устроено. Ложное их успокоение, по Соколову, есть одна из причин того шока, что мы можем испытать, когда очередные сугубо исторические катастрофы здесь и сейчас стучатся к нам в дверь.

Однако именно это обвинение, если перевести его из политической плоскости в художественную, можно переадресовать и самому автору. Своим степенным штилем, архивно-цитатными образами, житейской философией, уходящей в тот вымышленный 1913 год, что существовал только в советской статистике, Соколов стремится уверить нас в реальности, которой нет. Якобы есть на свете та Россия, в которой государственность и свобода, бороды и фраки, буржуазность и классическая филология, Запад и Восток, монархизм и демократия, капитализм и социальная справедливость - все может существовать и существует успешно в некоем "либерально-консервативном" гармоническом единстве, певцом которого представляет себя этот изящный публицист. Но мира этого - нет и никогда не было. Максим Соколов, лелея блаженную свою картину, утаивает от нас правду.

Все прошлое и настоящее России раздираемо неразрешимыми противоречиями, все оно заполнено каким-то бесконечным, тягостным и каждый раз запоздалым возмездием за действительно страшные преступления - но возмездие это тем не менее оказывается еще хуже, еще ужаснее самих преступлений. Не осознавать эту трагедию, пытаться уйти от нее - значит вовсе уйти от того пронзительного политического мышления, гениями которого были все русские идеологи-страдальцы (Герцен и Леонтьев, Розанов и Блок), и перейти к незамутненной, по сути глянцевой стилизации, по законам которой, совсем как в водевиле, все сюжетные линии сходятся и всем героям делается благостно и сладко.

Попробую пояснить эту мысль на конкретном примере. Распад СССР, возникновение так называемой РФ, ранние годы русского либерализма - вся эта эпоха видится Соколову хоть и сложным, но вполне обыденным с исторической точки зрения временем зарождения новой республики, на манер Североамериканских Штатов в конце восемнадцатого века. Соответственно и нынешние проблемы республики этой он рассматривает именно как печальные, но неизбежные поверхностные политические конфликты - здесь чья-то глупость, там чья-то нечестность, только и всего. Между тем перелом конца восьмидесятых - начала девяностых есть прежде всего чудовищная историософская, антропологическая трагедия, когда, резонно недовольные недостатками советской власти, миллионы преодолевших ее людей из более чем цивилизованного на самом-то деле советского мира ухнули в какую-то немыслимую уже, казалось бы, доисторическую пропасть - на дне которой творится "первоначальное накопление капитала", не требуется даже среднее образование, царит варварство и нищета. И все это - был результат реванша за предыдущие, причиненные еще коммунистами обиды. А сейчас уже наоборот - кое-как построенный барак русской "управляемой демократии" уже ощутимо дрожит и вот-вот будет сметен волной реванша за то страдание и горе, что принесли людям девяностые. И каждый раз "всех можно понять", и каждый раз звеньям этой цепи нет конца.

Максим Соколов же на протяжении всей этой катастрофической эпохи два раза в неделю сочиняет. Невозмутимо поправляет цепочку жилетных часов, оглаживает бороду, опирается на том А.К.Толстого и пишет очередную "эссею" или "клеветон". Но только нет вокруг него ни любопытных великосветских дам, ни вальяжных представителей "образованного купечества", ни добродушных помещиков из "земской управы", ни внимательных гимназистов. Кругом него разор, беспорядок и холод, ледяной ветер, жестокость да кривые физиономии бандитствующих "эффективных предпринимателей" и "представителей элиты". Но он не хочет этого видеть, не хочет замечать ту политическую Россию, что существует на самом деле, - и поставляет читающей публике все новые и новые талантливые стилизации.

Потому и выстраивается в его статьях как будто бы логичный, но абсолютно неприменимый к России идеологический порядок: из текста в текст кочуют у него поучения о правильных и неправильных "правых", однако "на улице, чай, не Франция" (Бродский), и Соколов упорно отказывается признать тот очевидный факт, что русская история понимает под "правизной" совсем не "собственность и свободу", но сакральную силу всемогущего Государства. Адепты же "цивилизованного консерватизма" подвергаются в конечном счете таким же репрессиям, как и их левые оппоненты, - ибо государственная машина в России живет по своим, вполне безличным и потому заведомо "нецивилизованным" законам. То же и с открывающими книгу красочными диалогами "патриота", "демократа" и т.п. - только в условно-фантастической публицистике Соколова возможен подобный мирный спор славян между собою. В реальности же политическая жизнь России страшным образом отличается от западного парламента: если там спорщики не более чем идеологически боксируют, то здесь все дискутирующие находятся между собой в состоянии настоящей гражданской войны, и каждая из сторон очень хорошо понимает: коль скоро победят те, нам не жить. У Соколова нет даже проблесков понимания всей обреченности и безвыходности этого вечного напряжения.

Психологически его можно понять. Максим Соколов принадлежит к тому поколению русских людей, что находились в состоянии бесконечного физиологического отвращения к пошлости и беспросветности позднесоветской жизни. Им казалось, что "это никогда не кончится", - и многие из них выдумали себе образ идеального мира. Кому-то миром таким казалась Америка - для Соколова же на этом месте образовалось небывалое, от начала и до конца литературное пространство "прежней России". Он еще юношей, наверное, горячо поверил в него, а еще поверил в то, что хуже того, что есть, - не бывает. И когда постылый советский мир исчез, Соколову не хватило интеллектуальной честности понять, что стало не только не лучше - но для многих и определенно хуже, что не "обратно в историческое бытие" прорвалась "демократическая Россия", а просто взамен той несправедливости пришла несправедливость другая, может и худшая. Что происходящее за московским окном 1990-х может называться словом "катастрофа" ничуть не меньше, чем 1917-й или любой другой "давно известный" год.

Максим Соколов сам исключил себя из истории в августе 1991-го, закрылся от реальности на ключ позднесоветского романтизма, по законам которого "ретроградный" стиль ветхих дореволюционных газет - сказка, волшебство и спасение.

Но газеты те в мире нового зла и новых страданий уже никого не могут спасти.

       
Print version Распечатать