Не надо заниматься интеллектуальным мошенничеством 2

От редакции. Не так давно на страницах "Русского журнала" развернулась дискуссия относительно наследия Карла Шмитта и импликаций, которые может иметь распространение его идей в российском интеллектуальном пространстве. Полемика началась с рецензии Валерия Анашвили на выпущенные недавно в России работы Ганса Фрайера и Эрнста Юнгера. Реакция академических кругов не заставила себя ждать. Однако дискутанты не остаются в долгу, требуя реванша. Так они подготовили свой ответ, который РЖ, раз уж дискуссия началась у нас, предлагает читателям. Вместе с тем нас сильно смущает стиль и тон полемики. Поэтому мы публикуем этот текст исключительно потому, что адресат согласился ответить на статью. Редакция РЖ не солидаризируется со сказанным.

* * *

Недавно из стана консерваторов донесся громкий окрик: «Не надо заниматься интеллектуальным мошенничеством!» Этот призыв был обращен к критикам нынешней младоконсервативной ментальности. Золотые слова. Я полностью с ними согласен и, в свою очередь, призываю Александра Фридриховича Филиппова и Александра Владиславовича Михайловского прекратить заниматься интеллектуальным мошенничеством, а в том, что они занимаются чем-то подобным, у меня нет ни малейших сомнений.

Чтобы убедиться в этом, достаточно чуть внимательнее присмотреться к тому, как именно сами господа Филиппов и Михайловский защищают честь своих кумиров от нападок странных безумцев из журнала «Пушкин», которые, страдая «медвежьей болезнью» (эта остроумнейшая характеристика принадлежит профессору ГУ-ВШЭ Александру Филиппову), ни с того ни сего набросились на общепризнанных классиков мировой политической мысли.

Строго говоря, наши академические правые не утруждают себя подробным объяснением того, чем же так важны для нас Эрнст Юнгер, Ганс Фрайер и Карл Шмитт, просто и безапелляционно заявляя об их безусловной значимости. Вообще, если рассматривать названных авторов как пророков, помогающих понять «что было, что есть и что будет» (как утверждает в стилистике гадалки из цыганского табора Филиппов), несложно увидеть, что здесь мы имеем дело с глубокой, почти религиозной верой, а обращаться к ней с рациональными вопросами никак нельзя. Так что Филиппов по-своему прав, говоря, что считает постановку вопроса о причинах своего повышенного интереса к консервативным революционерам в начале XXI века, «какой-то дикой»: в истинной вере может сомневаться только варвар, дикарь. И, словно намекая на дремучий провинциализм тех, кто видит опасность в некритическом восприятии этих пророков, наши герои навязчиво ссылаются на опыт будто бы спокойного и бесстрастного принятия названных правых консерваторов за пределами самой Германии. Особенно мощным седативным воздействием, по-видимому, должны обладать указания на «огромную популярность», которую «за последние 15 лет приобрели эти авторы в левых кругах» (Филиппов). Более того, оказывается, что «большинство своих продуктивных идей левые... позаимствовали у правых и не вернули обратно» (Михайловский).

Вероятно, в альтернативной интеллектуальной истории, которую так живо рисуют Филиппов и Михайловский, окончательно исписавшиеся Негри и Хардт, Харви и Валлерстайн, Бреннер и Вуд, Лаклау и Батлер, Фрезер и Хоннет, Жижек и Джеймисон, Бауман и Хабермас, Бадью и Рансьер по ночам тайно читают Фрайера, Юнгера и Шмитта и, чтобы хоть как-то удержать разбегающихся читателей, судорожно вставляют в свои книги скрытые цитаты из этих титанов консервативной мысли. Но в реальной жизни дело обстоит иначе. «Левым», конечно, известно о существовании Фрайера и Юнгера, но вот незадача – имена эти не представляют для них ни малейшего интереса и не упоминаются ими вовсе. Им уготовано место лишь в «библиотеке литературы для юношества» разных возрастов, для тех, кто носит в своей груди «сердце искателя приключений» и кого волнуют образы «стальных гроз». Ко всему этому западные левые профессора совершенно равнодушны (в отличие от, разумеется, совершенно безобидных, с точки зрения А.Ф. Филиппова и А.В. Михайловского, борцов за чистоту расы из числа активистов ДПНИ). Конечно, всегда можно сказать, что (1) заимствования настолько умело замаскированны, что увидеть их может только опытный взгляд русского ученого консерватора; или что (2) у всех перечисленных «левых» попросту нет собственных «продуктивных идей». Мы же склоняемся к третьему варианту: никто у правых ничего не заимствовал, и Александр Филиппов с Александром Михайловским (1) либо это знают и умышленно говорят неправду, (2) либо, в силу того, что совершенно не «владеют» левой литературой, невольно выдают желаемое за действительное, вводя в заблуждение доверчивого читателя, привычно полагающего: «ну зачем же Филиппову врать?».

