Трудно найти более непохожие романы, чем "Измерение мира" Даниэля Кельмана и "Так это же я!" Томаса Главинича, и в то же время они непосредственно связаны. Причем использовано для этого самое обыденное средство связи.

Автор одного романа регулярно отправляет эсэмэски автору второго, в которых он оповещает своего друга о триумфальном шествии своего романа по книжному рынку (в общем-то, предсказанному Главиничем, хотя и с ошибкой на один порядок - Главинич изначально сказал Кельману, что тот продаст 80 тысяч экземпляров, на что Кельман сказал "Ты с ума сошел!"), как-то: "Продано 25 тысяч", и так далее вплоть до "750 тысяч". (Известно, что за рамками романа Главинича Кельман давно уже продал больше миллиона.) Само название - "Так это ж я!" - рождается у Главинича сначала в виде восклицания в точке внутри этого отрезка, координата которой является не числовой константой, а переменной...

Зайдя на сайт perlentaucher.de, где вывешивают статьи из отделов культуры центральных газет, Главинич видит, что в "Зюддойче цайтунг" кто-то пишет, что "Даниэль Кельман - лучший среди авторов своего поколения" (Кельман 1975 г.р.), после чего Главинича (1972 г.р.) непроизвольно передергивает. "Das bin doch ich!" ("Так это же я!") - восклицает он и - садится писать роман с таким названием. Где, в отличие от романа Кельмана, никто ничего не измеряет. Иногда даже преднамеренно: например, герой умудряется никогда, т.е. ни глядя в зеркало ванной, когда принимает душ, ни отходя ко сну, ни "при других обстоятельствах, в которых у нормальных людей это вообще-то неизбежно" - не смотреть на свою мошонку.

"Я - ипохондрик, и с тех пор, как я полтора года назад прочел, что первым признаком рака яичка является слегка опухшая мошонка, я не видел свои яйца..." - так начинается роман Главинича.

Ипохондрия чуть ли не главный его лейтмотив, причем она тоже напрямую бывает связана с другом-Кельманом. Скажем, упав, во время катания на горных лыжах, Главинич, придя в себя, сразу же отправляет ему SMS: "Как ты думаешь, мог ли я сломать ребро и повредить при этом легкое?" Кельман не только не рассеивает страхи Главинича, но и самым издевательским образом их усиливает, хотя, может быть, это парадоксальным образом помогает герою, жена которого на все подобные вопросы уже просто устала реагировать, и когда он спрашивает ее в очередной раз, не может ли быть, что он тяжело болен тем-то, она прерывает его и говорит: "Может. На голову!" При этом она советует мужу поменьше общаться с Кельманом.

Вторым лейтмотивом является зависть - причем не только к Кельману, которому Главинич, кстати, способен простить эту фразу в "Зюддойче" (о том, что тот самый лучший писатель).

То есть не ему, конечно, ведь не Кельман же это написал о себе, и Главинич прекрасно понимает абсурд этого своего "прощения" - сравнивая его с тем, как 80% прохожих в ответ на вопрос сатирического журнала "Титаник": "Не считаете ли вы, что мы уже можем наконец простить евреев?" - невозмутимо ответили: "Да".

Завидует Главинич и Джонатану С. Фоеру, с которым обедает в ресторане в самом начале романа, и некоему "лучшему автору западного мира" (имя не называется), на чтении и последующем сабантуе которого вездесущий Главинич, мающийся после написания романа "Die Arbeit der Nacht" ("Работа ночи") в ожидании мэйлов от агентши, ищущей для романа издательство, тоже присутствует. И все это тоже - белой завистью - завидует - что Кельману, что Фоеру, что "лучшему из лучших". Даже его мать своими звонками ("Твой приятель получил очередную премию. Зачем ему премии, если он продал столько книг? А когда уже ты получишь премию? А когда ты - как Даниэль - появишься в списке бестселлеров?" и т.д.) не способна сделать его зависть черной.

