Берлин, Мартин-Гропиус-Бау. Предыстория Великого Шелкового Пути. Новые сенсационные находки из области Синдзян (Китай).

Куратор Christoph Lind, Reiss-Engelhorn-Museen Mannheim.

Область Синдзян простирается от предгорьев Тибета и китайской провинции Гансу до российских территорий, гранича с Монголией на востоке и пакистано-индийским Кашмиром, Таджикистаном и Афганистаном на западе. В силу своего пограничного положения она оказывается на перекрестке культурных контактов Китая с остальным миром. Недавние археологические раскопки позволяют реконструировать картину зарождения расходящихся в разные стороны торговых дорог. Номады, населявшие (если так можно выразиться о кочевниках) эту область еще в Бронзовом веке, разносили по границам своего всегда временного пристанища семена тех культур, которым они были одинаково причастны и чужды. От подвижных при жизни номадов в веках остаются только могилы.

Четыре тысячи лет назад предполагаемые предки уйгуров хоронили своих мертвых в грубо стилизованных лодках-ладьях. Этот тип захоронения свойствен многим культурам. Можно вспомнить и не столь отдаленные во времени примеры, хотя и весьма отдаленные географически. Киевская княгиня Ольга живьем закапывает посольство древлян в ладьях, что является явным отголоском верований о загробном мире, куда попадают по воде. Последнее вообще относится к архетипам культуры. И тем не менее кладбища кораблей, занесенных песками сменявших друг друга экосистем, уникальны. Можно порадоваться за эту ветвь древних евразийцев - следы их немногочисленны. Известно, что чем более экологически щадящей является культура, тем меньше по ней остается материальных свидетельств. Тем более впечатляющи и драматичны эти флотилии мертвых капитанов, мачтами - предшественницами крестов - возвышающиеся, как лес памяти посреди пустыни забвения. Каждый капитан - хозяин, Харон своей индивидуальной ладьи. Это удивительно, если вдуматься. Мы видим, что смерть, даже на очень ранних этапах культуры, требует особого отношения - выделения каждому отдельного места за порогом жизни. Уже в архаической культуре смерть оказывается критической точкой индивидуации. Приобщение к роду предков проходит стадию исполнения личности. И это, казалось бы, в культуре, о коллективном теле которой мы знаем, что применительно к ней сам оборот "архаический человек" является оксюмороном: или "человек" - или "архаический".

Каким был этот человек, занявший смертное место у руля погребального корабля? Мы точно знаем, что жил он недолго (в среднем 38 лет, только 5% доживало до 60-ти) и много кашлял - песчаные бури и открытый огонь в закрытых помещениях были причиной хронических респираторных заболеваний. Поэтому в каждую могилу клали ветки эфедры, чтобы облегчить дыхание хотя бы после смерти. Причем эфедру получали даже имитации умершего - тщательно выполненные куклы, призванные, согласно наиболее правдоподобной гипотезе, заместить умершего на чужбине члена племени. На выставке представлен один из таких двойников из захоронения Бронзового века Qaurighul (Xiaohe, ок. 1800 г. до н.э.). Деревянная скульптура-репрезентант (proxy) из тамариска, обтянутая для большего правдоподобия тщательно выделанной кожей рыси, с прорезанными в коже глазницами и приклеенными над ними ресницами и бровями из меха, в войлочном парике, украшенном перьями песчаного турухтана, завернутая в шерстяное одеяло, пожалуй, производит впечатление едва ли не более жуткое, чем труп настоящего человека. Единственным предметом, необходимость которого в потустороннем мире была понятна соплеменникам, но скрыта от современных археологов, была корзинка или лукошко - как предполагается, оберег, прибивавшийся к верхней части крышки гроба. Из другого погребения извлечена деревянная маска с преувеличенно длинным носом (возможно, символом плодородия), крепившаяся тонкими ремешками в области сердца пожилой женщины. Оберегом могла служить и преувеличенно вытянутая, подобно мачте, фигура деревянного воина в два человеческих роста. Изъеденная суховеями синдзянская "кострома" охраняла могилу и сохраняла вертикаль человека прямоходящего вместо утратившего ее покойника. Мы видим, что уже на ранних этапах цивилизации миметический знак используется на правах дубликата реальности, в символическом замещении которой ощущается настоятельная потребность социума. Можно почти физически, в материале артефакта, почувствовать заботу человека языка (homo loquens) по удержанию ускользающей от языка реальности - заботу о ее фиксации, дублировании, подмене и тем самым укреплении и удержании в правах. Кашлявший человек уже знал сомнение в реальности, то есть в единственности символического порядка, данного ему. Он видит альтернативы и воплощает их в подручных ему материалах - коже, шерсти, войлоке, дереве, камне. Он ставит монументальное весло в качестве надгробной стеллы, или шест, отталкивающий лодку от берега или плоского ложа реки, чтобы вечно плыть, не двигаясь с места, так означивая Путь как метафору места, неизменного в пространстве-времени. Путь есть месторождение языка как культурного памятника.

