Неизбежная немощь идеологии

Развернувшаяся на сайте «Русского журнала» дискуссия о наследии правых консерваторов может произвести впечатление попыток вдохнуть новые силы в полуживое тело. Однако эти усилия напрасны, потому что тело принадлежит дряхлому старику, которому осталось совсем недолго, почти что ничего. Этот немощный старик - идеологическая эпоха.

Восходящие еще к так называемым «идеологам» (Дюстат де Траси и др., самое начало XIX века) определения идеологии как совокупности взглядов, принципов, устанавливающих основания для политики, экономики, этики и культуры, мало на что годятся не просто потому, что слишком наивны, просты, не содержат представлений о превращенной форме, искажающей и скрывающей реальность, и другие изощренные ходы мысли, которые так любят интеллектуалы. Их недостаток прежде всего в том, что они слишком общи. Они по сути включают в себя всякую человеческую деятельность, поскольку она целесообразна, то есть основывается на каких-то принципах, целях и их обосновании. Такая всеохватность мало что может прояснить и описать, например, причину возникновения больших идеологий и их закат.

Идеология возникает не тогда, когда мы просто исходим из каких-то принципов, руководствуемся какими-то идеями. В том, что политическая партия составляет для себя программу действий, основанную на тех или иных ценностях и задачах, нет ничего идеологического. Точно так же, как нет ничего идеологического в деятельности культурных и иных внеполитических организаций или экономических предприятий, которые ведь не действуют бесцельно, а ставят перед собой какие-то задачи и формулируют свои интересы. Идеологически мыслят не тогда, когда исходят из тех или иных идей, а когда принимают идеи за действительность, считают, что они являются не просто отражением реальности, но ее проявлением, что в них она не просто изображается, а воплощается.

Приведу два примера идеологического способа рассуждения. Один из них принадлежит Михаилу Бакунину («Государство и анархия»): «Мы, революционеры-анархисты, … утверждаем, что жизнь естественная и общественная всегда предшествует мысли, которая есть только одна из функций ее, но никогда не бывает ее результатом; что она развивается из своей собственной неиссякаемой глубины рядом различных фактов, а не рядом абстрактных рефлексий... Сообразно такому убеждению мы не только не имеем намерения и малейшей охоты навязывать нашему или чужому народу какой бы то ни было идеал общественного устройства, вычитанный из книжек или выдуманный нами самими, но в убеждении, что народные массы носят в своих более или менее развитых историей инстинктах, в своих насущных потребностях и в своих стремлениях, сознательных и бессознательных, все элементы своей будущей нормальной организации, мы ищем этого идеала в самом народе».

Другой – Эвальду Ильенкову («Идеал»): «Социалистический идеал может быть осуществлен только через коммунистическую революцию. Этот акт в силах совершить только класс – и никогда индивидуум, каким бы он ни был нравственно или интеллектуально совершенным. А класс поднимается на борьбу не силой идеала, как бы заманчив тот ни был, а только силой реальной жизни, т. е. когда идеал совпадает с назревшей в общественном организме массовой потребностью, с массовым материальным интересом класса. … Это ни в коем случае не нравственный или интеллектуальный образ желаемого, но не реального состояния, не императив, который противостоит эмпирической действительности и условиям места и времени, как что-то вне их и против них стоящее. Это – сама действительность в полном теоретическом синтезе ее имманентных противоречий, т. е. с точки зрения тех перспектив, которые ей же самой имманентны».

В обоих фрагментах фактически отрицается, что ценности и идеалы, которых придерживаются их авторы и сторонники, являются всего лишь идеями. Они представляются в качестве интересов и судьбы ведущих исторических сил: в первом случае просто народа, во втором - рабочего класса. Философы и утописты Нового времени не скрывали, что предлагаемые ими проекты общественного устройства являются идеями, которые нужно принять, потому что они рациональны и целесообразны. В последующую идеологическую эпоху идеи «утаивают», придавая им вид «самой реальности»: законов истории или ее смысла, «души народа», витальных сил или какой-то другой «жизненности».