Здесь о Фрайере и Юнгере мы долго говорить не будем – с их пламенной публицистикой давно все ясно, но вот со Шмиттом дело обстоит значительно сложнее: он ведь и сам испытывал глубокую неприязнь к сочинениям, вроде тех, что выписывали эти два «любителя погорячее».

Шмитт – крупная и неоднозначная фигура, и поэтому в отношении него легко может быть проведена работа по причудливой реконструкции истории мысли. Так, Михайловский уверяет нас, что в последние десятилетия левые пережили «движение от Карла [Маркса] к Карлу [Шмитту]». Это выражение, кстати, позаимствовано им – само собой, безо всяких ссылок – у Марио Тронти, единственного сравнительно крупного левого интеллектуала 1970-х, который пусть и не слишком успешно (в смысле последующего интеллектуального влияния) пытался скрестить Маркса с Юнгером и Шмиттом, причем использовалось оно у Тронти для описания своей собственной интеллектуальной эволюции). Далее А.В. Михайловский заявляет, что с конца 1990-х «левое издательство Verso публикует почти все основные произведения Шмитта». Разумеется, никакого «движения от Карла к Карлу» у левых интеллектуалов не было, а Verso никогда не публиковало работы Шмитта. Более того, в этом издательстве вышла книга Гопала Балакришнана с недвусмысленным названием «Враг: интеллектуальный портрет Карла Шмитта». Может, со стороны Михайловского это и не мошенничество, а искреннее заблуждение, но в любом случае оно свидетельствует о несколько вольном отношении к фактам и абсурдной субъективной уверенности в том, что левые действительно живут на проценты с интеллектуального капитала правых.

Когда Александр Михайловский в своей реплике относит к «левым шмиттианцам» Агамбена и Жижека (а в недавней статье, опубликованной в «Вопросах философии» [2008. №9. С. 158-171 ], – еще и Негри), не мешало бы пояснить, на каком основании, помимо собственного суверенного произвола, он это делает? Неужели только из-за того, что все эти авторы когда-то цитировали Шмитта? Тогда это звучит не слишком убедительно: если Шмитт цитировал Маркса, становится ли он от этого марксистом? Кто возьмется утверждать, что для Агамбена Шмитт важнее, чем Беньямин, Арендт, Фуко и Деррида? Что общего между Жижеком и Шмиттом? И где Михайловский увидел Шмитта у Негри, строящего свою теорию трансформации суверенитета, отталкиваясь от работ либерального оппонента Шмитта Ганса Кельзена? Как вообще возможно, чтобы кандидат философских наук, преподаватель ГУ-ВШЭ Александр Михайловский в статье, опубликованной в рецензируемом журнале Академии Наук писал вещи, которые заставляют задуматься, что ни Агамбена, ни Негри, ни Жижека он не читал вовсе? Как бытовой (но не теоретический) консерватор, полагаю, что всякое бывает. Ну, может, для получения гранта ректора ГУ-ВШЭ на изучение «актуальности Шмитта» просто не хватило «левых» и их пришлось кое-как «добирать». Единственным примером освоения Шмитта левыми, подробно разбираемым Михайловским в указанной статье, остается Шанталь Муфф, которая сформулировала свою критику либерализма еще до обращения к Шмитту, хотя его работы оказались небесполезными для построения ее собственной теории агонистического плюрализма/демократии. Сам Шмитт при этом преобразился до неузнаваемости. По мнению Александра Филиппова, взгляд Муфф «настолько поверхностен, что возникает подозрение: глубины, в т.ч. юридические глубины ш[митта] им не нужны». Скажу больше, если левые и обращаются к Шмитту, то только затем, чтобы использовать его в качестве объекта своей резкой и непримиримой критики (в случае с Агамбеном, показывающим, что чрезвычайное положение ведет не к утверждению права, а к тотальному концлагерю) или показать созвучность некоторых из его идей собственным мыслям (как в тексте Джеймисона о «Номосе земли» из готовящегося к выходу «Пушкина», где тот сравнивает шмиттовское понятие «номоса» с марксистским «способом производства» и фуколдианскими «историческими эпистемами», выходя в итоге на тему киберпространства). В любом случае, как-то негусто оказывается у нас с «левыми шмиттианцами», как их определяет Михайловский. Получается, что наш специалист по «наследию Карла Шмитта и его актуальности для современной политической мысли» в старой доброй манере многочисленных авторов кандидатских и докторских попросту занимается вымучиванием «актуальности».

