От редакции.Президент Египта Хосни Мубарак 11 февраля подал в отставку, передав бразды правления страной Высшему совету вооруженных сил. Высший совет предостерегает граждан от организации беспорядков. Военная полиция, отвечающая за безопасность в Каире, потребовала от оставшихся на центральной площади Тахрир демонстрантов немедленно ее покинуть, пригрозив арестами. Свой анализ волны революций, прокатившихся по Северной Африке и Ближнему Востоку, с точки зрения роли в них социальных медиа предлагает Николай Григорьев, эксперт в области социальных медиа, политолог, соучредитель и директор по исследованиям и стратегическому развитию агентства «Медиург».

* * *

Молдавия, Иран, Италия, Британия, Россия, Тунис, Египет. Блогеры, журналисты и эксперты на много голосов кричат о новом феномене: об организации беспорядков и даже революций через социальные сети. Глобальная истерика растет. Эксперты охотно рассуждают о новой социальной роли сетевых технологий, и даже об изменении ими социальной реальности. Об «умных толпах», о революциях без лидеров и без готовящих их организаций. На знамена поднят твиттер и в чуть меньшей степени фейсбук.

Почему Твиттер?

По ряду причин. Во-первых, с ним можно работать без компьютера и интернета: писать и читать можно посредством sms, что сильно расширяет географическое и социальное пространство для применения технологии (один раз зарегистрироваться, зафолловить энное количество народа и настроить sms-сервисы можно, зайдя в интернет-кафе, — дальше достаточно старого раздолбанного мобильника и GSM-покрытия). Во-вторых, минималистичный формат коммуникации, объединяющий простоту (только текст и ссылки) и краткость (140 символов), дает очень высокую оперативность этой самой коммуникации. В-третьих, «экосфера твиттера» — множество дополнительных сервисов (хостинги мобильных фото с клиентами для сотовых телефонов, сервисы коротких ссылок и т.д.; отличную визуализацию бесконечной «твитленной» сделал Брайан Солис, гуру 2.0). В-четвертых, наличие хэштегов (набор символов с предшествующей «решеткой»), позволяющих легко маркировать сообщение, отнеся его к той или иной теме.

Наконец, опыт работы по ряду проектов показывает, что именно твиттер наряду с фейсбуком — самые «социальные» из социальных медиа. Какую тему ни возьми, в единицу времени так называемый «коэффициент вовлеченности» (количество сообщений и/или действий на одного пользователя) в этих сетях максимальный. (Фору твиттеру и фейсбуку тут могут дать разве что интернет-форумы, но они объединяют узкие группы пользователей, ограниченные тематически или географически.)

Что дает такая вот конгломерация свойств? Инструмент организации? Некую общественную волю и коллективный интеллект? Да нет же, всего лишь сарафанное радио на стероидах. Свидетельства очевидцев, доступные сразу и везде. Передача из уст в уста в один клик и с возможностью не исказить изначальный контент. Возможность обсудить с обитателями довольно удаленных кухонь. Но не средство возбуждения и уж точно не гарантия интереса обитателей этих кухонь к теме обсуждения.

Из соцмедийной практики и теории

Ежегодно случается множество конференций, на которых обсуждаются твиттер и фейсбук. Феномен социальных медиа, маркетинг в социальных медиа, бренды в социальных медиа… Разумеется, разномастные «интернетчики» — среди пионеров использования этих сервисов. Года три, как любой такой «ивент» обладает собственным хэштегом, которым маркируются связанные с мероприятием сообщения. Зачастую, именно в твиттере докладчики обнаруживают наиболее дельную реакцию на свои доклады, поиск по хэштегу или маркированный им заданный вопрос — отличный инструмент получения информации о месте присутствия той или иной тусовки, времени работы ресепшна или о закончившемся в баре алкоголе. Автору, однако, неизвестно, чтобы та или иная конференция стала результатом общения специалистов в твиттере.

Один из предметов спекуляций на этих конференциях (и в твиттере с фейсбуком, да) — построение сообществ имени бренда или продукта; «продвижение» чего-нибудь в социальных медиа. Оказывается, на поверку, что эффективные сообщества возникают вокруг общественно значимых объектов (единицы брендов являются такими сами по себе); люди пишут о том, что им интересно и важно. Зато социальные медиа являются отличным индикатором потребительского интереса и потребительского запроса. А также местом его удовлетворения, буде он выявлен.

