Контркультуры

Контркультура [1] возникла в Соединенных Штатах в 1960-х годах — и практически одновременно c этим во всех западных демократиях. Это, конечно же, является одним из самых значимых событий за последние полвека существования западной цивилизации. Контркультура переформатировала нашу образовательную систему, наше искусство, наши развлечения, наши сексуальные условности, наш моральный кодекс. Таким образом, важным представляется тот факт, что мы осознаём всё это – и этот факт даже важнее того, что мы всё это критикуем.

Возможно, что главная трудность в понимании контркультуры заключается в том, что наши обычные способы анализа, социально-научного или журналистского, для анализа контркультуры не годятся. Мы ищем причину и не находим её - или находим их так много, что дискредитируется сама попытка причинного анализа. Справедливости ради стоит отметить, что ничего не произошло из того, что могло бы вызвать возникновение этого бунта - не было никакого видимого кризиса, кризиса в любом смысле: кризиса экономической системы, общественного кризиса, кризиса политики Запада. Даже существенная вовлечённость Америки в дела Вьетнама, которую часто называют в качестве причины, не может служить объяснением появления контркультуры, поскольку возникновение контркультуры упредило Вьетнам на несколько лет. И к тому же столь узкое объяснение упускает интернациональную природу контркультурного движения.

Фактом является то, что контркультура не «была вызвана», а родилась. То, что произошло - было внутренним процессом для нашей культуры и общества, а не внешним по отношению к ним.

Начать понимание контркультуры придётся с её собственного самоназвания как «контркультуры». Здесь мы сталкиваемся с чем-то, что является не просто другим отколовшимся от основного движением, не просто другой стилистической революцией, достигнутой новым младшим авангардом, но с движением, которое видит себя направленным против культуры. Это возникло из общепризнанной враждебности к непосредственно «культуре» со стороны интеллектуалов, профессоров, художников. Что это могло означать?

Мы можем приблизиться к значению термина, взглянув на смысл самой идеи «культуры» - идеи столь знакомой нам, что мы склонны считать, что она не способна состариться. Но это не так. Только в самом конце 18-го века родилась современная идея «культуры», обращённой к новому, автономному сектору человеческой деятельности – к сфере, в которой поэты, драматурги, романисты, мыслители предложили интенсивный духовный опыт такого вида, который не обеспечивали традиционные религии. Роман Гёте, «Страдания молодого Вертера» (1774), возможно, вызвал множество самоубийств по всей Европе. Время религиозных сдвигов и беспорядков осталось преимущественно в прошлом, и духовные сдвиги стали отныне событиями «культуры».

Приблизительно в это же самое время родилась и современная идея «искусства». До этого, конечно, искусства существовали во всём их многообразии - декоративном, педагогическом, дидактическом, развлекательном. Но как не было такого всеобъемлющего термина как «культура», так же не существовало и столь широкого термина как «искусство». Оба этих концептуальных понятия возникли, чтобы определять новое самосознание и новый смысл их миссии.

Эта миссия была светской, гуманистической и вновь обретённой. Все традиционные связи с религией оказались пересмотрены по содержанию, если не по форме. Сакральность теперь должна была быть найдена в культуре и искусстве, где «творческие гении» - два старых термина, теперь обременённые полностью новыми смыслами, стали придавать смысл нашей жизни и поддерживать наши духовные устремления.

Существуют те, кто интеллектуально отстал, кто всё ещё верит, что культура и искусство и сегодня все еще успешно выполняют эти функции. Одна из критиков, Сьюзен Сонтаг, например, написала, что искусство – это «самая близкая вещь к сакральной деятельности, признанная нашим секулярным обществом». Но если это было верно во времена Т.С. Элиота и Джеймса Джойса, и даже (возможно) Джексона Поллока, то к эре Энди Уорхолла это определение не имеет никакого отношения. Литературные критики и искусствоведы обычно имели привычку свободно использовать религиозный термин эпифания - «прозрение», «богоявление», чтобы описать интенсивность нашего реагирования на явление великих модернистов в литературе и живописи. Контркультура не предлагает нам такой «эпифании», потому что она дистанцировала себя от традиции модерна, которая создала их. Контркультура является «постмодернистской».