Культура из раскопок в районе Hauni (южный Тянь-Шань, 19-13 вв. до н.э.) дает нам представление об эстетическом измерении быта кочевников. Собственно, мы уже имеем дело со стратегиями неестественного, но культурного отбора сексуальных партнеров. Гребни, украшения - золотые серьги из трехмиллиметровой проволоки и, наконец, зеркала, чтобы увидеть результаты украшения, уводящего взгляд влюбленного от биологической программы к проекту любования собой и другим. Зеркала обнаруживают как скифское, так и китайское влияние (скифские имели двустороннюю, а китайские - одностороннюю отражающую поверхность, в захоронениях находят оба типа), что характерно для племени, являющегося межкультурным медиатором, предоставляющим множественным традициям место встречи на своей временной стоянке. Там, где мы находим умение любоваться, обеспеченное ремесленным навыком, мы находим также современное этому умению искусство. Музыка заявлена самым древним из найденных на территории Китая инструментом - пятиструнной арфой (Konghou Harp), выполненной из тамариска с резонатором из овечьей кожи и со струнами из коровьих жил. Короткие струны обеспечивают высоты, длинные - относительные низы. Похожая арфа была найдена и в Царском кургане Пазырыка на Алтае, чему свидетельством постоянная экспозиция Государственного Эрмитажа в Санкт-Петербурге. С 3 в. до н.э. разновидность Konghou Harp появляется на территории современной Грузии. Этот инструмент соблазнения и до сих пор как нельзя лучше отвечает ладовой организации китайской музыки и находит свое распространение также в странах Ближнего Востока и Средней Азии (число струн в современной разновидности составляет 48).

Интересно наблюдать, как предметы быта и украшения с течением времени становятся все более тонкими и изысканными. Например, гребни. Крупно- и длиннозубый простой деревянный гребень из Hauni с трудно читаемым узором, напоминающим о языках и завитках пламени, явно расчесывал более грубую шевелюру, чем лаковая, с ярким геометрическим орнаментом расческа с тонкими, почти нитяными частыми зубьями из захоронений Yingpan (период от династии Wei до Jin, 220-420 гг. уже нашей эры). Или эволюция от золотых простых ушных колец (форма которых, впрочем, по своему совершенству не изменилась за четыре тысячи лет) до массивного перстня с камеей из амандарилиса, оправленной звериными оскаленными мордами, явно привозного из Средиземноморья, все из того же Yingpan. Язык уловок, подменяющих биологическую привлекательность культурной, все усложняется. Примечательно соседство в одной музейной витрине коробочек для хранения косметики, предположительно импортированных из Бактрии, с клочком чернильной письменности (письмо к отцу с просьбой о денежном вспомоществовании - "папа, дай денег!") на конопляной бумаге. Письмо составлено в системе письменности Kharosthi - языка, графика которого была заимствована из арамейского и который был оппозиционным санскриту как языку литургии. То есть на санскрите попросить денег было невозможно. Документ датирован 3-4 вв. н.э. и принадлежит, очевидно, иностранцу, оказавшемуся на чужбине. Неисповедимы шелковые пути. Язык украшенного тела и язык профанного быта оставляют следы на торговых дорогах.

Путешественники оставляют не только письма, но и свои тела на этом прашелковом пути. Так умер и был похоронен согдийский купец в Yingpan. Его полное погребальное облачение (Восточная Хань, 250-420 гг. н.э.) является одним из главных событий экспозиции. На лице маска из холста, покрытого тонированным алебастром, повторяющая и обобщающая черты лица - тонкие черные усики, насурмленные брови, прорезь рта. Полоска-накладка сусального золота на лбу, сложно скрученный головной убор из шелковых тканей. Впечатляют хлопковые носки, перевязанные яркими красными лентами. Роскошный шелковый кафтан, красный с золотыми узорами, под который в районе лона вложено стеклянное блюдо, а поверх на живот нашита маленькая модель кафтана. Что означала эта символика, не очень понятно. Возможно, что эти атрибуты вновь связаны с идеей продолжения рода и плодовитости. Но они связаны и с более общими семиотическими закономерностями. Здесь снова можно наблюдать удвоение, то есть упрочение, удержание реальности, пусть и в уменьшенном масштабе. В эллинистической иконографии присутствует изображение души умершего в виде миниатюрной человеческой фигурки - то, что потом заимствует иконография христианская. Возможно, эта нетленная часть человека и представлена в виде его уменьшенной культурной оболочки - основной детали одеяния, повторенной в видимо избыточной и бесполезной детали фурнитуры. Облачение после смерти равно в подмене его носителю. Торговый путешественник остался лежать, автономный в теле своей традиции, в смесительном котле культур. Варвары видели его и переняли многое, многое отринув.

