О Сталине в преддверии дня Победы

От редакции. 9 мая исполняется 65 лет со дня окончания наиболее трагичного для России исторического события – Великой Отечественной войны. По уточненным данным министерства обороны РФ за годы войны Советский Союз потерял 26,5 миллионов человек. Так что мы до сих пор страдаем от произошедшего более полувека назад.

К сожалению, этот поистине великий праздник, который должен объединять россиян, их разъединяет. Причина тому – личность Верховного Главнокомандующего войсками Красной Армии во время Великой Отечественной войны Иосифа Сталина.

В год 65-летия Победы дебаты о его роли в войне разгорелись с новой силой. Поклонники считают Сталина великим полководцем и государственным деятелем, без которого СССР проиграл бы войну. Противники настаивают на деструктивном характере деятельности Сталина в довоенную эпоху и указывают на ошибочные решения, принятые им как Верховным Главнокомандующим, что стоило тысяч и тысяч жизней. На вопросы РЖ о Сталине и Победе отвечает философ Андрей Ашкеров.

* * *

РЖ: Как Вы полагаете, почему дебаты о Сталине активизировались именно сейчас в год 65-летия победы, а еще пять лет назад они практически отсутствовали?

Проблема состоит не в том, что «активизировались дебаты» (их по поводу Иосифа Виссарионовича всегда было предостаточно), а в том, именем чего выступает сегодня Сталин. Сразу отмечу, что неожиданно стал консенсусной фигурой. Может быть, впервые после того, как на протяжении последних пятидесяти лет после XX съезда являлся фигурой размежевания.

В политике обращение к какой-либо фигуре одновременно означает и факт её специфической интерпретации. Сегодня в ходу маркетинговый стиль, когда Сталин рассматривается как «бренд», то есть товарный знак с набором опциональных потребительских характеристик – к примеру, бренду «Сталин» приписывается свойство удовлетворять спрос на порядок. Существует понимание Сталина как воплощения суверенной власти. В этом контексте Сталин выступает уже не именем спроса, а именем бюрократии, причём именем непроизносимым – как будто имя Бога в иудейской традиции.

Сталин и есть такой непроизносимый Бог бюрократии, с которым она вынуждена себя постоянно соотносить как с символом политической юрисдикции. Однако, соотнося себя с этим именем, бюрократия стирает и перечёркивает его, отсылает к нему как к своему отторгнутому и отравленному истоку.

«Сам» Сталин действительно меньше всего является сегодня именем собственным. Сталин – имя нарицательное. Это стратегический ресурс, с которым сопряжена деконструкция современной бюрократии, организовавшей неофеодальную систему кормлений и вотчин. Парадокс в том, что эта деконструкция предполагается деятельностью самой бюрократии, одной рукой табуирующей имя Сталина, а другой – зашифровывающей это имя как знак собственной власти.

РЖ: Каково Ваше отношение к этим дебатам? Считаете ли Вы, что это нормальный процесс, характерный для демократического государства или же это попытка извратить историю в духе советских времен, когда вымарывались имена репрессированных?

Вымаранный Сталин похож, конечно, на фигуры расстрелянных и потом тоже вымаранных наркомов, которых так тщательно ретушировали фотографы на парадных снимках эпохи.

Однако вымаранный Сталин есть шифр современной власти, суверенность которой по-прежнему строится на преемственности хрущёвской политике, основанной на том, что сталинизм утверждается тайком и превращается в предмет контрабанды. Опасность политического наследия Хрущёва состоит в том, что это универсальная методология подозрительности по отношению к победам – они с лёгкостью могут обернуться поражениям. Впрочем, не берёт ли эта подозрительность в самом сталинизме? Не был ли Хрущёв (а заодно и все его наследники) намного более верным сталинским учеником, чем принято считать?

Впервые с послесталинских времён вопрос сегодня звучит не «за» или «против» Сталина, а «за» какого Сталина. И именно это выступает предпосылкой новых расхождений и новой партийности. Когда-то поэт Бродский, услышав про то, что поэт Евтушенко где-то обмолвился про то, что он против колхозов, выдал фразу, которая стала крылатой: «Если Евтух против, я – за!». Так и сегодня со Сталиным – со Сталиным солидаризуются такие силы, которые заставляют быть против Сталина.

Я, например, против Сталина, если за него выступают Данилов с Кралечкиным. Они видят в нём воплощение политики порядка, которая делает другие проекты порядка неубедительными. Это совершенно не так, поскольку Сталин в наших условиях выражает не модель, а предельную возможность порядка, а предел порядка всегда проблематичен. Этот предел не имеет других оснований, кроме себя и одновременно не имеет чётких гарантий, которые обеспечивали бы его автономию от хаоса.

Вместо того чтобы перенимать у либералов довольно пошлое восприятие Сталина как политика с «железной рукой» следует понять: его фигура соразмерна в отечественной политической культуре области сакральной политики.

РЖ: Не выхолостит ли вымарывание Сталина память о победе 1945 года и насколько оно значимо для национального мифа о победе, в который постепенно превращается это событие 1945 года?

Сталинизм вызывает священный трепет не потому, что в Сталине видят нового идола, а потому, что сталинизм реализует наш шанс на сопричастность политическому священнодействию и сам выступает синонимом всевозможных сакральных границ и граней. Сталинизм – это политическая теократия, помноженная на практический провиденциализм и деятельное конструирование желаемого будущего.

В этом смысле мимо Сталина не пройти, когда речь заходит о модернизации.

Нелепо думать, будто модернизация означает освобождение от сакрально-теократического измерения политики. Если не понимать модернизацию в вульгарной логике рационализации жизни и проектного мышления, она означает совершено противоположное: превращение священнодействия не просто в коллективную практику, но в условие политического участия.

Так что Сталин интересен совсем не как олицетворение «железной руки» – это попытка интеллектуализировать обывательский ход мысли. Сталин интересен как редкий для нас прецедент отца-основателя. Примечательно, что при этом Сталин выступает мужским эквивалентом фигуры Родины-матери, реанимируя мифологические коды, связанные с этим образом, а значит и возможность для нас быть преемственными самим себе.

       
Print version Распечатать