Идеология – это не совокупность представлений, а стиль мышления, который не был уделом одних лишь интеллектуалов, политиков, общественных деятелей. Он принадлежал также и массам. Они также уже больше не доверяли уверениям в целесообразности существующего порядка, в его разумном основании, который сам по себе хорош, а его лишь искажают «испорченные нравы». Усматривая за этими уверениями интересы власти и богатства, они расценивали свои протестные действия как историческую необходимость, утверждение правды истории и жизни. Или же, если их устраивал существующий порядок, они рассматривали его как естественный, подлинный ход самих вещей, которого просто нужно придерживаться и, если нужно, защищать.

Конечно же, те или иные идеи сами по себе не были «самой реальностью». Однако вполне реальной была убежденность в том, что они ею являются. Именно это убеждение, а не просто их содержание, делали идеи действенной силой, приводившей в движение миллионы людей. Борьба идей была борьбой за реальность.

В наше время положение поменялось на противоположное. Я могу привести множество статей, в которых говорится о закате левого и правого движения и даже либерализма, о том, что прочные идеологические барьеры, отделявшие сторонников одних политических партий от других, разрушаются, а идеологическая составляющая партийных программ сходит на нет, фиксируется, что идеология уже не дает рациональную картину мира, не формирует мировоззрение, больше не играет серьезной роли в воспроизводстве публичной политики.

К сожалению, для Славоя Жижека исчезает то, что он назвал лакановским термином «point de capiton» («точкой пристежки»): идеологическая вера в «центральную идею» определенного порядка (будь это социализм, демократия или что-то еще), установив который, только и можно решить остальные проблемы, не только социальные, но и экономические, экологические, межнациональные. Это заметно по тому, насколько идеологическая вера уже покинула массы, поменяв характер их социальной активности. Масштабные идеологически мотивированные проекты сменяются акциями прямого действия, направленными непосредственно на решение какой-то конкретной задачи. На смену деятельности, обусловленной идеологическими мотивами, приходят частные и локальные действия, обусловленные частными интересами.

Закат идеологической эпохи привел к уменьшению значимости интеллектуалов – идеи уже не так ценятся в борьбе за влияние. Но прежде всего нужно обратить внимание на изменения в характере самой интеллектуальной работы. Во время «больших идеологий» первой половины XX века наибольшее значение уделялось «большим идеям», метадискурсам. Критика тоталитаризма сопровождалась увеличением интереса к микроисследованиям. Все большая ценность стала признаваться за небольшими, частными, локальными, маргинальными идеями, до этого якобы «подавленными» метанарративами: раз у них есть смысл и значение, то значит и в них воплощена какая-то действительность, пусть даже и небольшая. Теперь же, вслед за исчезновением идеологических пристежек, мы не верим в реальность идей, больших или локальных. Распалось единство идей и действительности: если какие-то идеи, понятия, теории имеют значения и осмысленны, то из этого еще не следует, что они могут что-то сказать нам о реальности, могут быть к ней применены или даже должны быть осуществлены.

Причина «заката идей» не в них самих, не просто в том, что они изжили себя, не оправдали себя на практике, и не просто в том, что реальность изменилась настолько, что они уже ей не соответствуют. Действительность на самом деле изменилась. Однако главная перемена произошла в нашем мышлении. Оно уже не производит «пристежек», «превращающих» идеи в реальность. Поэтому бесполезно ставить вопрос так, что если прежние идеологии не работают, то, значит, для нового, изменившегося общества нужны новые идеологии. Никакие идеи и теории уже не могут обладать той силой и влиянием, какие были у них раньше. Мы, сегодняшние, перестали верить в их реальность.

В этой ситуации дискуссия о том, как относиться к наследию таких мыслителей, как Карл Шмитт и Эрнст Юнгер, может выглядеть как реликт идеологической эпохи. Тот, кто всерьез в ней участвует, как будто бы еще наивно верит, что идеи воплощают в себе действительность. Особенно забавно выглядит высказанная в ходе дискуссии апелляция к Канту.