Другой источник влияния на местную культуру - скифы и гунны, известные нам по раскопкам курганов в Северном Причерноморье и в предгорьях Алтая (уже упоминавшийся знаменитый Пазырык и Чертомлык). Из могильника в районе поселения Boma дошла до нас хорошо сохранившаяся золотая маска, напоминающая греческие и скифские маски царских захоронений, но при этом отчетливо адаптированная под местные расовые особенности черт. Широкоскулое лицо с монголоидными глазами. Усы и узкая полоска бороды выполнены рельефной инкрустацией красных камней альмандина. Радужка глаз - также два красных камня. "Да, азиаты мы, с раскосыми и жадными глазами". И после смерти кроваво-жадными не меньше, чем раскосыми. Рядом с еще беспорядочно по древности набивными шелковыми кафтанами с асимметричным запахом по монгольскому и китайскому образцу мы видим золотые украшения в "зверином стиле" (термин, введенный археологом и историком М.Ростовцевым), как будто позаимствованные из Золотой кладовой Эрмитажа - с той лишь разницей, что в российском собрании что-то не припомнится изображение верблюдов-бактрианов. Голова оленя, искусно вырезанная из полой кости, находит прямые аналоги в царском погребении Пазырыка.

А теперь сделаем некоторые умозаключения о сексуально-биологической привлекательности собирательного тела человека кашляющего (Homo pertussiens). Он очень много ел - разумеется, мяса, но не только. Из могильника Sampula до нас дошел треножник-менажница с горкой овечьих черепушек и прочих частей мясного скелета. На десерт он ел бисквитное печенье (кулек со сладкими окаменелостями - из того же захоронения). Менажница - предшественница позднейших натюрмортов - с грудой обглоданных дочиста, до зубных отметин костей, ребер, мослов и лопаток была найдена и в более поздних слоях в Xiaohe (220-420 гг. н.э.), где вели раскопки блестящие археологи нашего времени Свен Хедин, Аурел Штейн, Петр - по странной иронии - Козлов и Фольке Бергман. Человек и особенно его женщина ели много и, очевидно, беспорядочно. В этом нас убеждают объемы талий брюк, юбок и кафтанов следующего культурного слоя раскопок, а также размеры ширинок, в некоторых случаях доходящих до середины (предположительно) голени. Анатомия - это судьба, мог бы сказать номад, знай он Фрейда. Судьба определялась хорошим аппетитом, подогреваемым перманентным употреблением наркотической эфедры, действие которой сходно с эффектом каннабиодов, что подвигало номадов на разбойные набеги в самых отдаленных частях общекультурного ареала тех дней. Очевидно, аппетиты не могли быть удовлетворены эндогенным хозяйством. Одним из свидетельств такого стремления к окончательному насыщению являются две разрозненные штанины от брюк, сшитых из гобелена, который был вывезен, без сомнения, из эллинистического Египта или Греции. Гобелен был, очевидно, сорван со стены благородного жилища, которое он украшал, и использован в сугубо утилитарных целях - для покрытия необъятного чрева. Гобелен - шедевр работы художников-ремесленников фаюмского портрета - представляет собой изображение воина с европеоидными чертами лица: набрякшие нижние веки, почти круглые выпуклые глаза, волевой подбородок, мощная шея, перламутровый цвет кожи. Бандана на лбу и копье у правого виска. И вот этот образ Другого пошел на штаны кочевнику-варвару, с бахтинской легкостью инверсировавшему верх и низ в угоду основной бинарной оппозиции "свой-чужой". Эта игра пограничными смешениями равно знакома и варвару, и эллину. Примечательно, что вторая часть гобелена изображает дующего в трубу кентавра - чудовище античной мифологии, образованное смешением гетерогенных элементов в угоду тому же механизму отчуждения и абсорбции незнакомого/незнаемого в пользу своего.