Вообще, в этой книге очень редко что-либо бывает черного цвета. Даже юмор - на котором все это там, в сущности, и держится. Родная Австрия поставляет автору неисчерпаемую пищу для скетчей. По сути, каждая глава кончается как анекдот, да и сам роман. В конце которого герою звонит чиновница из его родного городка - куда он когда-то в отчаянии обратился с просьбой о денежном вспомоществовании. Она говорит Главиничу, что принято решение оказать ему помощь в виде финансирования расходов, связанных с печатанием его книги. Главинич пытается объяснить ей, что эти самые расходы покрывает не он, а его издательство, которое, напротив, еще и платит ему за право напечатать его книгу. И деньги, стало быть, нужно отдать ему - перевести на его счет. Но женщина на другом конце провода не способна это понять и упрямо повторяет, что "они могут оплатить его типографские расходы".

Или вот - Главинич видит на улице Вены бритоголового детину, в глазах которого "полыхает такое безумие, что мне становится дурно, я едва не падаю в обморок". Детина бросается на машину, дубасит кулаком в стекло и по крыше, машины в ужасе разбегаются, зайдя за угол, Главинич видит полицейского, и прежде, чем он успевает открыть рот, полицейский говорит: "Я знаю, что вы хотите сказать! Там на перекрестке снова эти негры пытаются свои черные дела проворачивать...". Главинич пытается сказать, что там... Но полицейский его не слышит, он перебивает его и повторяет: "Ну что, я угадал? Ведь вы это хотели мне сказать?"

В течение одной из глав герой на каждой странице получает эсэмэску от Кельмана, на которую не реагирует, то ли потому что занят, то ли потому что не знает, что отвечать... Содержание посланий: "Тони Блэр сейчас выступает с программной речью. Ты должен это видеть". Через некоторое время: "Он им всем покажет, вот увидишь!" И так вплоть до: "Я хотел бы быть Тони Блэром!". Ну и напоследок: "Это была лучшая речь за всю мировую историю!"

Но пора, наверное, от эсэмэсок Кельмана перейти к его роману - текст этот задуман как микс из произведений двух современных австрийских писателей - как если бы их книги и в самом деле перемешались между собой наподобие книг внутри книг Итало Кальвино - "Если однажды зимней ночью путник...".

Хотя этими двумя фамилиями список австрийских писателей, по всей видимости, не ограничится. Читая Кельмана (он родился в Мюнхене, но давно уже переехал в Вену), я как минимум один раз возвращался мыслями к писателю австрийскому, но не современному в узком смысле (nicht zeitgenössisch), у которого тоже, как все помнят, был землемер, требовавший разбудить ночью графа, чтобы тот разрешил ему остаться на ночлег. Разве что графа зовут не Вествест, а "фон Оэ цур Оэ". Да, именно так: "Гаусс попросил слугу повторить имя. Слуга послушно повторил: граф фон Оэ цур Оэ. Гаусс рассмеялся. Слуга посмотрел на него так, как будто он вступил в коровью лепешку. Фамилия его достопочтенного господина произносится так уже тысячу лет". Гауссу все же, в отличие от землемера К., удается убедить слугу разбудить графа, он остается ночевать в замке, правда, место ему отводят в хлеву - за что потом приносят извинения. Сон под утро оказывается матрешечным: Гаусс просыпается множество раз, "оказывается каждую секунду в новой реальности и вслед за тем сразу же - в следующей...", и даже в конце этих итераций сомневается, "сидя на краю своей койки и глядя на залитый утренним солнцем хлев, что он не сделал лишний шаг и не пропустил ту реальность, к которой он был приписан". Примерно за 70 страниц до этого второй землемер - Гумбольдт, пытаясь объяснить местному священнику, что есть меридианы, параллели и, в частности, экватор, который он собирается измерить, слышит такие сентенции:

"Эти линии есть везде, - сказал Гумбольдт, - это же абстракция. Везде, где есть пространство как таковое, есть и эти линии".

"Пространства как такового здесь нет, - сказал патер Це, - пространство есть где-то в другом месте".

"Пространство есть везде!"

"Везде" - это выдумка. Пространство появляется только там, где побывал землемер".

"Александр фон Гумбольдт стал известен всей Европе благодаря своей тропической экспедиции... он открыл пролив между Ориноко и Амазонкой, он вскарабкался на самую высокую из известных жителям Земли гору, он собрал тысячи растений и животных, некоторых - живых, но большей частью - мертвых, он разговаривал с попугаями, он раскапывал могилы, он измерял каждую реку, гору, озеро и море, которые встречались ему на пути, он слазил во все дырки Земли и съел больше ягод, ползая по деревьям, чем кто-то мог себе просто даже представить". Кельман описывает это путешествие как череду анекдотов, немалая часть которых связана с пожизненной девственностью ученого мужа: только переплыв океан, он неожиданно для себя узнал, что "у женщин растет шерсть еще в одном месте", ну и подобные казусы...

