Прелесть нынешней ситуации в России заключается в невероятной ни для какого общества гибридизации. Гибридизация – это не соединение несоединимого, а поставленные на поток алхимические браки человека с вещью. Порождение гибридов и есть настоящий, а не декларативный лейтмотив современности и того общества, которое в простоте именуют «потребительским».

Вот существует, к примеру, такое явление, как государственное мышление, то есть мышление категориальное и категорическое. Это мышление всё приводит в порядок и следит за сохранностью картотек, систематичностью архивов и неприкосновенностью файлов. Государственным это мышление является не потому, что инициировано государством, а потому, что иерархично и непреложно, то есть даёт государству состояться как мыслительной стратегии. Это мышление предполагает, как сказал бы Делёз, Генерала. Генерал сводит мысль к приказу как к выражению и гарантии закона, а также к рефлексии как к бесконечному ряду дубликатов и противоположностей. Я бы добавил к этому, что стоит скорее говорить не о Генерале, а о Таможеннике.

Таможенник вечно обижается за державу, он принимает за мышление реализацию возможности держать, «не пущать» и не давать спуску. При этом он проводит границы и контролирует любое перемещение, в том числе товарооборот. Таможенник бдит, проверяет, то есть не чужд верификации в любом из её проявлений. Одновременно он сводит благо к благочестию, то есть к почитанию чинов – кого и как проверять. Как встать, как сесть. Какому сверчку, какой шесток. Таможенник - полицейский и контрагент полицейского, собственно, государства. При этом получается, что у нас любая консьержка – Генерал и Таможенник в одном лице. Но и это не главное. Главное, что беспокойные элементы общества, страстно желающие называть его «гражданским» нисколько не в оппозиции государственному мышлению. Наоборот, как государственники, так и богемные «партизаны» сходятся в том, чтобы мыслить одновременно в ускользании и в прочерчивании непроходимых границ. Однако вначале несколько слов о теории партизана.

1

Партизан отстаивает суверенность в ситуации кризиса, когда формы её регулярной защиты отказали или дали сбой.

В феномене партизана проявляется сложная зависимость национального суверенитета от индивидуального. С одной стороны, именно индивидуальный суверенитет кроится в рамках коллективного суверенитета, по его образу и подобию. С другой – коллективный суверенитет предполагает чрезвычайные полномочия для кого-либо, кто выступает этого суверенитета олицетворением и гарантом. Это тема Карла Шмитта. Однако Шмитт не анализирует последствия демократизации жизни, когда коллективная суверенность национального государства требует чрезвычайщины как принципа активизации не одного, а многих. Суверенное усилие диктатора заменяется коллективной диктатурой всех, кто не разделяет государственный суверенитет и личную свободу. Соединение государственного суверенитета с принципом личной свободы образует рамочное условие индивидуальной идентичности. Но для того, чтобы обладать идентичностью, нужно хотя бы в какой-то мере быть партизаном, то есть нерегулярным гражданином, от которого зависит судьба регулярного государства.

Классический партизан – машина индивидуализации и интериоризации (овнутрения) войны. Это предельный случай воина, поскольку настоящий воин воюет по всем фронтам. «Война всех против всех» вызывает закономерные отсылки к Томасу Гоббсу. Однако Гоббсова война разворачивается по фронтиру «Я (персонаж в первом лице) – Ты (персонаж во втором лице) – Я (персонаж в первом лице)», а не по фронтиру «Я (персонаж в первом лице) – Любой (персонаж в третьем лице)». Поэтому партизан не герой Гоббсовой войны. Скорее он сам театр военных действий и её воплощение. История цивилизации, вопреки Гоббсу, начинается не с преодолении естественного состояния посредством заключения Общественного Договора и установления системы суверенной власти. История цивилизации начинается с того, что война превращается в способ устроения гражданина и субъекта. Для этого персонаж в первом лице (Я) должен научиться относится к себе как к персонажу в третьем лице (Он).