Это же в полной мере относится и к общественно-политической сфере. Социальные медиа — индикатор состояния общества. Их контент — следствие происходящих в обществе процессов. И никак не их конструктор. Новизна заключается в технологичности, в повышении оперативности, в разнообразии форм социально тиражируемого контента (против заведомо вербального, текстового «из уст в уста»), но не создании агенды. «Веб 2.0» ускоряет решение задачи нахождения «цепочки из шести рукопожатий», делает социальную сеть (в исконном, доонлайновом значении слова) более проходимой, однако сама возможность нахождения этого пути среди сложных социальных связей доказана почти 50 лет назад. Фейсбук и Ко добавили процессу немного технологичности, но не обеспечили ни в коей мере заинтересованности в нахождении этой цепи. Социальные медиа не создают ни потребительского, ни гражданского запроса, и потому не могут являться «двигателем революции».

Так что там в Египте?

Мифология реального времени трубит о том, что египетский бунт поднят на фейсбуке. О том, что мем «25 января» поднял и организовал людей, вывел их на улицы.

Страниц имени 25-го числа в фейсбуке много, но большинство из них «залайкали» единицы, на них мало кто ходит, а какая бы то ни было активность там прослеживается лишь после начала уличного бунта. Вот, например, одна из крупных таких страниц — «Day of Anger». Восемь с половиной тысяч «сторонников», оперативное обновление контента, десятки и сотни «лайков» и комментариев. Однако первая запись сделана во второй половине дня 25 января — когда протест уже находился в массово-уличной стадии. Да и в описании группы — если озаботиться хотя бы автопереводом с арабского — обнаруживаем, что «Это страница для всех египтян, чтобы сохранить историю свидетель по сей день».

Та же, в сущности, история с твиттером. Оставив в стороне вал записей с хэштегом #egypt (очевидно, что виртуальный мир бурлит, смакуя и обсуждая новости: еще бы, со всех сторон говорят про сделанную в твиттере революцию, да еще и прецедент попытки тотального отключения интернета в отдельно взятой стране!), и обратимся к записям, сделанным именно в Египте и с другим хэштегом — #jan25. И что же? Их пик приходится на 25 января (поздновато для подготовки), а после этого дня записей с таким тегом больше, чем до него. То есть обсуждение состоявшихся событий, пусть и неслыханно оперативное, доминирует над предвкушением либо подготовкой к ним.

Нельзя сказать, что подготовка египетского бунта обошлась вовсе без использования социальных сетей. Легко найти в том же фейсбуке весьма популярную страницу молодежного движения «6 апреля». 32 тысячи фолловеров, масса контента, обсуждение запланированной на 25 января акции вполне себе заранее, с соответствующими мероприятиями. Вот, например, для правовой и медийной подготовки участников протеста 23 января «медиагруппой движения „6 апреля“» организована встреча (событие в фейсбуке). И альбомы, заполненные, к слову, снимками вполне себе аналоговых агитационных материалов. Но следует отметить, что речь в данном случае о деятельности давно существующей организации, а никак не о стихийной самоорганизации «умной толпы».

Важным представляется другое: эти действия совершаются совершенно открыто. Власти египетские отнюдь не так дремучи в новых технологиях. В 2008 году молодежь посредством фейсбука пыталась организовать поддержку взбунтовавшимся рабочим легкой промышленности, и полиция аккуратно «свинтила» активистов, не задействуя «рубильник». Из чего следует два вывода: общественный градус к концу января в Египте был таков, что та же самая молодежь потеряла страх и осуществляла свою деятельность «в открытую», а власти на третий день протестов этот самый страх в полной мере почувствовали, найдя для своего народа легендарный «выход из интернета». То есть социальные сети, повторимся, оказались лишь индикатором общественных и властных настроений, но не их конструктором.

Это замечательно иллюстрирует тот факт, что тотальное отключение в стране интернета (отличный график динамики египетского трафика) накануне 28 января не снизило количество людей на улицах и не погасило страстей. А обмен оперативной информацией и взглядами на текущие события переместился в мечети (ключевая для мусульман пятничная молитва пришлась как нельзя кстати; стоит отметить, что кульминация событий в Тунисе также пришлась на пятницу, 14 января). То есть старейший социальный институт сработал ничуть не хуже того, что «два ноль». А отключение твиттера настолько же борьба с последствиями, как и прекращение 30 января работы в Египте телеканала «Аль Джазира».