_____________

И контркультура, и ее младший брат-близнец - постмодернизм, являются бунтом против культуры и искусства, рассматриваемых в качестве автономной, секулярной человеческой деятельности. Всеми теперь весьма верно ощущается, что из этих сфер деятельности была изъята вся духовная сущность, даже, в тех случаях, когда окружающие продолжают заявлять об их квазисакральной миссии.

Неизбежно самой первой целью этого бунта стал современный университет, который в течение прошлого века самопровозгласил себя центральным институтом секулярной гуманистической ортодоксии. Бунт поддерживался не только массовым притоком молодых людей в университеты после Второй мировой войны, но тенденциями прошлого века в самих современной литературе и современном искусстве, мир который возник вне университета и, действительно, в противодействии ему. В этом мире, свободном от институциональных ограничений, возникло, задолго до появления контркультуры то, что мы теперь называем (после работ критика Лайонеля Триллинга) «культура противостояния».

То, что эта культура модерна, противоречивая культура, охватывающая столетие с 1865 по 1965 годы, была враждебной в отношении буржуазного общества, было достаточно очевидно. То, что она была, в более глубоком смысле, враждебна секулярному гуманизму, было не столь очевидным, даже для тех, кто был непосредственно вовлечён в эту культуру противостояния. Всё же ретроспективно становится очевидным, что, за редкими исключениями, ведущие романисты, поэты, живописцы - те, кого мы теперь называем «модерном» (Элиот, Йейтс, Кафка, Пруст, Пикассо) - не могут быть зачислены в списки секулярных гуманистов.

Достаточно странно, что видевшим это с самого начала и наиболее отчётливо оказался марксистский критик и философ Дьёрдь Лукач. Для Лукача антагонистическое искусство и литература буржуазного Запада являли собой отчётливый признак надвигающегося кризиса культуры, который сопутствует общему кризису «капитализма». (Чего Лукач, конечно, не понимал, так это того, что марксизм, именно потому, что он был более радикальной версией современного секулярного гуманизма, был обречён на то, чтобы пережить ещё более сокрушительный кризис.)

В 1960-х, во всяком случае, контркультура начала рекрутировать последователей среди факультетской молодежи в преподавательском составе американских университетских городков. Профессура составляла старший преподавательский состав, хотя большинство из них оказалось среди тех, до которых последних дошло понимание (большинство так и не поняло до сих пор) смысла происходящего. Вместе с большей частью комментаторов СМИ они продолжали искать непосредственные причины студенческого недовольства и упорствовали в попытках умиротворить это недовольство.

Лайонел Триллинг однажды сослался на «гуманистическую веру в то, что общество может постепенно изменять себя, пересматривая убеждения и подвергая ревизии чувства». Это именно то, как пыталась ответить наша профессура, предлагая разнообразные виды институциональных реформ и процедурных уступок, в блаженном неведении, что она подверглась нападению за то, каковой она была, а не за какие-либо особенные конкретные деяния. Удобный ортодоксальный гуманизм, воплощаемый в институтах университета, исповедуемый профессорами, не мог допустить того, во что верили многие из самых умных их студентов: а именно, что, благодаря светскому гуманизму, университет стало лишённым души мёртвым учреждением, учреждением без транцендентного смысла. Не могли они понять и того, что именно в природе вещей для институтов терять свою душу, чтобы переживаться через опыт в качестве «репрессивного», хотя при этом сама мысль о репрессиях могла быть весьма далёкой от умонастроений угнетателя (или профессора).