Еще один интеллектуальный подвох. И Михайловский и Филиппов в разное время и в разных местах ссылались на американский журнал Telos и одноименное издательство, которые действительно на протяжении последних двух десятилетий занимались публикацией текстов самого Шмитта и многочисленных работ о нем. Но откуда они взяли, что этот журнал является «левым»? Основанный в 1968 году как журнал «радикальной теории», к концу 1980-х он превратился в издание, которое начало открыто заявлять о преодолении «правого и левого», что симптоматично для позиции «консервативных революционеров». Иными словами, иллюстрируя ссылкой на Telos пристрастия «левых», оба российских интеллектуальных фокусника в действительности отдают скрытый пас своим соратникам. Последние левые – Эндрю Арато, Джин Коэн и Джон Кин – покинули редколлегию Telos’а в середине 1980-х. Ныне этот журнал может служить примером синкретического сочетания либертарианских ценностей с расистскими, сексистскими, этническими, гомофобскими и прочими консервативными предрассудками, а на его страницах регулярно публикуются французские и итальянские «новые правые», вроде Алена де Бенуа, Джанфранко Мильо и Марко Тарки. Странноватая «левизна», не правда ли? К слову сказать, Telos тоже, подобно нашим академическим правым, нисколько не смущаясь, занимается интеллектуальным мошенничеством: например, из сведений об авторе, приведенных на обложке перевода шмиттовского «Номоса земли», вышедшего в издательстве Telos Press, можно узнать, например, трогательную историю о том, что Шмитт «пытался спасти Веймарскую республику». Читая подобное, все больше убеждаешься в том, что академические консерваторы обитают в совершенно ином «возможном мире», живущем по одним им понятным правилам.

В той же логике Филиппов пытается уверить нас в том, будто Шмитт нигде не встречает реакции неприятия. Но зачем тогда Михайловский ссылается на «молодого» француза Ива Шарля Зарку, развернувшего у себя на родине настоящую войну с интеллектуальными наследниками Шмитта? И дело не ограничивается одной только Францией: в Соединенных Штатах еще в 1980-х и 1990-х на страницах New Republic и New York Review of Books против Шмитта не раз выступали видные либералы Стивен Холмс и Марк Лилла. Можно вспомнить также полемическую рецензию Юргена Хабермаса на английские переводы «Политической теологии» и «Духовно-исторического состояния современного парламентаризма» со звучным названием «Суверенитет и демократия фюрера», опубликованную в британской Times Literary Supplement еще в 1986 году. Это еще один случай интеллектуального мошенничества или свидетельство провинциализма самих наших академических консерваторов?