Этакий комикс, смешной на каждой странице, то есть даже там, где, казалось бы, ничего смешного. Ну, то есть Гете и Шиллер, наставляющие Гумбольдта на путь, дающие ему задание разобраться наконец с гипотезой "нептунизма", требующие, чтобы он всегда помнил, кого он представляет ("А кого я представляю?" - "Вы представляете нас!"), конечно, смешны... Но вот: старый, впадающий в маразм Кант, к которому Гаусс прорывается, несмотря на заверения слуги о том, что господин никого больше не принимает. Прорывается точно так же, кстати, как в другой главе - к графу фон Оэ цур Оэ, вот только Кант, в отличие от графа, не способен выслушать его идеи, он пускает слюну на подбородок и говорит слуге, чтобы тот сходил в лавку и "купил звезды и колбасу - надо же быть гостеприимными..." Такой вот нравственный закон внутри нас и звездное небо, - я так понял Кельмана, но в этом месте не смеялся (как почти на каждой странице).

Зато граф фон Оэ цур Оэ, как ни странно, оказывается почитателем Гаусса - граф прочел когда-то его Disquisitiones Arithmeticae и пришел он нее в восторг. И поэтому отказывается от денежной компенсации за спиленные деревья (спилить их Гауссу необходимо, чтобы провести прямую линию и опять-таки что-то измерить теодолитом). Пока Гумбольдт измеряет всю Америку, а потом умудряется общим аршином еще и Россию, и - что вообще уже кажется непостижимым - ширину реки Волги!

Гаусс тем временем измеряет ближайшие окрестности, заложив перед этим основы геодезии как таковой, а также: рассчитывает орбиты небесных тел, придумывает дифференциальную геометрию, догадывается о существовании геометрии неевклидовой, причем еще маленьким мальчичком, когда он умудряется пролезть в корзину воздушного шара и подняться в воздух с одним из первых воздухоплавателей. Кривизна пространства вообще одна из главных мыслей, пунктирно преследующих его на протяжении всей жизни, во всяком случае, самая длинная и безумная. Когда Гаусс пытается в общих чертах объяснить идеи своей "астральной геометрии" Гумбольдту, тот лениво отмахивается и говорит, что все это звучит очень похоже на тот бред, который несут индейцы, принявшие галлюциногенные вещества...

При этом сам Гумольдт не лишен психоделического опыта и гордится тем, что, проведя эксперимент на самом себе, доказал, что яд кураре, принятый внутрь, не убивает - как это происходит, если он попадает в кровь, но вызывает странные видения. Гумбольдт говорит об этом своем открытии с такой же гордостью, с какою повторяет слова Симона Боливара: "На самом деле Америку открыл Гумбольдт!" При этом исключать странные видения из своих описаний Гумбольдт начинает задолго до того, как впервые пробует галлюциногены. Еще ближе к началу заокеанского путешествия - в районе Тенарифов, "где-то вдали, возле самого горизонта, из воды поднялось тело морского змея, завилось в воздухе кольцами и посмотрело на корабль четко различимыми в подзорной трубе глазами, похожими на драгоценные камни, а вокруг пасти чудовища свисали волокна, похожие на бороду. Уже через несколько секунд после того, как оно нырнуло в воду, все решили, что - показалось. Возможно, марево, - сказал Гумбольдт, - или плохая еда. Он решил, что не будет записывать это в свою тетрадь".