В их неверном понимании профессорам помогли сами студенты, которые, будучи на американский манер чрезвычайно малообразованными, несмотря на усилия своих наставников из младшего преподавательского состава, так не смогли всё это сформулировать или даже понять причины их собственного недовольства. («Ницше – замечательный!» - это максимум того, к чему они смогли приблизиться в артикуляции своей позиции.) Можно глубже проникнуть в суть вопроса, послушав более образованных и интеллектуально более искушенных французских студентов, которые в 1968-м фактически подошли вплотную к осуществлению революции. Они разъяснили суть своего мессиджа в надписях на стенах Сорбонны: «Вся власть воображению!», «Действительность где-то не здесь!», «Искусство мертво, давайте создавать повседневную жизнь!».

Тем не менее, американские студенты, как и французские, прошли через экзистенциально-духовный кризис, проявившийся в их бурной сексуальности, их приверженности к наркотикам, их отчаянных усилиях изобрести новые «образы жизни» и их популярной музыке, одновременно и оплакивающей, и несущей Дионисийские начала.

_____________

Мы в нашем секулярном, рационалистическом мире являемся совершенно неприготовленными для таких экзистенциально-духовных судорог и спазмов. С одной стороны, мы не изучаем сколь-нибудь всерьёз историю религий даже для объяснений религиозных феноменов. Вместо этого мы ищем социологические объяснения или экономические объяснения, или даже политические объяснения, и занимаемся этим постольку, поскольку мы практически просто неспособны истолковывать духовные стремления и духовные страсти как независимые, первичные силы в человеческой истории.

Но все же они являются таковыми, либо могут являться. Возьмите подъём пуританства в Елизаветинской Англии, шекспировской Англии. В то время Англиканская церковь была самой терпимой из всех национальных церквей. Это была церковь с красивой литургией, она была представлена первоклассными мыслителями. И сама Англия была самым процветающим и самым свободным обществом в Западном мире, с великолепной светской культурой. Так почему же люди, особенно молодые люди, среди которых было много женщин, внезапно решают, что они хотели бы быть прежде всего пуританами?

Все, что можно по этому поводу сказать: такие вещи случаются, что дух взрывается, и что иногда вы просто должны создать контркультуру, бунтующую против ортодоксии. Поскольку никакая ортодоксальность никогда не может полностью удовлетворить наши духовные чаяния и наши духовные страсти.

Дедушкой всех контркультур, конечно, было само раннее христианство. И в полемике, написанной во 2-м столетии греческим философом Цельсом, мы находим изумительный документ озверения и непонимания, с которыми греко- римские рационалисты начала нашей эры рассматривали эту контркультуру. Все копии этой полемики были, в конце концов, уничтожены церковью, но мы находим его следы в опровержениях Контра Цельс, одним из отцов церкви Оригеной. Исходя из этих возражений британский историк 19-го века рационалист Джеймс Энтони Фруд написал эссе, реконструирующее аргументацию Цельса.

И каков был этот полемизирующий Цельс? Он говорил, что было бы абсурдом для людей верить в чудеса, полагать, что бога-человека похоронили, а затем он воскрес, когда такие вещи противоречат рассудку и совершенно невозможны. Сбитая с толку критика Цельсом христианства была безупречна с точки зрения смысла, если подразумевать под смыслом чистый рационализм. Это был ответ философии на христианскую догму и христианскую веру. Но философия, внутренне рационалистичная, всегда бывает разоружена религией, кроме тех случаев, когда она просто ею игнорируется – примерно так же, как наша собственная академическая, рационалистическая культура разоружается или игнорируется нашей контркультурой.

Возражение со стороны контркультуры сегодняшнему рационалисту, как ответ раннего христианства Цельсу, всегда является чем-то вроде: «Ты просто ничего не понимаешь!» В буквальном смысле это не является аргументом. Но это - мощный и для некоторых убедительный способ закончить обсуждение, и именно такова цель контркультуры, которая всегда стремится создать новый словарь, установить новые сроки, установить новые параметры дискурса - короче говоря, чтобы заново создать новую человеческую и социальную реальность.

Такой способ однако редко достигает успеха; ортодоксия владеет намного большей остаточной властью, нежели контркультура. И даже когда это действительно приводит к успеху, то создает, волей-неволей, собственную новую ортодоксию.