Наконец, коль скоро Александр Филиппов, решил благородно «взять часть если не славы, так ответственности на себя», то хотелось бы подробнее узнать, где же этот автор, написавший «в общей сложности четыре послесловия к трудам ш[митта], в которых сообщил любознательным столько, что принимать решения теперь может каждый», взял на себя труд разъяснить не столь искушенному и осведомленному читателю, так в чем же именно заключается «правильное понимание демократии и либерализма», достижению которого столь помогает Шмитт? Четверть века (!) научных изысканий почетного шмиттоведа России не прошли даром – гора родила не одну, а сразу четыре мыши. Кажется невероятным, но это внутренне позволяет А.Ф. Филиппову занимать позу sapienti sat. Он вдруг начинает рассуждать об «ожиревшем Левиафане» и намекать, что «у текстов Шмитта есть политические импликации в современной жизни России», которую «реформируют, предполагая в качестве ориентиров классические понятия государства и политики, какими их представил Карл Шмитт». При этом он многозначительно умалчивает, какими же именно понятиями руководствуются предполагаемые реформаторы. Он может даже как бы со стороны многозначительно рассуждать, комментируя Шмитта, о «доступе к властителю», словно намекая, что ему есть что сказать «властителю». Но только не публично, а наедине. Он как бы дает знать, что, в отличие от многоликого политологического плебса, владеет «культурой ответственной дискуссии и понимания того, что и когда можно или нельзя выносить на общественное обсуждение». Видимо, «политические импликации Шмитта в современной жизни России» столь важны и серьезны, что обсуждать их публично нельзя никак. Натуральное академическое исполнение комических куплетов про «интеллектуалов и власть».

Но если столь известный проповедник во всех своих титанических «четырех послесловиях» отказывается говорить о том, в чем же состоит «правильное понимание» демократии по-Шмитту, то за него это сделают другие. Например, сам Шмитт. В необычайно важном и концептуально богатом предисловии ко второму изданию «Духовно-исторического состояния современного парламентаризма», по каким-то причинам не переведенном на русский (очередной случай интеллектуального мошенничества, который должен помочь реабилитации Шмитта, или просто недостаток редакторской компетентности Александра Фридриховича?), но входящему во все последующие немецкие и иноязычные издания этой работы, Шмитт пишет: «к демократии с необходимостью относятся, во-первых, гомогенность и, во-вторых (при необходимости, если потребуется), – удаление или уничтожение гетерогенного». Эта идея позднее получила развитие в его «Учении о конституции», где Шмитт утверждает, что «демократическое равенство означает субстанциальное равенство», а если в современную эпоху «субстанциальным элементом демократического равенства считается нация», то она должа быть гомогенной. Что же делать, когда в реальности национальное государство всегда оказывается далеко не гомогенным? Гомогенизировать его! Но как? У Шмитта есть два замечательных рецепта: ассимиляция и «уничтожение чуждого компонента путем подавления или изгнания гетерогенного населения». Если не помогает, можно использовать «и другие радикальные средства». Что это за другие радикальные средства, показала последующая история Германии.