При этом, против кого бы не вёл войну классический партизан, он ведёт её против принципа территориальной объективации суверенитета. Территория выступает в данном случае одновременно метафорой регулярности, наглядным и осязаемым принципом системы. Однако именно в этом качестве территория выступает не столько условием суверенности, сколько её пределом. Кризис структур государственного суверенитета возникает с точки зрения партизана как следствие их чрезмерной объективации, выражение через покоящееся пространство. Короче говоря, как следствие омертвления.

Классический партизан – не просто носитель личной суверенности, ставящей в зависимость от себя государственный суверенитет. Классический партизан – это суверен движения, а не покоя. Пространство возникает в его случае как эффект слагающихся скоростей. При этом если классический партизан выступает фигурой, актуализирующейся во времена войны, то современный (постклассический) партизан действует сугубо в условиях мирного времени. Принцип его действия в том, чтобы воплощать индивидуальную суверенность ценой управляемого дефицита общегосударственного суверенитета. Управляемый дефицит этого суверенитета выступает условием и одновременно стимулом партизанской обеспокоенности, то есть любых форм интенсификации движения.

Следствием деятельности постклассического партизана выступает демократия, в которой каждый хотя бы в небольшой степени претендует на роль перводвигателя. Однако это демократия без солидарности, а соответственно, демократия без каких-либо общностей и, тем более, без народа как предельного выражения принципа солидарной жизни. Если классический партизан возникает как побочный продукт кризиса регулярного государства, то неклассический партизан порождён дефицитом солидарности. При этом как кризис государственности, так и дефицит солидарности не только выступают условиями партизанского скоростного дрейфа. Они становятся способами организации по принципу движения. Однако движение не объединяет; оно заводит, вызывает судорогу, заставляет пульсировать. Партизан партизану – танцующий рэйвер. Или идущий на нерест лосось. Или торопливо пятящийся краб.

2

Теперь о главном. Практики классического и постклассического партизана давно стали управленческими технологиями. Более того – политические технологии не могут состояться сегодня без использования практик партизанства.

Применение практик партизанства не дополняет возможности политики, а способствует тому, чтобы политика сводилась к администрированию. При этом демократизируется роль администратора, который становится неотличим от активиста какого-либо движения. Демократия – это не столько форма правления, сколько система отношений, которая соединяет вместе любую активность и менеджмент. В качестве формы проявления демократия выступает диктатурой движения, причём это движение не внутри статичной системы координат, рисуемое теорией социальной мобильности, а вместе с этими координатами. Демократия предполагает такую форму организации, которая превращает любую траекторию перемещения в социальном пространстве в фактор видоизменения самого этого пространства.

Демократия – коллективная диктатура тех, кто, двигаясь, индуцирует движение других. Однако система новейшего капитализма, апеллирующего к человеческому капиталу, то есть к пониманию того, что человеческое в человеке выражается через капитализацию, ведёт к постдемократии. Постдемократия превращает эту индукцию в детерминацию. Подобное превращение уже атрибут постдемократии. Каждый каждому – не брат или враг, а условие и предпосылка. Персонажем в третьем лице является не просто «Некто» или «Он», а анимируемые и персонифицируемые обстоятельства. Оппозиция «свой – чужой», рассмотрение которой также связано с именем Шмитта, не учитывает этого превращения. Для того, чтобы его исследовать, следует обратиться не к Шмитту, а к устройству сознания среднего политолога, а значит – ко всей системе политологической ортодоксии.

Сознание профессионального политолога должно по определению содержать весомую порцию конспирологии. Не обязательно в буквальном смысле соотносить происходящее с «Мировой закулисой». Однако обязательно исходить из того, что мысль – результат манипуляций, а если это не так, то это либо глупость, либо измена. Проще сказать, политологическое мышление - это мышление принципиально не уверенное в себе, не рефлексивное и не аутопейтическое. В порядке компенасации оно всегда приподнимает занавес и ищет кукловода. «Кто здесь Карабас-Барабас?» - первый и главный вопрос любого политолога.