Было только две таких ортодоксии, выдержавших испытания в истории цивилизации Запада, и обе они начинались как контркультуры. Это христианство и светский, рационалистический гуманизм. Очевидно, что создание любой новой ортодоксии является крайне трудной задачей. Но даже когда контркультуры не завершаются созданием новой ортодоксии, они все-таки имеют долговременный эффект; мир никогда не становится опять тем же самым, чем был раньше, после того как они осуществляются, также как и сама ортодоксия.

Контркультурные вызовы ортодоксальности в разные времена принимают различные формы, но можно выделить общий для всех заметный субстрат отношений и веры.

Прежде всего, есть опыт того, что мы теперь многословно называем отчуждением, и всех форм, в которых оно выражается. Не чувствовать себя отчуждённым - это быть, с точки зрения контркультуры, «неаутентичным», не иметь всего спектра человеческой чувственности. Мы являлись свидетелями этого феномена среди интеллектуалов и представителей художественной среды на Западе в течение последних ста лет, и идея отчужденного интеллектуала или художника в настоящее время настолько известна и знакома, что мы ретроспективно прочитываем эту идею и в истории.

Однако это неправильное прочтение. Не имеет никакого смысла расценивать Баха и Моцарта, Тициана и Рафаэля, Данте и Шекспира как личностей, отчуждённых от цивилизации, в которой они жили. Они были, как можно предположить, недовольны, причём достаточно часто, и столь же часто критичны. Но простое недовольство и нормальная критика реальности, с точки зрения идеала, ещё не составляют отчуждения, которое является намного более глубинным опытом - опытом того, как быть бездомным в мире, созданном ортодоксией.

Возникает ассоциированное с этим чувством отчуждения, сопутствующее чувство негодования, даже ярости, в отношении ортодоксии, которая воспринимается как основа отчуждения. Это возмущение в отношении того, что осознаётся как невыносимое, того, что объединяет людей в движение контркультуры, в отличие от просто совокупности замученных людей или просто идейного течения. И поскольку все движения стремятся к власти, включая контркультурные, то это, в свою очередь, приводит к конфликту. Просто удивительно, как часто защитники ортодоксии не в состоянии увидеть, что спорной проблемой является сама власть, и обманывает себя верой в то, что мягкий, терапевтический подход может успокоить страсти переполненного возмущением отчуждения.

Кроме этого, существует секс, всегда секс. «Сексуальное освобождение» находится всегда рядом с вершиной контркультурной повестки дня — хотя бы даже освобождение просто принимает эту форму и варьирует эти формы, иногда весьма дикие. Освобождение женщин равным образом является другой постоянной особенностью всего контркультурного движения – освобождение от мужей, освобождение от детей, освобождение от семьи. В действительности реальный объект этих различных сексуальных гетеродоксий заключается в том, чтобы развенчать семью как центральный институт человеческого общества, цитадель ортодоксальности.

Всякий раз, когда речь идёт о таком развенчивании, оно имеет вторичное значение, хотя участники движения фокусируют свой интерес на этом. Таким образом, в одной части спектра находятся контркультурные движения, которые способствовали сексуальному промискуитету на том основании, что члены движения принадлежат к «избранным», которые освобождены настолько, чтобы возвратить утраченную невинность человечества. В другой части спектра были контркультурные движения, которые проповедовали и практиковали воздержание. То, что мы объединяем в термине «католическое монашество», было как раз таким движением.

В своём замечательном романе «Бездна» Маргерит Йорсенар описывает разрушительное восстание анабаптистов в Германии в 1520-х. Истоки анабаптистской секты коренятся в средневековом еретическом движении под названием «Братья свободного духа» (в разные времена у этого движения были разные названия), которые делали упор на духовном христианстве, противопоставленном организованному, институциализированному христианству и проповедовали духовное поклонение как антипод ортодоксального благочестия. Братья также сокрушались по поводу половой принадлежности и семьи - как отвлекающих от сосредоточенности на царстве духа.