* * *

В России Гумбольдт не встречает ни "некоего Пушкина" (которому Гаусс, выучивший во имя своей любовницы русский язык, просит передать пламенный привет), ни чудовищ и периодически пытается отделаться от приставленной к нему охраны - неизменных казаков, уверяя, что это совершенно излишне, потому что он - "человек, который годами жил посреди джунглей". "Здесь, - отвечают Гумбольдту, - вам не джунгли, а Россия. Охрана совершенно необходима". Где-то на Урале Гумбольдт впервые в жизни пробует водку, потом два дня приходит в себя... Но не могу сказать, что именно в России, описываемой Кельманом, особенно много развесистой клюквы... Клюква здесь растет повсюду, Германия не слишком отличается от России, Пермь - от Каракаса, Петербург от Нью-Йорка. В том смысле, что все задники - как в детских мультфильмах, а что касается самих фигурок... Ну, может быть, они выполнены в смешанной технике - как, например, в "Пробуждающейся жизни" или "Scanner Darkly" - поверх реального, т.е. снятого камерой, изображения актера рисуется красками его же фигурка, одно изображение мерцает сквозь другое. Одним словом, "Измерение мира" - это почти готовая мультипликация. Может быть, не такая философичная, но зато и не такая пессимистичная, как та же "Waking Life", - здесь гораздо больше позитива.

С фотографии, кстати, здесь все начинается, притом неудавшейся. В первой главе и при первой встрече с Гауссом Гумбольдт настаивает на совместном даггеротипе, благо, и мсье Даггер как раз стоит рядом и согласен всех запечатлеть. Но стоять перед камерой нужно пятнадцать минут, не меньше, Гаусс стонет, дергается и порывается сбежать, его держат, но появляется полицейский, у которого инструкция не давать "больше трех собираться", и даже слова "как вы смеете, я камергер", которые Гумбольдт произносит, не двигая губами, не помогают - все начинают двигаться раньше времени, и ночью Гумбольдт видит на пластинке только неясные разводы, снимок не удался и летит в мусорную корзину... (Вспомнилось сейчас, что выставка первых фотографий в "Метрополитене", на которой я когда-то побывал, называлась "Waking Dream"... Если бы у Гумбольдта, или у Даггера, тогда получилось, снимок наверняка бы был представлен там. Но - не получилось.)

Так начинается этот роман, и если уж сравнивать его с фотографией, на мой взгляд, он чем-то похож на пластмассовый шарик, внутрь которого вставлен позитив, и, глядя на свет, в нем виден как бы слайд, - раньше такие продавались на курортах. Может быть, сравнение приходит в голову из-за мерцающих в голове Гаусса идей сферической геометрии, как-то связанных с его метафизическими прозрениями, но всерьез обо всем этом говорить было бы и в самом деле немного странно, повторим: книга в высшей степени несерьезная. Недавно в Германии вышла в свет, кстати, новая биография Гаусса, после чего все в той же "Зюддойче" ее поставили Кельману в пример, но я не читал эту новейшую биографию, только статью о ней, так что не знаю, насколько абсурдно там это противопоставление. Помню, что автор статьи пенял Кельману по таким мелочам, как вес Гаусса, ну, то есть корпулентность самого Карла Фридриха, причем не в шутку: "Это не мелочи, это халтура, это - недопустимая халатность автора!"

Я, правда, не знаю, почему автор романа должен придавать такое значение весу персонажа, даже если это историческое лицо. Разве что дело в том, что Гаусс придумал нашу систему мер: сантиметр, секунду и грамм... Но все равно непонятно, как это связано с весом самого Гаусса, и почему-то вспоминается тут уже совсем странный и - не знаю, объясненный ли в прошлом году феномен: эталонный килограмм, хранящийся в Париже, в последнее время стал терять вес.

Возвращаясь в роман Томаса Главинича: герой в восторге от романа друга-Кельмана, и похоже, что искренне. Он считает, что это лучшая немецкая книга последних лет, и, когда Кельман жалуется ему на то, что Дэнис Чек (литературный критик и ведущий популярной литературной программы первого канала немецкого ТВ) сказал: "книга Кельмана лишена всякой релевантности" (при том, что когда книга только появилась, Чек, по словам Кельмана, приветствовал ее восторженно),Главинич убеждает приятеля, что никакого Дэниса Чека на самом деле не существует.

При этом собственно романом в метаромане Главинича является не "Измерение мира" Кельмана, а "Die Arbeit der Nacht", то есть "Работа ночи" самого Главинича. Герой романа "Так это же я!" - Главинич - написал роман "Работа ночи" и теперь ждет, что будет дальше, сначала - найдется ли издательство, которое захочет его издать (при том, что Главинич отнюдь не новичок, его предыдущие романы пользовались большим успехом), потом - вставят ли его в шорт-листинг такой-то и сякой-то премии. Наверное, стоило бы теперь перейти к самому роману - к "Ночной работе", но текст и так уже получился чрезмерно длинным и хаотичным. Хаотичным он то есть и был задуман, но не предполагалось, что таким длинным...