При этом, разумеется, исключена любая возможность рассмотрения мысли как самостоятельной силы, которая на что-то влияет, а главное ведает процедурами проведения различий. Самостоятельность мысли приравнивается среднетипическим политологом к глупости. Основной его тезис – «Мы манипулируем и нами манипулируют». Всё прочее с точки зрения среднетепического политолога – фантазии или попросту бред. При этим мышление не просто не рассматривается как фактор чего бы то ни было, но приравнивается к наиболее малозаметному звену в цепи иерархических отношений.

Говоря ещё более определённо, для политолога мышления не существует. Для него существуют только представления. Причём ментальные представления сводятся к проекциям иерархического театра представителей. Вывод: в обществе, устроенном по сетевому принципу, где каждый есть междоузлие, индивидуальное СМИ и перевалочный пункт, а не делегат, политология неуместна как жанр. Единственное, что интересно в политологии, так это то, что она воплощает, по сути, то, что осталось от гностицизма. Его секуляризированную и сильно разбавленную версию.

Итак, политологическое сознание открывает нам детерминистскую герменевтику другого. Другой превращается в абстрактную детерминацию, в структуру войны, которую ты ведёшь с самим собой, в «театр» твоих собственных военных действий.

3

Однако вернёмся к партизану. Есть классический партизан, инициирующей практику перемены мест, без которой нельзя защитить государственную суверенность и территориальную целостность. При этом уже классический партизан не только служит антропологическим агентом иррегулярности, но и ставит территориальную целостность от превращения пространство из системы синхронных отношений в подвижный диахронный лабиринт. Примером классического партизана является в русском контексте Иван Сусанин.

Самое интересное в партизане не его действия в военное время, а та констелляция войны и мира, которая возникает из его практики «приведения в движение». Собственно, партизан является машиной войны только в одном смысле: в той степени, в какой он противопоставляет статичный космический порядок динамическому мироустроению, смешивая в своей деятельности божественные (демиургические) и человеческие прерогативы (страдание). Какую бы роль не сыграл трагический герой в определении матричных структур человеческой идентичности, партизан не похож на него. Не потому, что не сталкивается ни с чем «трагическим», но потому, что преобразует отношение к трагедии.

Трагический герой возникает как персональная структура, концентрирующая ложные альтернативы, двоякое зло и невозможность выбора. Партизан отвечает на это тем, что не находит в этой персональной структуре ничего персонального и структурного. Для партизана нет обстоятельств, тем более обстоятельств, ставших элементами характера. Все обстоятельства для него – лишь формы движения или системы действия, которым всегда есть что противопоставить. Все обстоятельства нисколько не влияют на партизана. Выступая детерминистской структурой, он сводит свою персональность не к коллизии удержания неразрешимого (трагедия), а к чистому сопротивлению. Классический партизан отличается от неклассического только тем, что прибегает к симметричным, а не асимметричным ответам. При этом делая что-либо даже в порядке реакции, партизан прибегает к гиперболе – эта реакция будет обязательно означать инициацию, перводействие перводвигателя. Это тоже ход, альтернативный сюжетике трагической истории. Партизан противопоставляет трагедии буффонаду.

4

Классические партизаны – стихийные государственники во время войны. Новые партизаны – стихийные государственники в период мира. Точнее, они понимают мир не то, чтобы по Оруэллу как войну, но как предмет алхимической возгонки – из почвы в облако. Электронное, состоящее из месседжей и медиумов.

Новые партизаны исходят из того, что сегодняшняя глобальная стабильность держится на ритмичном подбрасывании земного шара разными частями тела – по примеру того, как это делал Хенкель в фильме Чаплина «Великий диктатор». Это уже не трансгрессия с детерриториализацией, предполагающие довольно уютное смещение границ в рамках европейского универсализма или европейской же мультикультурности. Поэтому ничуть не удивительно, что новые партизаны представлены, с одной стороны, правительственными структурами, а с другой – медиа.