По всем этим причинам Церковь весьма безжалостно подавляла анабаптистское движение. Но первоначальный его импульс продолжал оказывать воздействие в течение приблизительно двух столетий, и однажды движение стало настолько многочисленным, чтобы получить контроль над городом Мюнстер. Там колесо быстро описало весь цикл, и скоро Мюнстер стал печально известен своей безудержной распущенностью - в конце концов, между абсолютной сексуальной чистотой и чрезвычайной сексуальной распущенностью существует очень тонкая грань, и люди, особенно если они лишены привычного институционально закреплённого руководства и поддержки, могут легко утратить свой баланс.

В конце концов, светские власти Германии осадили город, через несколько месяцев захватили его и расправились с жителями. В этом князья получили благословение Мартина Лютера, который (как и Жан Кальвин) был верным защитником семьи и искал - и достиг - не освобождения от ортодоксии, а реформации преобладающих взглядов. Сегодня никто не является более решительным защитником семьи, нежели наши собственные баптисты, которые еще отчасти унаследовали анти-институциональный дух враждебности своих предшественников, но мало что ещё из их контркультуры.

_____________

И этот сюжет приводит нас к другим, более свежим попыткам подорвать институт семьи.

Уже в наше время мы являемся свидетелями экстраординарного крушения советского коммунизма. Большинство исследований этого крушения сфокусировалось на тех бедствиях, которые неизбежно сопровождают усилия по созданию централизованной плановой экономики. Эти исследования убедительны, но я не считаю, что они рассказывают всю историю.

Не обязательно досконально знать теорию экономики свободного рынка, которая убеждена, что советская религиозная доктрина описывается несколько избыточно, но достаточно точно, как «безбожный, атеистический материализм» - который никогда не мог укорениться среди русского народа. Все народы повсюду, всегда являются «теотропическими», тянущимися к Богу, не могущими долго выносить отсутствие трансцендентального измерения в их жизни. Крах советского коммунизма доказывает эту истину.

И существует ещё пункт, который характеризует не только коммунизм 20-го столетия, но и социалистическую доктрину в целом. Это направление мысли всегда было враждебным семье как институту, не только потому, что семья – это главное средство для передачи определенных идей и ценностей, но и потому, что именно семья является носителем самого смысла традиции, базового человеческого инстинкта уважения к наследию предков, к его сохранению и передаче. В попытке создать прекрасный новый мир социализм по необходимости подрывает традицию и превозносит отсутствие почтения. Это согласуется с мыслями Томаса Пейна, предшественника социалистической мысли, что мертвые – это «небытие», что мы должны «позволить мертвым хоронить мертвых», но должны сопротивляться «напрасным попыткам управлять нами за пределами могил».

В раннем социалистическом кредо презрение к семье было универсальным. Все мыслители, которых вслед за Марксом мы называем «утопическими социалистами», разделяли сходные убеждения в данном вопросе, хотя приближались к этой точке зрения с разных позиций. Уильям Годвин в Англии проповедовал презрение не только к браку и семье, но также и к сексуальности, утверждая, что действительно рациональный человек будет свободен от таких низменных страстей. Во Франции, с другой стороны, Шарль Фурье настаивал, что в его идеальных общинах пол будет абсолютно свободным, и что в результате такого освобождения от страстей мужчины и женщины станут жить до 144 лет, 120 лет из которых пройдут в активной любви. Можно было бы назвать его психом, но Фурье был уважаем и влиятелен повсюду в Европе и даже в трансценденталистских кругах в Соединенных Штатах. Когда мыслитель обуреваем контркультурной страстью, он легко может утратить или подавить критическую способность отличать разумное от невменяемого.

