От редакции. 3 сентября у Довлатова – юбилей. Ему бы исполнилось 70 лет. Вероятно, он самый известный русский писатель своего поколения – среди новых поколений. Сейчас середина августа и не слышно, чтобы в Москве или Петербурге готовились бы какие-то крупные юбилейные довлатовские события. Зато будут «Дни Довлатова в Таллине». Туда собираются приехать Александр Генис из США, Дмитрий Муратов и Ольга Тимофеева («Новая газета») из Москвы. «Русский журнал» тоже собирается принять участие в таллиннском празднике. По просьбе РЖ о Довлатове написал М.Дубровский. - АМ

* * *

Довлатов уезжал, считая здешнюю свою жизнь несбывшейся: одна искореженная публикация в «Юности», два незаконченных университета, рассыпанный набор «Пяти углов» в Таллинне. Он умер неудачником, перед смертью похоронив любимую газету «Новый американец» и вдрызг разругавшись по почте с лучшим другом Ефимовым.

Он часто обижался, еще чаще обижал сам, особенно в книгах. Ради удачно ложащегося в строку слова не жалел ни отца Доната, ни любимых друзей, ни верно помогавших ему коллег по литературе и журналистике. Плохого умудрился не сказать только о Бродском, перед которым благоговел, да о Барышникове, перед которым благоговел Бродский. Какую, самую случайную, строчку Довлатова ни возьми, обнаружишь прямую ложь факта.

- Фрумин женится на молоденькой, да и сам я подумываю о легких наркотиках.

Естественно, ни женитьбы, ни молодухи, ни кокаина. Фрумин взбешен и предлагает дуэль в формате «набить морду». Фрумин не одинок: персонаж у Довлатова всегда конфликтует с прототипом. Потому что литература для Довлатова важнее реальности. Литература – единственная среда, в которой он мог существовать, в остальных задыхался. Его тексты нарочито театральны, но театр – кукольный. В нем он конструировал другую жизнь, которая удалась, и другого себя. Бескорыстное имиджмейкерство, персональный дизайн.

Человек слова

Так сейчас не работают. Так работали раньше, но навык утерян, а мотивация вышла покурить. Даже среди «шестидесятников» его не с кем сравнить по литературному перфекционизму. По сравнению с довлатовским любой другой текст, выверенный на уровне абзацев и фраз, неряшлив и расхристан, как подвыпивший Уфлянд.

Довлатов выверял не слова даже – буквы. Структуралистски подсчитывал гласные и согласные во фразе, отлавливал повторы, подстраивал темп пунктуацией, мог несколько дней мучиться, что поставить: тире или лучше двоеточие? Довлатовский текст после авторской нанотехнологичной обработки становился легким и точным, словно висел в воздухе, прикидываясь спонтанным.

Он запретил печатать письма, а также все, написанное в СССР. Не из-за фактографии – вероятнее стилистика. Изнанка жизни, похоже, его почти не интересовала – исключительно как материал для изнанки слов.

Жизнь как текст, который он ежедневно переписывал набело. Так не пишут, так не живут, сердце не выдержит.

Ничто человеческое

Он всегда был красив, обаятелен, талантлив. Его обожали, особенно женщины и даже Ася Пекуровская. Его растерянно ценили великие. Единственного из русских, кроме нобелиата, Довлатова печатал снобистский «Нью-Йоркер». Между делом и двумя сигаретами он пересоздал жанр подписи к фотографии, в коридоре «Нового Американца» просмотрев пачку фото Нины Аловерт. Его привечали издательства и редакторши, одна за одной выходили книги и личная передача на «Свободе». Денег в газете не было, но передавали ее из рук в руки, растаскивая по углам и штатам на цитаты.

К несчастью, он хотел иного. Писатель вечен, а человек не только смертен, он слаб. И одиночество на вершине – почти непереносимо.

Всю жизнь Довлатов получал не то, что хотел. Любовь вместо денег. Известность в узких кругах вместо почестей в широких. Книжки в «Ардисе» вместо «Совписа». Дружба с Бродским и Томасом Венцлова вместо почтения от, например, Евтушенко и Катаева. Довлатов очень хорошо понимал, сколько стоит, и ждал от Всевышнего оплаты по факту. Они, Бог и Довлатов, разошлись, так и не поняв друг друга, как с Ефимовым. Возможно, до сих пор доругиваются…

Всероссийская всесокрушающая слава переждала смерть в Квинсе и подло обрушилась через паузу – на родственников, знакомых, друзей, попутчиков.

Человек ниоткуда

Его место в литературе – странное место. Не общий литературный вагон – скорее, личная дрезина. При всей простоте довлатовских текстов у него не осталось ни литературных последователей, ни эпигонов. Ему невозможно подражать, его опасно пародировать. Слишком отдельно от остальных писал, жил, мучился. Слишком всерьез.

Его популярность в России начала девяностых была неправдоподобна. Три черно-белых томика, оформленных рисунками «митьков», читала не просто вся Россия – вся Россия ничего другого тогда не читала. Явившись, Довлатов мгновенно и с легкостью обесценил местные литературные хиты – «Детей Арбата» Рыбакова, «Буранный полустанок» Айтматова, «Все впереди» Белова и остальных.

Довлатов пришел – и Довлатов остался. Его продолжают ставить в пример и на театре, цитировать и перечитывать, несмотря на неактуальность фактуры и аффектированную старомодность слога. И в этом главная загадка Довлатова. Одним феноменальным талантом рассказчика ее не объяснить.

Довлатов навсегда

При всей непохожести они с Аксеновым шли далекими друг от друга, но параллельными курсами. Оба любимцы женщин, оба питерские и, главное, оба создали интонацию времени.

Аксеновская с ранних «Звездного билета» и «Апельсинов из Марокко» стала говором молодежной богемы шестидесятых, да там и осталась – с джазом «на костях», хэппенингами стиляг, вечерними таллиннскими кафе и девушками: непременно красивыми, обязательно умными и в очках. Эмблемой и присказкой стало название одного из рассказов – «Жаль, что вас не было с нами», а добавленное Окуджавой «Возьмемся за руки, друзья» обнажило коллективистский тренд стиля, впоследствии выродившийся в каэспэшный наив «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

С Довлатовым получилось сложнее.

Иронии и самоиронии и другим литературным фигурантам было не занимать. Но никому, кроме Довлатова, не удалось с таким блеском сделать фактом литературы мусор и быт жизни: обрывки разговоров, словесную пикировку, коммунальный лай, картофельные очистки слов.

Поэтизировав одиночество, Довлатов попал в мишень, вывешенную почти через 30 лет после его смерти. Интонация Довлатова стала господствующей интонацией культурного русскоязычного интернета. Оторванные друг от друга навсегда и временно соединенные вай-фаем, друг другом восторгаются, негодуют, злословят и ядовито комментируют довлатовским языком миллионы его нелепых и симпатичных персонажей. Пока они живы, жив и он.

Сергей Донатович очень бы удивился.