И те, и другие носят характер клик. Здесь воспользуемся определением Делёза и Гваттари – клика отличается от группы тем, что прерогативы её вождя нельзя ни подчинить традиции, ни унаследовать. При этом неслучайно ассоциируется с кликом компьютерной мыши: она управляет в форме задания опций – измерений существования. Для неё нет реальных социальных групп, то есть она не действует методом мобилизации. Власть клик и применяемые ими управленческие технологии организованы таким образом, чтобы поддерживать иммобильность и удержать группы на грани несуществования. Изобретение групп с любыми наперёд заданными параметрами компенсируется тем, что в отношении этих групп фактически отменён принцип реальности.

Сегодняшняя власть не стремится ни к какой канонизации, и не слишком печётся о собственном воспроизводстве. Однако в этом нет никакой знамения сетевой анархии. Наоборот, если власть и напоминает сеть, то только в смысле усиления ловчих возможностей. Возможность обойтись без завета и канона оборачивается невероятным возрастанием мутабельности. Точнее, в роли завета выступают каналы коммуникаций, в роли канона – сам процесс обмена сообщениями.

Одновременно власть не выражается больше в ограничении свободы, а наоборот, целиком концентрируется в возможности её расширения. Свобода признаётся общим достоянием с возможностью равного доступа. При этом борьба ведётся не за количество, а за качество свободы. Качество свободы – сложный показатель, соотносящийся с интенсивностью становления. С перспективой служить детерминацией для других, но избавиться от собственной детерминированности другими. Главным фактором свобода оказывается не автономия или достоинство, а управление реальностью другого, которая может сгущаться или, наоборот, превращаться в эфемерность по собственному произволу. Подлинная власть над другим обнаруживается даже не перспективе пренебречь его существование, а в том, чтобы сделать параметры этого существования управляемыми наподобие того, как меняются опциональные характеристики компьютерных аватаров.

Детерминированность другим человеком, ведущая к внутреннему полемосу индивида, компенсируется даже не виртуализацией, которой подвергается этот другой, а превращением его в управляемого и программируемого двойника самого себя. Новый партизан детерминирован другим в той степени, в какой ведёт игру за превращение другого в аватара самого себя. Принцип сетевого общества не в возвращении коммуникации лицом к лицу и не в новой близости, искренности и прочем коммунализме. Принцип сетевого общества в том, чтобы каждый относился к каждому как к собственному аватару.

5

Новые партизаны – это богема, правильнее было бы сказать – околобогема. Они даже большие государственники в мышлении, чем все прочие. Их кредо – в составлении детального проекта свободы.

Свобода в интерпретации новых партизан похожа на диаграмму разделанной туши в зале советского магазина: это грудинка, это филе, а это голяшка. Общество представляет собой систему возможностей, перед которыми все равны, однако сами возможности жёстко стратифицированы по набору и качеству. Проще говоря, свобода мыслится как режимный объект, требующий строгой охраны и особой системы доступа. То, на что государственный разум и не думал ставить запрет, партизаны гражданского общества делают поводом требовать разрешение. И именно из этого требования разрешения возникает возможность запрета, а следовательно, и усовершенствования всей запретительной системы. Криминализацией жизни как гражданско-правовым требованием расширить пространство полицейского государства.

Именно это вызывает наибольшие подозрения по отношению к новым партизанам. Постоянное требование прав, кодексов и регламентов было бы смехотворно, если бы не оборачивалось приглашением урядника не только в спальню, но и в собственную голову. Новые партизаны – не ханжи, они не терпят двойных стандартов. Это оборачивается тем, что способность превращать другого в собственный аватар, приводит к тому, что один человек становится другому урядником. Эпоха новых партизан отвергла с самого своего порога идею равенства. Однако с того же самого порога была развязана борьба за уравнение, за помещение другого в общий ряд (к чему и сводятся «общественно полезные» функции урядника). Такая борьба за уравнение оборачивается невиданной эскалацией неравенства, однако оно никого не тревожит, поскольку всем достаётся доля в учреждении порядка, основанного на равенстве неравных. Ключевым в этом равенстве неравных является рефрен прав человека.