Когда я вёл семинар для дипломников по социальной мысли, в моей аудитории обычно доминировали молодые марксисты и квазимарксисты. Мы читали Коммунистический манифест, в котором Маркс ядовито атакует буржуазную семью, сравнивая ее с институтом легализованной проституции для неудачных жен. Однажды я спросил своих студентов, что они думают об этих замечаниях, но не получил ответа - было ясно, что они предпочитали вовсе не думать об этом, хотя расценивали Коммунистический манифест как своего рода священное писание. Я задал тогда вопрос: считают ли они, что их матери являются проститутками. Последовала неловкая тихая пауза. То, что я счёл и все еще считаю заслуживающим внимания, так это не столько то, что ни у кого не хватило храбрости сказать «да», но то, что ни у кого не хватило храбрости сказать «нет». Очевидно, что сохранение их марксизма в первозданной целостности было для них важнее чего-либо.

Но, оставляя в стороне ментальные искажения верующих в доктрины, остается признать верным тот факт, что одна из врожденных слабостей даже умеренных социалистических движений и правительств - это укоренённая враждебность к семье. Мы подходим к признанию этой враждебности, теперь замаскированной под индифферентность, что является важнейшим фактором и источником политических мучений того течения, которое мы все еще называем «либерализмом» в Соединенных Штатах. То, что эта враждебность жива, доказывается обходительностью либерализма перед лицом нападок на семью со стороны современного радикального феминизма и движения гомосексуалистов. Все либеральные политические деятели сегодня чувствуют необходимость высоких оценок семьи, но они не могут стать на позиции, чтобы защитить её от врагов.

И что относительно нашей собственной ортодоксии, секулярной, гуманистической, рационалистической ортодоксии, против которой восстали все контркультуры прошедших двух веков — от романтизма до модернизма, и постмодернизма? Как она справлялась с этими восстаниями?

В целом она справлялась плохо, её выживание было обеспечено главным образом ее терпимостью к древним религиозных и моральным традициям, которые все еще господствуют, хотя и неопределенно, в жизни большинства граждан, и ее несравненной верой в прогресс, материальный и моральный - вера, которая серьёзно ранена, но ещё не убита.

Из-за этой веры в прогресс наша современная ортодоксия может позволить себе игнорировать основной принцип любой ортодоксальности, а именно достоинство (принцип, который все контркультуры находят невыносимым). В наше время само это слово деградировало. Как однажды заметил философ Лео Штраус, этот термин, который имел обыкновение использоваться для обозначения мужественности мужчин, оказался связанным с сексуальной невинностью женщин – а теперь даже этот смысл оказался утраченным.

Достоинство в ортодоксии – это предписание, посредством которого люди находят удовлетворенность в своей жизни, делая правильные дела, правильным путём, в нужное время и с правильным состоянием духа. Последнее качественное определение является самым слабым из четырех: все ортодоксии полагают, что, если вы делаете правильные дела, правильным путём, в нужное время, то вы, вероятно, и завершите это дело в правильном настроении. (Именно поэтому ортодоксии всегда с подозрением относится ко тем, кто с энтузиазмом поддерживает разговоры о «духовности».) Ортодоксии испокон веков знали, что достоинство – это практическая, экзистенциальная дисциплина, а не просто предмет веры, и уж определенно не просто применение абстрактной доктрины к поведению.

Ниже того ценностного приоритета, который ортодоксии придают правильной практике находится базовая, примордиальная интуитивная уверенность: а именно, что мир предназначен для того, чтобы быть домом для человечества. Поэтому принцип ведения достойной жизни имеет и метафизическое значение. Придерживаясь этически освящённой мирской, добродетельной практики, вы связываете живущих и с умершими, и с будущими поколениями. В традиционном сообществе ортодоксии и мертвые, и будущие поколения имеют право голоса.

Но наша ортодоксальность, в сущности, является чрезвычайно высокомерной относительно самой идеи традиции; это роднит её с таким её ответвлением как социализм. Он тоже испытывает недостаток в центральном принципе достоинства. Вместо него он предлагает целый набор достоинств, «либеральных» достоинств - толерантности, плюрализма, релятивизма — который, можно сказать, строит некий супермаркет из возможных хороших и достойных, приличных жизней. Всё это - предписания в ситуации моральной анархии, которая является как раз тем состоянием, которое мы сейчас переживаем. И нет никакого способа, которым моральная анархия может трансформироваться в моральный прогресс, хотя сегодня существует, особенно в нашей образовательной системе, достаточно большое число людей, кто притворяется, что этот переход может произойти.