Кант был одним из первых интеллектуалов, начинавших идеологическую эпоху. Я разделяю суждение Алексея Руткевича, что Кант не был идеологом в расхожем значении этого слова и в этом смысле не принадлежит «идеологическому измерению». И все же он мыслил идеологически в том смысле, на который я указал. Кант одним из первых стал рассматривать идеи как реальность. В ходе своего коперниканского переворота он пришел к выводу, что наши представления о пространственных отношениях и временных связях, такие понятия, как причина и всеобщее, не являются следствиями наших впечатлений от мира, результатом его воздействия на нас, они уже существуют в нас в качестве чистых форм созерцания и разума. Поскольку же разум есть существенное в человеке, то рациональность есть не просто способность адекватного познания, а способ человеческого существования. Кант примыкал к Новому времени, отсюда преобладание у него проблематики рациональности и разума. Однако во всех этих идеях разумности, как оказывалось, в соответствии с характером идеологического стиля мышления, все еще было мало «жизни». Дальнейшее движение идеологического мышления происходило по пути к большей «жизненности» - появляются позитивизм, различного рода материалистические направления, разного сорта философии жизни с их критикой абстрактного рационализма и идеализма.

Философия Канта является наивным и счастливым детством идеологической эпохи. Некритическая отсылка к ней, простое провозглашение ценностей достоинства личности, доброй воли, морального императива подобна состоянию отживающего свой век старика, вспоминающего с ностальгией свое детство и лучшие годы молодости, считая, что тогда то и была настоящая жизнь. Впрочем надо отдать должное Николаю Плотникову за его правильный подход к анализу идей. Он показывает, что Кант актуален, поскольку его идеи работают в современных институтах. Однако надо бы перевернуть соотношение: они работают, потому что соответствуют нынешним общественным практикам в ряде стран, но не наоборот. К тому же в других странах есть свои практики человеческого достоинства, не кантианские. Не нужно делать из идей приоритеты.

И все же я не считаю, что произошедшая дискуссия является идеологическим реликтом. Дело в другом. Идеологическая эпоха умерла, однако остался ее призрак. И у появления этого призрака есть объективные причины.

Дело в том, что мы живем в переходное время, для которого характерна двойственность, даже парадоксальность. Она имеет следующий вид: то же, но не то же. В отношении нашего времени это может быть выражено в следующей форме одновременно противопоставления и сходства с идеологической эпохой: идеи потеряли свою «действительность»/реальность.

Вторая половина формы выражает известное обстоятельство, что современные развитые общества во многом являются информационными, или, как часто говорят, виртуальными - лишь незначительную часть сведений мы получаем непосредственно из материальной жизни, в которой мы существуем как обычные телесные существа. Значительная часть информации (сюжетов, образов, новостей, но также и идей) нам дается через другие источники: СМИ (прежде всего Интернет и телевидение), книги, журналы. Именно она в большой степени формирует наши ожидания, установки, а значит способы отношения к современному обществу и наши действия в нем. Теперь действительность - это во многом информационная картина, которая у нас есть. Хотя по большей части уже не верят, что идеи непосредственно воплощают в себе реальность, однако они по-прежнему важны, потому что формируют наше мировоззрение в той степени, в какой мир является виртуальным. Это и порождает призрак того, что идеологическая эпоха продолжается.

* * *

Дискуссия о младоконсерватизме – эпизод в борьбе за реальность (хотя, быть может, всего лишь искусная имитация этой борьбы), правда где-то вдалеке от основных событий, ведь идеи сейчас мало что стоят, их акции невелики. Те, кто предлагает ограничить распространение идей Шмитта и Юнгера или кого-то еще, считают, что их влияние в информационной среде может способствовать формированию радикализма, реакционности, национализма, вражды и что, напротив, культивирование «хороших идей» поможет появлению «правильного поколения». Со своей стороны представители академического сообщества с полным на то основанием видят в этом незаконное и сомнительное с моральной и профессиональной точек зрения ограничение их свободы.

Фактически речь идет о продуктах, которые оборачиваются на интеллектуальном рынке. Являются ли они пригодными или же бесполезными и вредными, быть может они даже являются вирусами и бактериями, против которых нужны антибиотики и прививки. Перед нами медицинская история. Возможно даже, что кто-то из тех, кто хотел бы запретить издавать «реакционеров» и «изоляционистов», вообразил себя доктором Хаусом.

О том, что взгляды участников дискуссии выстраиваются в согласии с логикой, соответствующей стратегии поведения в виртуальной реальности, свидетельствуют способы их рассуждения.