А что в России?

Декабрьский «националистический всплеск» (а затем теракт в Домодедово) подтверждают соображения о роли социальных медиа в политических процессах. Роль предполагает реализацию трех функций: оперативные свидетельства очевидцев, обсуждение (очень не хватает адекватного перевода словечка «buzz») произошедшего постфактум и диагностика политического (гражданского, социального — нужное подчеркнуть) запроса. Первое ошибочно выдано за капитуляцию СМИ (деградация новостного ТВ не должна вводить в заблуждение: текстовые, фото и видеосвидетельства очевидцев не решают задачи фильтрации контента, проверки фактов, обобщений, экспертных оценок — хотя бы на уровне определения количества пострадавших от теракта, установления агенды). Высок риск выдать второе и третье за движущую силу народных волнений.

На деле же важно, что между свидетельствами очевидцев и «buzz’ом» расположилась информация СМИ, и молва является во многом откликом именно на нее. А озвученный в блогах и соцсетях общественный запрос имеет отношение к диагностике состояния общества, а не к механике организации тех или иных акций.

С происходящим в арабском мире российские декабрьские события роднит наличие тотема (Егор Свиридов в нашем случае, и самосожженцы — в арабских странах) и интенсивное обсуждение в новых медиа произошедших событий. Общим является и националистическая составляющая протеста.

Есть и существенные отличия. В активную фазу протест перешел лишь в локальных группах. А дальнейшие события (15 декабря, ТЦ «Европейский») показали неготовность граждан к действительно массовым акциям, способным поставить в тупик ОМОН, в оффлайне, так и преувеличенность значения социальных медиа: они стали скорее платформой для слухов, провокаций и массовой истерики, но не для консолидации, организации или хотя бы информирования. Ситуация после теракта в Домодедово во многом подтвердила эту тенденцию.

Прогнозируя развитие ситуации, хочется ограничиться цитатой из Григория Горина (в пересказе Виктора Шендеровича): «Не беспокойтесь, фашизм не пройдет в России по той же самой причине, по которой в России не прошли ни коммунизм, ни капитализм. Просто в России ничего не проходит». А наиболее точная экспертиза осмысленности усиления мер информационной безопасности сформулирована Сергеем Шнуровым: «они собираются закручивать гайки, но они забыли, что болты-то все спизжены».

В сухом осадке

Мир изменился. В том смысле, что слухи стали документированными, а свидетельства очевидцев легкодоступными (пример тому не только твиттер с ютубом, но и Wikileaks: «сливы» случались и раньше, но выкраденные документы не могли систематически широко тиражироваться). Социальные сети, придя в онлайн, повысили проходимость. Вместо отпечатанных на гектографе пособий для подпольщиков тиражируются ссылки на инструкции по использованию прокси-серверов и устроение кибератак на правительственные серверы. Роль лозунгов (как маркеров) способны сыграть интернет-мемы, а традиция демонстрации обогатилась культурой флешмоба. Общественный запрос легко поддается мониторингу и анализу (а в идеальном случае — и эффективной работе с ним). Изменения эти затрагивают и общественные процессы, предшествующие революциям, сопровождающие их и особенно — окружающие и последующие (распространение информации в мире и ее обсуждение).

Однако применительно к революциям (и в широком смысле — к социально-политическим процессам в целом) все это изменения инфраструктурные. Интернет не конструирует их, как не конструирует и общественного запроса на изменения или их отсутствие. Как помогает коммуницировать в процессе социальных всплесков, настолько и отвлекает виртуализируя. Нажать кнопочку «Like» и вступить в группу куда проще, чем напечатать листовку и выйти на улицу, или хотя бы повязать ленточку на антенну. Вообще, виртуальный протест близок к атрибутивным акциям: незатратностью участия и зрелищностью. И ставшее родителем мифов 2.0 «участие» огромного количества людей (включая далеких от Египта и Туниса, освоивших одноименные хэштеги твиттерян всего мира) — это еще и реализация запроса на зрелища, куда универсального, чем любой социальный протест. К слову сказать, в десятку самых популярных в мире твиттер-тем и твиттер-тегов прошедшей недели Египет не попал. Там царят уволенный футбольный комментатор Энди Грей, Леди Гага и Джастин Бибер с новым 3D-фильмом «Никогда не говори никогда».