_____________

И таким образом мы завершаем весь цикл. Я начал с того, что отметил: сегодняшняя постмодернистская контркультура росла из тенденций, заложенных непосредственно в культуре модерна, чью работу она презирает, но чью работу она продолжает. По существу, критический анализ постмодернизмом модернизма – в частности, что он является «академическим», очевидно, с самого начала предназначен для формирования нового «канона». И наша текущая контркультура противостоит канонам, как противостоит и Культуре (с большой буквы «К»), и Искусству (с большой буквы «И»).

В поэтах и живописцах предыдущей противоречивой культуры можно было найти интенсивную духовную энергию, энергию, полученную из их переполненных зазнайством амбиций - заменить искусством религию в качестве смыслообразующего начала всей жизни. Этос нашей современной контркультуры, вместо этого, это этос карнавала. Он циничен, нигилистичен и нацелен на эксплуатацию; он открыто ориентирован на сенсацию и материалистичен.

Энергия контркультуры постмодерна направлена на самопродвижение, связи с общественностью и поиски грантов. В этом отношении контркультура стала расширением современных СМИ, благоприятствуя эксгибиционизму, а не интеллектуальным или духовным честолюбивым замыслам. Для шоппинга и даже не для последующего разврата причудливые боги стали обычными и повседневными.

Будет ли это продолжаться? Первоначальное возбуждение контркультуры определённо пропало; уже появилась скука относительно всего этого бизнеса –слишком много всех этих «стилей жизни», слишком много преходящих и постоянно меняющих обличие и очертания «самостей».

Но это не означает, что ход вещей вернётся к «норме». Реальная опасность, как мне кажется, состоит в том, что крах секулярного гуманизма, обозначенного возникновением и подъёмом контркультуры, приведёт к падению вместе с этим крахом и дискредитирует те значимые для человека ценности, которые имеют непреходящее значение. Духовный бунт против ограничений секулярного гуманизма может окончиться - в некоторых аспектах он уже оканчивается - чествованием иррационализма, деградацией и унижением разума как такового. В этих условиях либеральная идея свободы может рухнуть от давления со стороны нового духовного и идеологического конформизма, который пойдёт даже туда, куда либералы боятся ступить.

Контркультуры - опасный феномен, даже тогда, когда они неизбежны. Их разрушительная власть всегда превосходит их созидательную конструктивную силу. Тонкая и деликатная задача, которая стоит перед нашей цивилизацией сегодня, заключается не в том, чтобы реформировать светскую, рационалистическую ортодоксию, которая уже прошла точку искупления. Скорее задача состоит в том, чтобы вдохнуть новую жизнь в старые, ныне в значительной степени находящиеся в коматозном состоянии религиозные ортодоксии, давая контркультурам такой сильный отпор, на какой мы только способны, адаптируясь к ним и изменяя вещи там, где мы просто не можем сопротивляться.

Сопротивление важно, потому что оно выигрывает время, в которое противоречащие и саморазрушительные импульсы контркультуры могут сами себя исчерпать. (Нынешний конфликт между ориентированным на лесбиянство феминизмом и предыдущим «сексуальным освобождением» является показательным примером.) В то же самое время мы должны признать, что некоторые основы никогда не смогут восстановиться. И что касается того, чтобы вдохнуть новую жизнь в дух старых ортодоксий, надо сказать, что никто не может предвидеть, что произойдёт, равным образом как никто не знает, в каком отношении и чем получившая вновь вдохновение религиозная ортодоксия отличалась бы от старой.

Мы должны быть подготовлены к сюрпризам — не все они, возможно, вызовут нашу симпатию. Но исторически это способ, которым всегда разрешалось столкновение между ортодоксией и контркультурой.

Декабрь, 1994

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Данная статья основана на лекции, которую Ирвинг Кристол прочитал в Институте американского предпринимательства.

       
Print version Распечатать