6

Права человека, собственно говоря, сводятся к тому, чтобы человеческое определялось через юридическое: существующее должно подтвердить своё право на существование.

В этом, безусловно, выражается банкротство экзистенциалистского тезиса о том, что существование приходит раньше сущности. Сущность возвращает себе свои прерогативы, тщательно охранявшиеся метафизикой, однако при условии, что сущностью оказывается право, то есть возможность существования через инкорпорирование или телесное воплощение санкции. (Я далёк от того, чтобы вслед за Гегелем сколько-нибудь непосредственным образом связывать право с идеей свободы). Инкорпорированная санкция выражается в чём-то среднем между доброй волей и желанием; она выражается в интересе. Санкция и право в целом предполагают отношение к человеку как к социальной вещи. Интерес уравнивает социальную вещь с предметом. Интерес, как показывает Хайдеггер, предполагает движение «между вещей». Ещё точнее было бы говорить, что интерес предполагает интервещественность, выступающую аналогом интерсубъективности и представленную в предельном варианте в товарообмене.

Основная проблема капитализма не в том, что человек вынужден продавать свой труд и таким образом приравнивается к вещи. Основная проблема капитализма в том, что благодаря ему пространство солидарных отношений вытесняет среда интервещественности, в которой возникает гибрид человека и объекта. С этой гибридизацией есть все основания связать саму возможность гражданского общества. Классический партизан выступает предельной формой гражданина. Это гражданин, который сам себе государство. Современный партизан – стыдлив, он стесняется быть гражданином. Он устроен по принципу: «Я сам себе общество».

Однако это общество «придворное», причём не потому, что новый партизан требует феодального вассалитета или абсолютистского подданства, а потому, что его я-сообщество достигает автономии только через отсылку к корпоративности, а корпорации строятся отчасти по матрёшечному принципу, отчасти – по принципу финансовой пирамиды. Финальной инстанции, которая венчала бы корпоративное устройство, не существует, если не считать такой инстанцией дурную бесконечность корпоративных органов и форм. Каждое проявление корпоративности означает свою систему санкций. Одновременно новый корпоративизм означает новую вотчинность, предполагающую получение не характерной для феодальной экономики земельной ренты, а ренты на социальных институтах.

7

Вообще проблема гражданского общества, состоящего из новых партизан, заключается в том, что оно, во-первых, постоянно боится быть вытоптанным (и потом с ненавистью и надеждой поглядывает на административную власть), во-вторых, сводит политику к управлению и манипуляциям (это базовый гештальт восприятия происходящего), в третьих, в том, что оно даже больше, чем бюрократия заражено местничеством – своё место оно носит с собой, наподобие тому, как носит свою скорлупку улитка (есть, собственно, не гражданское общество, а рыхловато-рахитное корпоротивное тело околобогемы, нуждающееся, с одной стороны, в декорациях, а с другой – в костылях и подпорках).

Все эти три обстоятельства делают главным требованием гражданского общества – полицейское государство. Полицейское государство совершенно законно воспринимается как теплица, в которой околобогема будет сочетать активность с комфортом и досугом - этакий экстрим-фитнес. Проблема тут в том, что воля к полицейскому государству оборачивается режимной жизнедеятельностью по принципу: «Запрещено всё, что не разрешено». Это, кстати сказать, в корне отличается от советской ситуации, в которой запрещалось многое, но де факто разрешалось то, что не было запрещено.

В дополнение к этому раскрываются прежде остававшиеся в тени особенности интернет-коммуникаций – служить предпосылкой для возникновения колоссального добровольного архива, где все следят за всеми и превращают следы своей жизнедеятельности в бесчисленные документы слежки. Никогда ещё человеческая жизнедеятельность не сближалась настолько тесно с документооборотом, причём документооборотом, инициируемым не какой-либо официальной инстанцией, а самими процессом повседневного информационного обмена внутри инфраструктуры интернета.