Фасон, текстура и цвет женской одежды добротны до однообразия. Оно и понятно, материала на эти необъятные талии и бедра требовалось немерено. Необъятность, скорее всего, входила в канон красоты, поскольку юбки были снабжены обильными, хотя и грубыми воланами в карминно-красно-коричневой гамме. Попутно отметим дополнительную сексуальную коннотацию этой цветовой гаммы, призванной подчеркнуть приземленную стабильность телесного низа. Головы покрывали сначала грубые шапки из войлока и дубленого меха животных. Умилительна ранняя (Qauringhul, Xiaohe, 2200-1100 гг. до н.э.) войлочная шапка с обвивающей ее лентой из меха крупного грызуна (тушкан?). Более поздние (Yanghai, 5 в. до н.э., то же захоронение, где найдена Konghou-арфа) головные уборы обнаруживают нефункциональную вертикаль и формальное сходство с музыкальным инструментом. Плетеная основа с высокой трубой тульи, обтянутая кожей, уводит вверх. Допустим, что в космос.

Как это случается во всех известных нам культурах, взаимодействие биологического и культурного сексуальных отборов, опосредованных усложнением технологического кода, результировало в деторождении. Почему нам это известно? Тому есть неопровержимые материальные и символические свидетельства в виде детских захоронений. В экспозиции берлинской выставки представлен уникальный экспонат - мумия 8-10-месячной девочки из Yanghai, ок. 800 г. до н.э. Таким образом, гипотезу о том, что у человека кашляющего (Homo pertussiens) были дети, можно считать подтвержденной вполне. Экспонат привлек закономерно повышенное внимание публики. Множественная атрибутика хорошей сохранности дает весьма подробное представление о постнатальных практиках и их предметной фиксации. Младенец был завернут в грубое шерстяное одеяло, затем спеленут более тонкой шерстяной тканью, обвязанной красно-синей крученой шерстяной нитью. Голова в войлочной синей шапочке с красной оторочкой покоится на фетровой подушке. На смеженные веки клались два покрытых синей краской камня. Из камней сохранился только один, потому кажется, что мертвый ребенок жутковато подмигивает. Крошечные ноздри этой миниатюрной Пиковой дамы в детстве заткнуты красной шерстью. Что говорит о сходной с древнеегипетской технологии извлечения внутренностей через ноздри в процессе мумификации. Рядом с тельцем заботливо уложены два рожка для искусственного вскармливания: свернутый из кожи и другой - изготовленный из бараньего рога. Говорит ли это вложение о том, что кашляющие вообще мало могли кормить свое отродье грудью, или о том, что искусственная грудь полагалась младенцу только в смерти, где нет настоящей, неизвестно. Но девочку откровенно жалко, потому что она явно не доела своего на этом свете, в то время как все племя, как выше было сказано, жрало как не в себя.

Но не все умирали в младенчестве; если бы это было так, многих социальных катаклизмов удалось бы избежать. Следы одного из самых ранних известных холокостов оставили во 2 в. до н.э. - 4 в. н.э. близ местечка Sampula явно не дети. Раскопки показывают ясную стратификацию захоронения: в нижних слоях находятся индивидуальные могилы, дающие каждому по смерти отдельное от другого место, а поверх них в беспорядке навалены скелеты сильно поврежденных человеческих тел. Всего 549 человек полегло в братскую могилу единовременно. Пробитые черепа и переломанные кости свидетельствуют о несомненно насильственной смерти. Масштабы, конечно, по нынешним временам более чем скромные, но если подойти к вопросу синхронистически, то волосы на голове встают в буквальном смысле дыбом. Так мы понимаем, что диалог культур не всегда носит радужно-мирный характер отвлеченной риторики. Случаются и жертвы - номадические жертвы монодического диалога. Досмешивались.

Из остальных экспонатов достойны специального упоминания два артефакта. Приспособление для развязывания узлов - костяная, гладко отполированная шпилька (Yanghai, 5 в. до н.э.). Что здесь умиляет, так это осознание необходимости не только завязать узел, но и озаботиться его щадящим разрешением. Ах, если бы все узлы могли быть развязаны столь изящно и бескровно! И второй: очень ранний (Qäurighul, Xiaohe, 2200-1000 гг. до н.э.) деревянный фаллос (8 см, очевидно, сильно масштабированная, если вспомнить доходящие до лодыжек гульфики, модель) в виде рыбы-веретена, обмотанный до половины красной шерстяной нитью. В этом предмете прослеживается отчетливая мифологическая связь технологического процесса ткачества и плодородия. Нить судьбы навивалась на оплодотворяющий стержень. Так шерстяная нить прокладывает шелковые пути транскультурному обмену.

Хозяйке на заметку: термин "шелковые пути" ввел в научный обиход Фердинанд фон Рихтхофен.