Любопытно, что предметом споров не стало содержание идей младоконсерваторов. Аргументы и контраргументы выстраиваются вокруг того влияния, которое они оказали на те или иные силы и направления. Одни стараются это воздействие преуменьшить, другие стремятся показать его широту и значимость. Такова судьба идей в виртуальной реальности. Неважно, каково их «аутентичное содержание». Важно, насколько они распространены, сколько людей (желательно «правильных», то есть чья деятельность сейчас расценивается положительно) о них знают и разделяют эти взгляды, даже если их понимание «не совсем точно», если в качестве «знания» в головах присутствует не то, что ученые, писатели, философы говорили на самом деле, а то, что получилось в результате работы их не очень щепетильных интерпретаторов, упрощающего и искажающего восприятия их широкими массами. С этой точки зрения, упоминание о неких руководящих лицах страны, посещающих могилу Канта, должно выглядеть убедительнее, чем вся «Критика практического разума», а не «аутентичный», но «правильный» Кант может быть представлен в виде популярного изложения для народа. А большего и не надо.

Впрочем, степень такого воздействия легко преувеличить. Признание президента Путина в симпатиях к философии Ивана Ильина не имело сильного эффекта. Так же как вброс идеи «суверенной демократии». Это хорошо, потому что означает, что люди все же больше полагаются на свой ум, а не следуют за «влияниями».

Я считаю стратегию участников дискуссии ущербной, пагубной. Эта стратегия направлена на уменьшение информационной среды. Поскольку же реальность нам дается через ее информацию, то ее ограничение оказывается уменьшением действительности. Но ее сокращают и противники запретов. На сомнения и упреки они отвечают стремлением наполнить информационное пространство идеями, к которым они испытывают пристрастие. Иначе как объяснить многочисленные ссылки на те группы и направления, которые их восприняли. При этом указывается, что эти группы не так уже плохи, их деятельность была вполне позитивной, у них есть чему поучиться и что заимствовать. При этом не указывается на самое важное – как эти работают в реальности. Однако однообразие – один из видов уменьшения реальности.

Задача должна состоять в другом. Она в том, чтобы суметь приблизиться к действительности, как она есть, по ту сторону виртуальной среды, которая ее искажает. Она в том, чтобы избавиться от виртуальности. И этого нельзя добиться ее секвестированием. Напротив, эта задачу можно решать только на пути увеличения информационности.

Речь не идет просто о том, что для понимания того, как обстоят дела на самом деле, мы должны пользоваться разными источниками. Этого явно недостаточно. Простое увеличение различной информации не освободит нас от беспомощности, но приведет лишь к информационному шуму. Прежде всего, необходимо совершенствовать аналитические способности. Но в еще большей степени нужно обращаться не к высказанным кем-то идеям, а к описаниям реальности - работам специалистов-исследователей, материалам в СМИ. Прошлые теории могут помочь разобраться в положении дел, но их возможности ограничены.

Умонастроения и теории, созданные в XIX и XX веках, будь это крайне правый консерватизм, марксизм или что-то еще, были адекватны прошлым обществам лишь постольку и в той степени, в какой благодаря идеологической пристежке правоконсервативными или марксистскими были сами эти общества, насколько их идеи содержали в себе различные практики и поддерживались соответствующими настроениями. Теперь же, если мы хотим знать, чем является действительность, мы должны прежде всего обращаться к ее конкретным, предметным описаниям, а не к тем, кто, выступая в качестве «экспертов» (будь это политологи, философы или кто то еще), оперирует понятиями и (зачастую расхожими) идеями. Прежде всего мы должны создать реальность в самих себе, самими стать реальными индивидами, а не пассивными слушателями и читателями: должны уметь быть предметными, анализировать, сопоставлять, фальсифицировать и подтверждать, не принимать сказанное, каким мы убедительным оно ни было, на веру, если оно не содержит в себе подтверждений, не демонстрирует способность описывать и объяснять конкретные процессы и явления.

Задача в том, чтобы покончить с остатками идеологической реальности, в том, чтобы действительность перестала быть виртуальной, а стала интеллектуальной: аналитической и исследовательской.

       
Print version Распечатать