Любые намеки на интеллектуальную многозначность Шмитта и возможность «другого прочтения» будут в этом случае еще одним фактом мошенничества. Шмитт с самого начала считал эти «средства» совершенно нормальными. Более того, он последовательно поддерживал их применение в том числе и в академической жизни. Вскоре после прихода к власти нацистов, декана юридического факультета в Кёльне Ганса Кельзена из-за его еврейского происхождения отстранили от должности. Против этого решения выступили все профессора и преподаватели, подписавшиеся под апелляцией, которую новый декан отправил в Берлин министру образования. Не подписался под ней только один человек – Карл Шмитт. Зато он написал статью Das gute Recht der deutschen Revolution, опубликованную в кёльнской нацистской газете Westdeutscher Beobachter, содержащую замечательные слова: «Новые правила, касающиеся служащих, врачей и юристов, искореняют неарийские элементы чужих рас из публичной жизни. Наконец-то новые правила доступа к германским школам и создание студенческого корпуса германского происхождения защищают самобытность (die eigenvölkische Art) немецкой нации. Грядет новый корпоративный порядок (eine neue berufständische Ordnung). Ни один расово чуждый (Fremdgearteter) не может помешать этому великому, глубокому и в то же самое время сокровенномуя бы даже сказал интимномупроцессу роста. Чужаки доставляют нам беспокойство, даже с лучшими намерениями, их вмешательство вредно и опасно. Научимся дискриминировать. Научимся отличать друга от врага». А немного позднее в статье под названием Die deutschen Intellektuellen в той же газете – как раз тогда, когда Кельзену пришлось покинуть страну, – Шмитт писал, что «эмигранты» «навсегда выблеваны (ausgespien für alle Zeiten) из Германии». Кто-то видит между словами Шмитта в 1920-х и его делами в 1930-х противоречие? Я вижу совершенно последовательную работу во славу гомогенности.

Наряду с прочим, гомогенному народу не нужен институт искусственных выборов: ему достаточно простой аккламации, этой «естественной формы прямого волеизъявления народа», которая позволяет принимать решения и избирать суверена одобрительными возгласами (тайное голосование – это так недемократично). Партии тоже не нужны: какой от них прок, если они либо занимаются «самыми диковинными гешефтами и манипуляциями», либо сеют распри, ставя страну на грань «гражданской войны»? Достаточно суверена, который позаботится о своем гомогенном народе, особенно в трудный момент, когда приходит пора принятия экзистенциально важных решений.

Такой момент настал, например, в конце июня 1934 года, когда Гитлер отдал приказ о подавлении так называемого «путча Рема» и уничтожении руководства СА. Во время этих расправ был застрелен также генерал Карл фон Шлейхер со своей женой, консервативный политик и своего рода «патрон» Шмитта, который собственно и привел его в мир политики и поддерживал с ним тесные личные отношения. Шлейхер не скрывал своей неприязни к Рему и явно не занимался подготовкой переворота, но был убит, потому что Гитлер видел в нем потенциальную угрозу для своей власти. Спустя месяц после бессудного убийства невиновного Шлейхера Шмитт публикует блистательную оправдательную статью «Фюрер защищает право», написанную, по уверениям Александра Филиппова, «в защиту права... но точно не в защиту фюрера». Как чеканно сформулировал Филиппов оправдательный приговор!

Проблема только в том – и он это знает, - что статья эта написана и правда не в защиту фюрера (кто такой был Шмитт, чтобы защищать Фюрера), а в защиту права, но с одним ловко умалчиваемым Филипповым нюансом, - в защиту права, утверждаемого фюрером. Ведь, как пишет Шмитт: «Если фюрер... требует ликвидации мрачного периода немецкой истории, то это имеет юридическую важность и для наших правовых мыслителей, для правовой практики и толкования законов. Нам необходимо заново проверить наши прежние методы и образ мыслей, господствовавшие до сих пор учения и первичные заключения высших судов во всех областях права. Мы не можем слепо держаться за юридические понятия, аргументы и прецеденты, созданные старой и больной эпохой». И если у кого-то еще теплится вера в искренность Филиппова, Шмитт в этой статье делает все, чтобы ее развеять: «Действия фюрера были подлинным правосудием. Они не подчиняются правосудию, но сами были высшим правосудием и справедливостью. Это не было акцией республиканского диктатора, который в условиях правового вакуума, в то время как закон на мгновение прикрыл глаза, создает некие факты, чтобы затем, на созданной таким образом почве новых фактов, смогли вновь занять свое место фикции сплошной легальности. Судейство (Richtertum) фюрера происходит из того же правового источника, из которого происходят все права всякого народа. В условиях высшей нужды высшее право защищается, и возникает высшая степень судебно мстящего осуществления этого права. Всякое право происходит из права народа на жизнь. Каждый закон государства, каждое судебное решение содержит лишь столько права, сколько ему поставляет этот источник».