Классический партизан – шпион в отношении чужих и контрагент смещения территории своего. Он – фронтовик и геометр. Своё превращается для классического партизана в линию невидимого фронта и очертания идеальной геометрической фигуры – Родины. Новый партизан – шпион в отношении своих. Точнее, сама возможность нового партизана связана с эффектом взаимоналожения чужого. Новые партизаны – это люди, состоящие из медиафрагментов и отсылок. Их Родина – сообщение, создавшее вокруг себя канал коммуникации.

8

Люди тем и отличаются от богов (вызывая их зависть), что воплощают совершенно иной способ гибридизации естественного и сверхъестественного.

Человеческое существование трагично, потому что заканчивается смертью. Однако именно конечность человека отвечает тому, что он превращается в принцип уникального становления. Снабжается своего рода кратковременным бессмертием или порционной вечностью. Эта порционная вечность предполагает не предельную экстенсивность рутины, характерной для вечной жизни богов. Она предполагает вечность как ставку интенсификации происходящего. Происходящее интенсифицируется, приобретая характер коллизии, коллизия открывает возможность чему-то случаться. Компенсация конечности существования – драма. Человек совмещает атрибуты героя и автора драмы. Он наделён вечной жизнью в том смысле, что сам факт его существования сопряжён с возможностью давать случиться событию. Если у человека есть дар, то это дар порождать события, позволять чему-то случаться или свершиться. В этой перспективе человеческие отношения – не просто обмен дарами или услугами, но обмен демиургическими усилиями. Способностями производить нечто из ничего.

Классические партизаны сводят свершение к победе. Новые партизаны не знают побед. Что победы, что события сведены у них к новостям. В этом смысле партизаны оказываются попросту на побегушках богов; им платят за это тем, что они, скажем мягко, представляют собой альтернативную версию человечества. Партизан – инстанция самосакрализации. И одновременно – попытка применить божественные мерки к земным лекалам. За дрейфом партизан, за их а-топизмом, превращающим клочки земель в айсберги, чувствуется утопия нового неба. Однако это новое небо в декорациях полицейского государства. Речь о гибриде будущего с банальным криминальным беспределом.

Способность давать возможность случиться чему-то новые партизаны подменяют превращением в кочевника – номада. Теория партизана – поэтическая ода номадизма. К становлению-номадом сводится и нынешняя модернизация, которая рискует превратить Россию в огромный дрейфующий плавун. Отличие нынешней модернизации от, скажем, Петровской не в «ненасильственности», а в том, что Пётр (как и Сталин) предполагал под модернизацией создание новой земли методом осушения, а точнее, «подмораживания» местных болот, а значит и всяческой зыбкости. Иными словами, петровская модернизация осуществлялась в терминах Делёза в логике территориализации, воплощала её возможность. Сегодняшняя модернизация, напротив, предполагает детерриториализацию.

9

Россия убегает от самой себя, представляя себя даже не территорией, а некой всемирно-исторической почвой. Средоточием любой косности. Египтом, который во что бы то ни стало нужно оставить. Взаимоотношения в «тандеме» российской власти – это взаимоотношения в системе ускорения дрейфа: какая часть плавуна движется быстрее?

Гражданское общество отнюдь не задаёт тон в этой гонке по детерриториализации. Настоящим гражданским обществом сегодня является у нас административная власть. При этом именно тандем соединяет систему и суверенность, государственничество и аномию, осёдлость и номадизм. Делёзу и Гваттари, видимо, не были знакомы с русским Емелей, который двигается, сидя на печи. Однако именно это осёдлое движение и есть особенность русской хронополитики, в которой ускорение оказывается наиболее эффективным проявлением воспроизвести её фундаменты, столпы и устои, а, напротив, замедление сулит наибольшую интенсивность становления, порывающего одним махом с собственными предпосылками. Умение затаиться – лучшее качество классического партизана, однако оно совершенно отсутствует у новых партизан, соблазнённых коммунальной сетевой прозрачностью. Вместе с тем, настоящая модернизация – в руках тех, кто не догоняет и не опережает, а затаивается. С умением затаиваться строится весь опыт постколониальной политики, а настоящая модернизация равнозначна сегодня постколиниализму.