Идея простая: герой романа - не просто главный, но единственный его персонаж - однажды просыпается в мире, из которого исчезли все люди. Он остался один - на всей Земле, зовут его Йонас (аллюзия Jona - Иов), и на протяжении всех последующих четырехсот страниц он пытается понять, что произошло и - что вообще происходит... Он ставит камеры в различных точках города, в том числе в своей квартире, и таким образом узнает, что во сне он совершает некие лунатические вылазки - этим частично объясняются изменения в полностью неодушевленном мире (все люди исчезли, причем не только из Австрии, но и из Германии, и далее отовсюду... Герой добирается на машине до Англии, в поисках своей бывшей подруги, бесплодных, разумеется, - все люди на Земле, кроме него, куда-то исчезли), которые герой замечает днем. Вообще, этот человек, который встает по ночам, это - не он. Йонас называет его Спящим, но тот, проходя по коридору мимо камеры, строит гримасу и говорит, что он - не Спящий, все наоборот!... Ну да, бездна ассоциаций - от "Джекила и Хайда" до Lost Highway и так далее. Есть и совсем прямые... Герой метаромана, отвечая на звонки радиослушателей, на вопрос "А не кажется ли вам, что ваша книга "Ночная работа" и рассказ Розендорфера...", едва не восклицает в прямом эфире: "Проклятая денуциантка!" (доносчица).

Тема раздвоения личности в метаромане тоже присутствует, но, как и следовало ожидать, здесь она носит более комичный характер... Главинич-Главинич замечает за собой склонность писать мейлы в три часа ночи, в состоянии сильного алкогольного опьянения, так что, отправив их и сходив в туалет, он уже и не помнит, кому и что он написал... И начинает бояться, что он мог написать, скажем, развязное письмо своему потенциальному издателю... Или - о ужас! - тому же Дэнису Чеку... Да мало ли еще кому... Он не помнит! Он идет из туалета в спальню по коридору и, проходя мимо кабинета, видит, что компьютер еще не выключен и можно, значит, глянуть почту... Если он снова отправил "что-то не то", может быть, уже и ответ пришел, несмотря на поздний или уже ранний час... Он знает это по опыту. Но он вдруг понимает, что не хочет знать, кому отправил мейл и что он там написал.

Метароман кончается, как я уже сказал, звонком чиновницы, предлагающей оплатить типографские расходы. Сам же роман "Ночная работа" - прыжком Йонаса с башни городского собора, причем летит он очень медленно, чувствуя, "как его тело становится частью окружающего ландшафта".

Как заканчивается роман Кельмана, не так важно, скажем только, что его последняя глава наименее запоминающаяся, тогда как практически все предыдущие не просто афористичны, но, я бы сказал... Ну да, может быть, чтобы как-то оправдать свой собственный текст (в котором участвовали роман и метароман... и при чем тут был еще один роман? - могут спросить), что он - мета-метаафористичен, вот так вот.

Ремикс так ремикс - напоследок кусочек из "Измерения мира" (из предпоследней главы, которая называется "Степи"):

"Розе пошел на нос корабля к Гумбольдту.

- А вот теперь нам нужна помощь великого навигатора - без нее мы погибнем.

- И никогда не вернемся назад? - спросил Гумбольдт.

Розе кивнул.

- Просто исчезнем, - сказал Гумбольдт, - в самом расцвете жизненных сил - поплывем в Каспийское море и никогда оттуда не вернемся?

- Совершенно точно, - сказал Розе.

- Соединимся с далью, растворимся в ландшафтах, о которых мечтали с детства, переступим в картину и пойдем там... и никогда не вернемся?

- Некоторым образом... Ну, как бы да.

- Туда. - Гумбольдт указал налево, туда, где серый цвет казался немного более светлым и мерещились какие-то белые разводы.

Розе пошел к капитану и указал ему прямо противоположное направление.

Через полчаса они причалили к берегу".