Оправдать Шмитта опасениями за собственную жизнь (кто мешал ему эмигрировать или с головой уйти в приватность?) и объяснить появление этой статьи соображениями политической конъюнктуры, не имеющими ничего общего с его теоретическими построениями, не получится, как бы Александр Фридрихович ни старался. Эта статья – квинтэссенция всего, что Шмитт писал и делал в 1920-1930-х. В защиту какого «права» выступал в ней Шмитт? «Ситуативного»? Где же тогда здесь противоречие с мыслью Шмитта, которую он высказал еще в «Политической теологии» (1922; она была переиздана без изменений все в том же 1934 году), что «всякое право – это “ситуативное право”»? А уж каким оно будет – решает суверен, то есть фюрер. Такое понимание демократии является «правильным»? Этому преподаватель Филиппов призывает учиться у Шмитта?

Неловко видеть, к чему может привести фетишизация Шмитта, превращение его в непристойный, но в то же время столь лакомый для карьеры, и притягательный этой своей непристойностью объект изучения, который способен полностью изменить того, кто его изучает. Профессор Филиппов, который своим просветительским трудом сделал немало для интеллектуального обеспечения общественных наук в России, теперь увлеченно растрачивает свою научную репутацию: рассказывая ex cathedra о значимости наследия нацистского юриста, он пренебрегает всякой научной этикой, демонстрируя при этом поразительную нравственную изворотливость. Чтобы защитить Шмитта, ему кажется допустимым открыто насмехаться над оппонентами (или уже врагами?), представлять их недоумками, которые не имеют собственной позиции или изначально предвзяты, игнорировать задаваемые вопросы, отечески предписывать им, что прежде они должны изучить бессмертные «четыре послесловия» . И все это — лишь для того, чтобы в конце концов, если еще остались сомнения в ценности Шмитта, услышать: «Сомневающихся все равно не убедить».

Это вовсе не значит, будто другой, рациональный, способный к диалогу, а не авторитарно-аффективный академический консерватизм невозможен. Как раз наоборот. И чтобы удостовериться в этом, достаточно сравнить набитое ложью и хамством интервью Филиппова со взвешенно-корректными ответами профессора Руткевича[1] или Михаила Ремизова. Филиппову стоило бы на минуту остановиться и осмотреться – ведь все всё понимают. Всем ясно, почему он так взволнован и при этом почти бюрократически пытается застолбить за собой позицию «главного»: ведь практически всего Шмитта, который доступен на русском языке, перевел не он, а Юрий Коринец, а в последнее время переводами занялся и Олег Кильдюшов. Но главная проблема в том, что без интеллектуального мошенничества невозможно критиковать, например, полуавторитарные действия властей и одновременно пропагандировать Шмитта. Для подобных ситуаций есть эвристически насыщенная народная поговорка про невозможность одновременного поедания рыбки и еще какого-либо действия. В любом случае - выходит неловко. Вот и приходится Филиппову извиваться как ужу на сковородке. Выглядит все это крайне неприглядно в целом и как-то особенно несолидно в исполнении университетского профессора, ищущего ученой респектабельности и уважения коллег. До последнего времени его поиски были успешны.

В интеллектуальных кругах привыкли связывать его имя с качественным научным продуктом. А тут вдруг такая картина: профессор Филиппов собственной персоной, ловчит, извивается, шипит. Еще несколько подобных риторических усилий с его стороны и из привычного нам высококлассного ряда «Капустин-Ионин-Филиппов» он с позором отправится в низший дивизион – «Дугин-Крылов-Филиппов», благо на соцфаке МГУ уже есть свой Центр консервативных исследований.

* * *

[1] Ср. также последовательное, лишенное всякого высокомерия разъяснение им позиции Штрауса, на которого, как и на Шмитта, современные критики возлагают ответственность за действия предыдущей американской администрации: Руткевич А.М. Лео Штраус, его наследники и критики: должен ли политический философ ответить за Ирак? // Гуманитарный контекст. 2009. №2. С. 198-211.

       
Print version Распечатать